Зинаида Гиппиус
Два сердца
Боря не столько обжегся, сколько обиделся. Ольга Александровна стояла растерянная, со слезами на глазах и даже не утешала Борю.
Мать взглянула на дело очень хладнокровно: выдрала за ухо Виктора, утерла Борю и велела няне собрать осколки блюдечка.
Боря скоро утешился на коленях Алексея Ивановича. Они с давних пор были друзьями. Алексей Иванович любил Борю за толстые, розовые щечки и за то, что он никогда не болел.
Худой ребенок, нервная женщина, израненная собака, больной старик – были одинаково ненавистны Алексею Ивановичу, потому что вызывали в нем неприятное чувство сострадания. Когда лошадь падала на улице – Алексей Иванович сердито смотрел в сторону, спешил уйти, хотя, впрочем, очень скоро забывал свое впечатление.
Он не любил жалеть.
– Большая забота с детьми, – произнес о. Владимир, когда все успокоилось.
– Особенно, если их так много, – сказала Настасья Неофидовна. – Я уж и не рада. Пожалуй, хоть бы и помер который-нибудь.
– Ну, неужели и Борю бы отдали! – смеясь возразил Алексей Иванович.
– И Борю бы ничего. Что ж, их ведь много. Боря, хочешь к дедушке? Там тебе, может, варенья дадут. Хочешь, Боря?
– Хочу…
Все смеялись. Батюшка заикнулся что-то о грехе, но Настасья Неофидовна немедленно возразила ему, что где же тут грех, когда и в евангелии сказано – дети будут в царствии Божием, а она им смерти не просит, только готова покориться воле Господней, ежели случится.
Ольга Александровна во все время завтрака не произнесла ни слова.
Она чувствовала, что Алексей Иванович на нее смотрит, и ей хотелось поскорей уйти.
Алексей Иванович спросил тихонько у Лиды в самом начале про Ольгу Александровну.
– Новая бонна, – небрежно ответила Лида.
Алексею Ивановичу понравилось, что Ольга Александровна молчит и смотрит вниз. Ему понравилось тоже, что у нее вовсе не угнетенный и жалкий вид, а спокойный и сосредоточенный.
Лида положительно надоела ему своей болтовней. Она так напоминала ему прошлое лето – (Алексей Иванович не любил прошлого) – и всех его знакомых московских дам. Они вечно говорили то же самое, что Лида.
В Ольге Александровне Затенин увидал что-то новое, какую-то ему до сих пор неизвестную серьезность.
III
Часто после июньских жаров в средней полосе России погода вдруг меняется, и наступают холодные дни, точно осенью.
Вечером была гроза, целую ночь шел дождь и с этого дождя началось ненастье.
Преображенский «большой дом» смотрел угрюмо.
Окна были заперты, ветер трепал мокрую, потемневшую парусину на балконе. Озеро под горою, за парком, стало бледное. По небу бежали большие дымчатые тучи, на покатых дорожках было скользко и сыро, непоблекшие листья, сорванные ветром, вяли в песке и над черными, далеко шумящими, соснами парка носились с криком стаи ворон. Они еще более напоминали осень.
В один из таких печальных дней Алексей Иванович вышел пройтись. Закутанный в теплое пальто, с мягкой, серой шляпой на голове, в калошах, он сам по себе казался таким же кислым и некрасивым, как все кругом.
Алексею Ивановичу было скучно.
Объяснение с отцом прошло совершенно неожиданно. К этому объяснению Алексей Иванович готовился, ждал его и даже говорил себе, что боится, хотя в сущности ничего не боялся, потому что никогда не представлял будущего в определенных формах, а так, в виде смутной картины отдаленнейших времен.
Отец сказал, что, хотя он и рассчитывал, что Алексей Иванович займется его делом, и хотя ему грустно после смерти оставить это дело на чужие руки, но он никогда не стеснял и не будет стеснять сына в его желаниях. Хочет сын готовиться для магистерского экзамена и взять кафедру, – что ж, это дело хорошее. Передумает потом – тоже хорошо, а не передумает – с Богом!
Алексею Ивановичу стало скучно, именно потому, что это так просто и легко устроилось. Не было препятствий, с которыми нужно бороться, не понадобилась ни слова воли, ни твердость характера. Он даже как-то вдруг охладел и к магистерским занятиям и к будущей профессуре.
Если бы спросить его, отчего именно он выбрал историю, отчего решил посвятить ей жизнь – он, верно, не сумел бы ответить прямо.
Книги, товарищи, университет – все почти насильно приводило его к мысли, что для счастья надо любить в жизни одно и этому одному предаться всей душой. К истории его влекло – и он сказал себе, что лучше всего заняться историей.
Порою у него являлось чувство недоверия к себе, к тому, что он нашел свое дело. Он не печалился. «Придет ко мне мое, – думал он. – Придет, когда ему нужно. Тогда все и будет отлично!»
Теперь, в парке, в ненастный, серый день Алексей Иванович тосковал.
– Это просто от здешней спячки, все точно деревянные, – говорил он себе. – Хоть бы Кузьмин скорее приехал. Все-таки живой человек.
Кузьмин был его товарищ. Алексей Иванович сошелся с ним перед своим отъездом в Преображенское.
Недалеко от озера, в каменной беседке, Алексей Иванович услыхал голоса.
Он удивился и подошел ближе.
В беседке сидела Ольга Александровна со всеми своими питомцами. Они слишком шалили в комнатах, их закутали и отправили гулять.
Увидев молодого Затенина, Ольга Александровна чуть-чуть покраснела, но не улыбнулась и не встала поздороваться.
Она прятала свои озябшие руки под большой коричневый платок. Он покрывал ей голову, плечи и был связан сзади на талии.
– Здравствуйте, Ольга Александровна! – сказал Затенин и снял шляпу. – Можно с вами посидеть?
Ольга Александровна взглянула на него и молча подвинулась, чтобы дать место.
Она не доверяла Алексею Ивановичу. Ей почему-то все время казалось, что он хочет над ней смеяться.
Прибежал Боря и сел на колени к Алексею Ивановичу. Боря болтал без умолку. Ольга Александровна отвечала За-тенину односложно и неохотно. Его не остановило это. Он осторожно и ласково расспрашивал о родных, о ее прежней жизни – и Ольга Александровна оживилась.
– Вот вы какой, – сказала она вдруг и улыбнулась. – Вы, значит, такой же простой, как я. Я думала, вы со мной и разговаривать не станете. А если станете, то для насмешки. А у меня характер дурной, я не люблю насмешек.
Она опять улыбнулась, но такой робкой и нежной улыбкой, которая никак не говорила о ее дурном характере.
Улыбаясь, она становилась почти хорошенькой. Алексей Иванович подумал: «Как она мила!» Но в то же время эта улыбка неприятно кольнула его в сердце. В ней было что-то беспомощное.
– Пройдемся к озеру, – сказал он, вставая.
– Нет, – ответила Ольга Александровна, вдруг переменив тон. – Нельзя. Детям сыро. Им скоро надо в комнаты. Сережа ночью кашлял. У Виктора глаз болит. Дети! Володя! Сережа! Домой пора.
Она поправила шарф Володе с таким сосредоточенным видом, что Алексей Иванович улыбнулся.
– Какая вы странная! – сказал он. – Вы Володиному шарфу придаете государственное значение. Кажется, и так эти ребятишки довольно вас мучают.
Она взглянула удивленно.
– А как же не придавать значения? Ведь я же должна. Я не умею это сказать. Но мне кажется, какое бы оно там ни было, а все-таки это мое дело, мне поручено, а ко всякому делу надо серьезно относиться…
– Даже если вам поручат нитки размотать или сесть у окна и считать прохожих?
– Да, и нитки и сесть у окна, – сказала Ольга Александровна. – Пойдемте, дети. До свиданья, Алексей Иванович.
