Зинаида Гиппиус
Чертова кукла
Глава тридцатая
Явное и тайное
Темны дни осенние.
И ленивы: чуть приоткроет день ресницы, – медленно приоткроет, поздно, – поглядит серым, оловянным глазом – и опять уже завел его. Опять темно. Слезится темнота или потеет – не поймешь: но грязный свет фонарей дрожит на тротуарах лоснистыми пятнами. Свет, а грязный. Не вступи – запачкаешься.
И вот совершилось, наконец, в эту пору долгожданное событие. Рано, еще день едва расклеил слипшиеся веки, вернулся домой Юрий.
Приехал просто на извозчике. Думал, спят еще. Какой там. Люди бросились к нему. Гликерия целовала руки, обливалась слезами. Выскочила Литта, совсем одетая, и повисла у него на шее. Через пять минут немного удивленный Юрий уже сидел в столовой за кофеем в присутствии самой графини и, что еще необыкновеннее, – отца. В его колыхающиеся объятия Юрий перешел из сухих и сильных рук графини, которая даже прослезилась, – когда это бывало?
В старых домах, где к тому же электричество проведено давно и лампы переделаны из керосиновых, свет особенно несветлый. А когда в черные, петербургские дни зажигают его, – он едва рдеет, словно красная кучка, безлучно.
Таким рдяным комком висела в столовой лампа над Юрием и счастливыми его родственниками. Лица у всех зеленые – от раннего часа и двойственного света. И странно, что свежее всех Юрий, хоть и просидел почти пять месяцев «dans un cachot»[34], по выражению графини.
Лицо чуть-чуть вытянулось, но так же оно девически нежно, и по-прежнему блестят карие с золотом глаза. Он острижен короче, а надо лбом вьется, однако, коричневая прядка.
Юрий говорит мало, весело вглядывается в лица. Решительно, отец помолодел. И палку за собой так только таскает, для важности. А Литта постарела. Не выросла, а просто постарела. Чуть не двадцать лет ей можно дать. Бледная, строгая, платьице темненькое. А все-таки хорошенькая. Другая она какая-то.
После путаных разговоров, отрывистых вопросов и ответов первой встречи графиня не замедлила объявить Юрию свое решение. Впрочем, назвала это решение советом.
Графиня полагала, что Юрию теперь лучше всего уехать на полгода или даже на год за границу. Конечно, если он и здесь останется, – может быть спокоен: пальцем больше не посмеют тронуть. Довольно. Стоит ли, однако, оставаться? Dans ce pays de произвол…[35] Здоровье не пошатнулось, но если не подумать о нем вовремя – все еще может отозваться…
С обычной прямотой графиня прибавила, что «о средствах к путешествию» Юрий может не беспокоиться.
Литта посмотрела на брата. Ей показалось почему-то, что он не согласится. Понравилось бы, если б он не согласился.
Но Юрий с живостью встал и поцеловал старухины кольца.
– Чего же лучше, chère, chère madame?[36] Как мне благодарить вас за все ваши заботы? Я и сам думал уехать… Куда-нибудь в Германию; мне хочется заниматься. Если не устроюсь в Германии – тогда уж в Париж, опять в лабораторию к X.
– Куда хотите, дитя мое, – сказала растроганная графиня. – Ваша любовь к занятиям достойна уважения, но помните: вам нужен и отдых.
Юрий улыбнулся молча. Еще бы! Конечно, ему нужно и то и другое, нужно все.
Уехать – его толкала и мысль о Наташе. За эти долгие недели он не забыл внезапно пришедшей, веселой мечты о Наташе. И ему нравилось, что не забыл.
Только где Наташа? Где искать ее? Хоть бы приблизительно указал кто-нибудь. В Париже – вряд ли.
Решено было, что Юрий уедет через неделю. Чем скорее – тем лучше.
Легко, с усмешкой Юрий заговорил о своем тюремном затворничестве. Но графиня все-таки морщилась: действовало на нервы. Да и то: дело прошлое. Юрий перестал рассказывать.
Когда можно остаться с ним вдвоем? Литте так нужно, так хочется. Он – как был, но столько надо сказать ему, узнать от него; он как был, но не совсем же, как был? Литта заметила морщинку над правой бровью; она у него всегда, когда ему досадно или заботливо.
Не рассказов о тюрьме она ждет. Бог с ними, с его рассказами. Нет, другое.
И, однако, робеет. Вот не посмела пойти за ним, когда он отправился в свою комнату умываться и устраиваться. Ну, пусть отдохнет.
Завтракали вместе. Но после завтрака – уже готова карета, надо ехать на урок. Литта ездит одна на Петербургскую сторону в квартиру Саватова. Готовится к экзамену.
Обедали опять вместе. Но после обеда Юрий ушел к отцу, а потом куда-то уехал.
К ужасу и недоумению Литты, прошло три дня, а она так все и не успевала поговорить с братом. Он совсем ее не избегает. Один раз даже как будто сам хотел подойти, позвать ее к себе, вероятно, а она не поняла.
Графиня устроила торжественный завтрак в честь «неблудного сына», как она говорила. Были всякие генералы, важные и неважные, военные и статские. Был «дядя Воронка», только что приехавший из имения к открытию Думы. Присутствовал, конечно, и неизменный Модест Иванович. Графиня хотела позвать и Саватова, но в последнюю минуту отдумала. «Он друг интимный, эти его не поймут»… Графиня – женщина с тактом.
Юрий за завтраком был необыкновенно весел, необыкновенно мил. И Литте казалось, что все важные генералы должны радоваться, что своевременно приняли участие в судьбе такого прекрасного, скромного юноши.
Приехала в этот день Литта домой с урока, к обеду, – и решилась твердо: иду сегодня, буду с ним говорить.
Узнала, что Юрий дома не обедает. «Все равно, вечером дождусь его».
Поздно, в одиннадцатом часу, блуждая по коридору, услышала, что он вернулся и прошел к себе.
– Юруля. Ты здесь? Можно?
Он стоял у письменного стола, в светлом кольце лампы, и читал какую-то записку. Быстро обернулся.
– Кто это? Улитка? Входи, входи…
– Ты не занят? Ты сейчас не уезжаешь?
– Нет, не поеду. Погода отвратительная, да у меня, кстати, и голова немножко болит.
Он бросил письмо на стол, сделал два шага навстречу сестре и взял ее за руки.
– Иди, иди, Улитка. Ты еще ни разу у меня не была. Отвыкла, дичишься? Стала такая чужая.
Они сели рядом, на большой диван, в затенении.
– Я не дичусь, Юрий. Я все время собираюсь прийти… Да как-то не выходило.
– Ну, поболтаем. Ты теперь умная, большая барышня. Самостоятельная. К Саватову ездишь? Занимаешься?
– Да. Только я не хочу болтать. А мне о серьезном, об очень важном хотелось с тобой говорить.
– О чем же серьезном, детка? Ну, говори.
– Юрий, вот ты уже скучаешь. Я так не могу.
– А я что могу? Я не знаю, чего ты хочешь. Не знаю, как ты тут жила, с кем виделась, с кем не виделась. И о чем сейчас думаешь. Что же я-то тебе скажу?
Она помолчала. Хотела решиться на что-то – и не смела. Было так больно от страха и от недоверия. Сдержанно вздохнула.
– Ну, хорошо. Я ведь тоже не знаю, как ты это время жил, с кем виделся, что и кому говорил… Ты о Михаиле знаешь?
Юрий взглянул на нее остро. Смущение ее и недоверие он отлично заметил и, пожалуй, понял. Очевидно, за это время она кое с кем сталкивалась и кое-чего наслушалась. Но неужели говорить с ней серьезно? Да и зачем? Ответил просто:
– Михаила, к счастию, тогда не арестовали. У меня в бумагах вряд ли могли найти на него указания. И как хорошо, что я решительно ничего о нем не знал, ни адреса его, – ничего.
– Хорошо, что… не знал? А если б знал?
Юрий рассмеялся.
– Теперь-то понятно, что некий милый человечек и на это, между прочим, рассчитывал, то есть что я о Михаиле что-нибудь знаю. Пусть, мол, объяснит, а я в стороне…
На этих неясных словах он вдруг перебил себя: – Да, да, очень рад, не пришлось тут никому в руку сыграть. И за Михаила рад. Ему плохо попасться. Многие из них славные люди. Михаил и Наташа в особенности. Я их не забываю. И вот теперь, когда я, по счастливой случайности, узнал нечто очень для них важное…
Литта в волнении приподнялась.
– Юрий… Что? Что такое?
Но Юрий покачал, улыбаясь, головой.
– Так, об одном человеке… Не для тебя ведь важное, – для них… – сказал он лукаво. И прибавил: – А что Михаил? Ты, очевидно, имеешь о нем известия. Где он? Здесь? С него станется.
– Он… – начала Литта и вдруг запнулась. Опять странно у нее сжалось горло, останавливая слова. Говорить? Не говорить?
Юрий нахмурился. Надоело это, стало скучно. Он потянулся к столу, закурил папироску и произнес спокойно:
– Ты, Улитка, сделалась ужасно конспиративна. Так и запахло от тебя конспирацией, точно ты банка со старыми духами. Ведь не я этот разговор начал! А уж коль начинаешь, так разговаривай по-человечески.
Литта вспыхнула.
– Юрочка, ты прости. Мне ведь тоже очень трудно. Я ведь не знаю многого… Михаил не здесь, но близко, – прибавила она с усилием. – Я получаю от него вести… Коротенькие записочки, у Саватова.
– Дидусь? Вон он какой ловкий. Тряхнул стариной…
– Нет, так… Они любят Михаила. Раз я даже виделась у них с Михаилом. Только раз. Не следует ему…
– Конечно, не следует. Ну что ж он тебе говорил? Что писал?
– Разное… Коротенькая записочка. Говорил, между прочим, что тебя должны скоро выпустить, что уж теперь ясно. И правда…
Юрий подумал.
– А о письме, которое я, тайными путями, получил от него в тюрьме, говорил тебе?
Она вздрогнула.
– Писал? Нет, я не знала. О чем? Он о чем-нибудь спрашивал?
– Да, спрашивал, – с улыбкой проговорил Юрий. – Так, кажется, догадываешься? Он хотел узнать прямо от меня, как… как прошли мои допросы. Верил, что я ему не солгу. С удовольствием ответил бы теперь… если возможно это.
– Юрий… – начала Литта и привстала немного. В ней горела душа, хотелось спросить, что же ответит он? Что? И слова не шли с языка.
– Очень, очень трудно с письмами, – сказала она тихо. – Он сам давно не пишет, разве случайно, окольная записочка Оресту… И передавать трудно. А возможно. Все возможно.
Юрий вдруг перебил ее, не слушая:
– А ты не знаешь, где именно теперь Наташа? Вот вовремя уехала умница.
– Не знаю, – сухо сказала девочка.
– Михаил знает?
– Вероятно. Я у него не спрашивала.
Юрий помолчал.
– Ты чего же, сестренка? Обиделась? Я тебя прервал.
– Нет, так. Все равно.
– Ах, что за скука! Точно тебя подменили! И чего хочешь? Ведь вот я без всяких секретничаний, открыто говорю с тобой, попросту говорю, что с большим удовольствием даже повидался бы с Михаилом, будь это возможно. Целых три дела к нему. Во-первых, ответ на его письмо, прямой и точный. Во-вторых, очень хочется преподнести документик! Люди милые, только слепы, жалею их. Если случайно узнал, с достоверностью, кто их обманывает, – как не сказать, не помочь, уезжая? А в письме этого не скажешь; не напишешь. Третье дело… ну, это уж мое личное, пустяк, насчет адреса Наташи. И вот, я…
Литта не выдержала. Покраснела вся, стала прежней девочкой, схватила брата за руки, папироской его обожглась.
– Ах, Юрик, милый! Нет, я верю, верю… Ах, как хорошо, чтобы ты повидался с Михаилом. Он мне то же говорил, то же, что очень бы это хорошо… если ты сам захочешь, конечно. И вот ты сам. И еще у тебя такое важное… Спасибо тебе.
Юрий ходил по ковру темноватого кабинета и думал. Замолкла и Литта. Опять чего-то испугалась.
– Послушай, сестренка, говори прямо. Свидание возможно?
– Это как ты…
– Что я? Я свободен, обо мне не толк, я и за границу уезжаю. Он-то где?
– В Петербурге нельзя свидеться. Никак нельзя…
– Я тебя не о том спрашиваю! – крикнул Юрий. – Я спрашиваю, где Михаил?
– Он… Он в Финляндии, Юра, – заторопилась она. – Прости меня! Я сама не знаю, что со мной. Я путаюсь. Но верю тебе, верю! И Михаил верит. Он в Финляндии, да. Не живет на одном месте. Но вы могли бы съехаться…
– Съехаться? Да, ты путаешь много, детка. Чему это ты веришь? Что я на допросах не оговаривал всех направо и налево, не выдавал то, чего не знаю и что знаю, не вредил другим ради вреда? Еще бы! Нет, не в этом дело, а…
Он, размышляя, прошелся по комнате.
– Что же, Юра! – шепнула Литта робко.
– Не знаю, право… Не очень удобно… Куда это к нему тащиться…
– Юрий, ведь ты сам… Ну, не надо.
Юрий еще помолчал.
– Правда, сам… Я бы повидался. Жаль их, бедненьких. Уедешь – там уж не до них. Забуду я. А сказать бы надо Михаилу. Письмо-то послать, значит, можно?
– Трудно очень… Да можно. Но ведь ты сказал, что в письме самого важного не напишешь?.. Лучше бы записку, где свидеться, около Гельсингфорса или где… Ты бы назначил.
Он опять задумался.
– Ну да, поеду я к черту в трубку в Гельсингфорс еще… Нет, детка, не выйдет. Не стоит. Письмо дам завтра, отправляй, как знаешь.
Говорил с лаской, и лицо у него делалось все веселее.
– Ну, что конспираторша, надулась? Право, если б не отъезд скорый, я бы еще погадал. Помимо всяких дел, – забавно напоследках окунуться в самую гущу «конспирации», ехать тайно и среди финляндских скал и снегов идти, «закрыв лицо плащом»… Снегов-то, положим, нет пока, а без «плащей» бы дело не обошлось…
Литта встала, бледная.
– Я тебя прошу, не смейся. Можешь делать, что угодно, но смеяться не над чем. Я не позволю. Это тебе не игра, не игра!
– Ой, какая сердитая! Ну, маленькая моя, ну сестреночка моя, улиточка моя светленькая, улыбнись скорее! Разве я тебя хочу обижать? У меня, может, своя манера конспирировать? Вот одна максималистка все смеялась, смеялась, шутила-шутила, а между тем так себя законспирировала, что окончательно пропала, близкие товарищи даже не могут узнать, где она? Детка моя хорошая, смотри ты, пересерьезничаешь!
Он тормошил ее, целовал нежную щеку около уха, заглядывал в глаза. И она не выдержала, улыбнулась.
– Ага, не сердишься, смеешься! Мы еще ребята с тобой, нам пошалить не грех. Как давно не видались, а ты ко мне с важностью. Ну иди, маленькая, поздно. Еще успеем наговориться, я раньше того четверга вряд ли уеду. – И прибавил серьезнее: – А письмецо я завтра тебе приготовлю. Помудрите с Дидусей, как его переправить. Не бойся, я тоже постараюсь так и этак, обиняками… Что можно написать – то и напишу. Подумаю.
Литта ушла. И было у нее на душе мутно, вопросительно, недоуменно. Не о себе, не о своем, не о Михаиле… Нет, в глубине – ясно, тихо, твердо. А вот тут, близко, около, вьется что-то, и грозное, и неуловимое, и непонятное – серое. А она как слепая.
«Ну пусть… Ну пусть…» – думает Литта, медленно раздеваясь в белой своей спаленке. – «Может, и надо мне тут чего-то не знать. Я свое буду знать. Юрий милый – и страшный. Отчего страшный?»
Завернулась с головой в одеяло, сердце колотится, все – страшно. Она глупая, глупая, еще маленькая, еще слепая. Открыла глаза – темно, черно совсем, точно и вправду она слепая.
Нет, ничего, ничего, это темнота. Зажечь лампадку Гликерия забыла, – вот и все.
Думает дальше, уже не о Юрии, а о нем, о Михаиле. Он не страшный. И даже за него не страшно. Не случится с ним худа, не случится. Может, никогда не увидятся они больше?.. Ну что ж. Литта и одна пойдет… куда? К своему, по-своему, как сумеет. Все равно.
Но они увидятся. Нельзя, чтоб не увиделись. Такая длинная, длинная жизнь впереди, и никогда? Нет, нет, она знает, все будет. Все будет.
Литте уже не страшно. Кругом темнота, – а внутри, в глубине, – засветлело, точно лампадка горит. Там ясно, там она не слепая.
Туда и смотреть. Смотришь туда – нет страха. Опять вера: все будет.
Глава тридцать первая
Вокзальные люди
С вечерним поездом прибыл на городской вокзал человек, по виду из купеческого звания, бородатый, в синей чуйке и в картузе.
Прошел вместе с другими пассажирами в буфетный зал, высокий, холодноватый. Вокруг было шумно, хлопали двери.
Кто ехал дальше – спешил перекусить. Толпились у буфетной стойки – там светло и даже будто теплее: дымятся блюда с макаронами, котлетами, сосисками, пахнет вкусно горячим кофеем.
Солидная финка разливает кофе и покровительственно следит за пассажирами: они сами берут тарелки, накладывают, что приглянется, и отходят к столикам, в глубину.
Бородатый пассажир навалил себе полную тарелку макарон, спросил пива и пошел в самый дальний угол. Сел там за непокрытый столик у окна, высокого, черного. Есть начал медленно. Пиво выпил, еще взял.
Зазвонили, задвигались, двери пуще захлопали… И вдруг сделалось тихо. Ушел поезд.
Кое-кто остался за столиками. Остался и пассажир в чуйке; его почти не видно в затененном углу. Финские девицы, в чистых передниках, хлопочут у буфета, новые блюда с сосисками откуда-то вытаскивают: сейчас опять поезд, с другой стороны. Да и он не последний.
Не русский вокзал. В том, как стакан стоит, как двери хлопают, даже в самой суете чувствуется не русское, не российское. Пассажиры в такой вокзал не вваливаются, а входят. Суета без растерянности. У финки за буфетом лицо благожелательное, но двигается она не поспешно, да и все девицы-прислужницы не столько служат, сколько надзирают. Работать они совсем не прочь: руки сильные, тащит девица корчагу с супом или кофейник ростом с самовар, – ничего, даже не согнется. А «служить», то есть метаться в стороны, как мечутся русские вокзальные лакеи в прожиренных фраках, – этим девицам несвойственно, верно, и в голову не приходит.
Опять звонок, опять захлопали двери, опять толкотня У буфета, – и вкусно пахнет свежезаваренный кофе.
Два пассажира, с тарелками, с какой-то бутылкой и стаканами, пошли к дальнему столику, где тихо и невидно ютился человек в картузе, сели почти рядом с ним.
Одеты оба незаметно; так незаметно, что видишь их – словно и не видишь. Есть одежда, – в ней как в шапке-невидимке. Не всякому и не сразу дается эта шапка-невидимка. Без долгих стараний ее не добудешь.
Бородатый человек, однако, заметил обоих. Удивился про себя. Он ждал одного; другого, – высокого, сутулого, с длинными сильными руками, – даже и не знал.
А потому, не глядя в сторону соседей, принялся пока допивать свое пиво.
Ближайшие столики были свободны. Там, к буфету, – еще сидят, едят, говорят невнятно: тихое жужжанье ползет по вокзалу.
– Не угодно ли нашего испробовать? – сказал бородачу ближайший из его новых соседей. – Хорошее питье. Здешнее. Не без крепости, однако ничего.
Тот поглядел из-под бровей.
– Можно и здешнего.
– Я стакан принесу да, кстати, еще бутылочку, – сказал длиннорукий и пошел к буфету.
Бородач поглядел на другого, на того, кого знал и ждал, и произнес:
– Письмо.
– Ага. Очень хорошо. Вы не беспокойтесь, Сергей Сергеевич. Это мой товарищ, Юс.
– Он что же, знает?
– По этому нашему делу? Да так. Что надлежит.
Сергей Сергеевич помолчал.
– А я уж рукой было махнул, – сказал он раздумчиво. – Второй день по вокзалам. Уж боялся, как бы с хвостом не очутиться. Да нет, не заметно. В лицо они меня никто не знает.
– Не видать, – подтвердил весело Михаил. – Вчера было мне туда не попасть. А нынче вот счастливо.
Говорили не тихо, не громко. Обыкновенно. Слушать было некому.
Незаметным движением Сергей Сергеевич положил на стол около тарелок небольшой синеватый конверт и отвернулся, доедая охолодевшие макароны. Так же незаметно и быстро Михаил распечатал конверт и пробежал крупно исписанный листок, не снимая его со стола.
Потом взглянул на Сергея Сергеевича, еще раз проглядел письмо и спрятал.
– Он сам вам привез?
– Нет… Она. Просила на словах передать, если можно будет…
– Что?
– Да вот, что он очень хотел… свиданья, что сам первый даже заговорил… но потом отдумал. Не может, уезжает. И за вас беспокоится. Оно, правда, по вокзалам-то вам с ним путаться – куда же? За ним бы уж теперь семь хвостов волочилось, поезди он, как я. Привез бы вам угощение.
– Пожалуй. Больше ничего она не говорила?
– Говорила, что будто бы очень он жалел, что важное дело у него к вам, про которое в письме не напишешь. Какое – говорит, не знаю. Вот, однако, дал письмо.
Михаил кивнул головой.
– Да. Да. Хорошо. Так, значит, и будет.
– Ответ?
– Ответ на словах: да, хорошо. Это ей завтра же скажите, чтоб она ему передала. Я и написать это могу ей.
– Не надо. Не забуду. Ну их, не ровен час, у них в Белоострове. «Хорошо» – ну и ладно.
– Так ей скажите еще… ей, собственно… ну, что вот видели меня, что я… что мы с ней увидимся, я верю.
– Да уж скажу. Как не увидеться! Переходят времена у человека.
– Хорошо, хорошо… А давайте-ка выпьем лучше! Вон Юс несет и стаканчик, и все прочее! Переходят времена, а наше еще не перешло. Много его перед нами! Пожалуй, минут сорок, а то и час.
Подошел Юс и сел.
– В городе не остаться ли мне? – спросил он Михаила. – Или ты останься.
– Зачем? Пустяки! Проводим его степенство, и со следующим айда вместе. Девицы здесь, слава Богу, такие нелюбезные, что ни малейского внимания на нас не обратили. Выпьем-ка лучше в компании!
Налили. Выпили. Крепковато «питье», но Сергею Сергеевичу не привыкать же стать.
Михаил тоже не пьянел, хотя, должно быть, уже пил и раньше. У него странное сегодня, жесткое и темное лицо, синий взор не тяжел, но остр и горек. Сергею Сергеевичу под этим взором не то жутко, не то совестно. Сам даже удивляется.
– Вот и выпьем нынче с вами по-хорошему, дорогой вы Сергей Сергеевич, – смеется Михаил. – Иной раз следует выпить. Мы не святые. А у вас как, по вашему уставу, не возбраняется?
Сергей Сергеевич пожимает плечами.
– Ну чего. Какие там уставы. А только вот на вокзале-то сидеть да разговаривать… Что уж за место для компании.
Юс засмеялся.
– Для нашей компании самое место. Мы ведь так и живем, будто на вокзале. Приехали – глядишь, зазвенел звонок, фьюить, засвистело – уехали, и нет нас.
– Это вот верно! – сказал Михаил. – А вы, Сергей Сергеевич, нынче привыкли с удобствами разговоры разговаривать? В собственных креслицах, в невозбранной тишине? Тут, конечно, беспокойство, пассажиры, двери хлопают… Да мы-то уж такие этакие; дело наше такое, – вокзальное, неприкаянное…
– Чего ты, Шурин? Брось, – сказал Юс.
– Не беда. Вы не сердитесь, Сергей Сергеевич? Я ведь любя. Давайте на «ты» выпьем. Ладно? И с вокзальными людьми на «ты» можно выпить.
– Можно, – согласился Сергей Сергеевич. – А сердиться за что же? Не пойму только вас…
– Непонятен стал? Вот как. Ничего. В глаза поглядите – поймете. Сами говорили, всякого человека по глазам понимаете. Пока что – выпьем, голубчик!
Выпили. И Юс выпил. Они с Сергеем Сергеевичем нравились друг другу.
– Вот, Юс, – начал опять Михаил, – есть у нашего Сережи два друга. И они, и Сережа – славные люди, умные, и нам, вокзальным каинам, сочувствуют. Советы дают, наверно, хорошие, да очень уж для нас, глупых людей, туманно, непонятно. Между собой они дружны, все живут вместе и вид такой имеют, точно секрет знают, да не скажут. Хорошо им. Кому сочувствуют – советы. Эх, Юс, завести бы и нам троебратство, не мыкались бы мы по вокзалам!
– Ну, однако, дудки! – сказал Сергей Сергеевич, сдерживая голос. – Пьян ты – или не пьян, а я тебе этак говорить не позволю. Ты у меня замолчишь. Либо говори по-серьезному. Я тебе отвечу.
– Могу и серьезно. Даже хочу серьезно. А пьяным я никогда не бываю. Нету здесь друзей твоих – все равно. Я всем вам говорю.
– Оставил бы, Шурин… – опять вмешался Юс.
– Нет, пусть говорит! – чуть не закричал Сергей Сергеевич. – Может, это правда в нем говорит. Пусть.
Михаил поглядел на него и сказал печально:
– Я про то, Сережа, что теперь всякому, кто хоть на волосинку больше знает, дальше видит, – всякому надо пойти к нам, вот к таким, на перепутье, как я, например, и помочь. Некогда разговоры между собой за чайком, в тишине разговаривать. Сочувствия да туманных советов ваших, коли так, – вовсе не нужно. Ведь это же сектантское да обывательское сочувствие.
– Нынче и обывательское, и оно редкость, – сказал Юс.
Сергей Сергеевич помолчал.
– На волосинку, – произнес он, наконец, – на волосинку-то больше, может, и знаем. Да что с нее, с волосинки-то? Чем поможешь?
– Чем? Эх, Сережа! Как это не знать, чем помочь, коли хочешь? Делом маленьким, словом ясным… Слово ясное – великая сила, когда за этим словом весь человек стоит. За советом не стоит, оттого советы и не помощь, советы издали, от «сочувствующих», от непомогающих. Вот ты с письмом сюда на вокзал приехал, – так и то даже больше совета. А думаешь, слово-то ясное, про которое говорю, что за ним весь человек стоит, – не нужно оно? Волосинка-то?
Но вдруг махнул рукой.
– Нет, и этого не умею сказать. Хорошо вам, ну и живите себе по-своему. Мы, вокзальные люди, вам не товарищи.
– Да ты погоди рукой махать! – опять крикнул Сергей Сергеевич, сам испугался и продолжал тише: – Вот давеча Юлитта Николаевна про то же. Коли «сочувствие», говорит, так неси, что имеешь, а сидеть нечего. Сидеть! Тебе креслица наши показались. А того не понял, путаная ты голова, что мы и сами такие же люди вокзальные, три штучки непристанные? Чего с наших вокзалов на свои зовешь? Давай в одно место съедемся, землицу купим, давай свой домок строить! Вот будет дело. Вот тогда и всякая волосинка пригодится. И будет оно! Не миновать. Это ты верно, чтоб человек за своим словом весь стоял, а не советы для приходящих. А креслицами не попрекай: вокзал это наш, а не креслицо. У самого оно вот уж где сидит!
Юс не равнодушен. С любопытством слушает разговор, но удивляется:
– Аллегории уж какие-то пошли. Дома хотят строить. Это что же должно обозначать? Скажи ты мне, милый человек, путем: какое это троебратство, чего надо-то? Шурин толкует…
Сергей Сергеевич озлобился.
– Глупые люди наболтали, троебратство! Коли хочешь знать, вот тебе. Дело одно случилось тогда на заводе. Худое было дело…
– Знаю, знаю, – прервал Михаил. – Помнишь, Юс, я тебе рассказывал на ночевке?
Юс кивнул головой.
– Ну вот, – продолжал Сергей Сергеевич. – Нехорошо обернулось. Тут Орест хроменький чуть рассудка не лишился. Да и меня прихлопнуло. Как же, думаю, так? Не без меня оно все и делалось. А я, хоть и партийным был человеком, давно уж во всяких разных мыслях находился, в смятении душевном. Ну, я к ним, к старику да к хроменькому. Много тут вместе поплакано, умом пораскидано. Думаем: как это нет ни в чем удачи? Что ни возьми: хотят люди по-хорошему – а идет на худое. И дело пропадает, и сами пропадают. Хоть бы вас взять… Прежде-то ведь не так.
– Ну? – с любопытством спросил Юс.
– Ну, ясное дело: перемена в людях, по времени. Сердце в них выросло, а они того сами не знают: зачем, чего хотят – не знают. Они хотят-то, чтоб всякое дело по-Божьему устроить, а сами думают: это мы по человеческому, для человечества. Сердце у них не в работе, ну и пропадает работа.
– Эх… завел, – разочарованно протянул Юс. – К чему это ты?
– А к тому, что и ты, миленький, хочешь по-Божьи, да слово тебе непривычно, говоришь: нет, я по-человеческому, по-хорошему, как отцы, так и мы.
– Да ведь на одно же выходит?
– То-то, что не на одно. Коли сердцу тесно – удачи не жди. И не принижай ты человека. Человек всегда на полголовы себя самого выше. Забирай, забирай, как бы по-Божьи сделать, не стыдись; тогда и по-человечески хорошо выйдет.
– Дело, в облака лезть, – усмехнулся Юс. Михаил сдвинул брови.
– Чего споришь? Он просто рассказывает. У него слова только другие, свои…
– А хочешь переведу? – крикнул Сергей Сергеевич. – Думаешь, я твоих слов не знаю? Вольным переводом, а переведу. Программа максимум подгуляла у вас, поизносилась, не греет, оттого и минимумы трещат. Соглашайся – не соглашайся, а понимай.
– Идеологии у нас нет… – тихо вставил Михаил. Юс принужденно засмеялся.
– Да ну вас! Вон поезд какой-то опять пришел. Не твой ли, старец Божий? И затеяли, право! Иде-о-ло-гии! Нам думать, как с вокзала на вокзал целыми перепрыгнуть, а они об идеологии!
– Не мой ли, и то! – забеспокоился Сергей Сергеевич. – Народ повалил, с Иматры, должно; мой поезд.
Стало шумно. Зазвенел звонок. Юс поднялся.
– Я погляжу. Кстати в буфете рассчитаюсь.
Михаил допил оставшееся вино. Измененным взором посмотрел на Сергея Сергеевича.
– Скучно мне, Сережа! – проговорил полуслышно. – Спорим, беседуем, вопросы решаем, а ведь у каждого и свое есть. У меня вот мать умирает. Давно, две недели как получил письмо, что совсем умирает. Теперь умерла уж, да я рад, что не знаю. Не знаю, ну и думаю, как о живой. И Натуся, должно быть, не знает; лучше это: ведь не поедешь все равно. Маленькая такая старушка, мама-то, сухенькая; я ее, бывало, по комнатам на руках носил. Только у нее двое нас и есть. Умерла уже, верно, да я не знаю.
Сергей Сергеевич положил свою руку на руку Михаила.
– Друг ты, хороший мой. Думай, думай, как о живой. Не бойся, любовь-то всегда живая. Христос с тобой.
Юс подошел поспешно.
– Есть. Как раз твой поезд.
Сергей Сергеевич заторопился.
– Пойду, пойду. Пока толпа, оно лучше. Скажу там, что надо. Помню все. Чего прощаться, теперь уж ясное дело – увидимся. Кончай последнее, Михаил, увидимся. И с тобой не навек, – обратился он к Юсу. – Ты мои слова лихом не поминай, ты небось кое-что и сам уже знаешь.
Схлынул народ, ушел поезд, увез Сергея Сергеевича. Михаил достал письмо, опять, внимательнее, перечел его.
– Что? – спросил Юс.
Михаил сунул письмо в карман и встал.
– После.
Они вышли на платформу, в черную, как печная сажа, ночь. Ходили, ожидая своего поезда, вдалеке, где уж и деревянных досок не было, где и слабые фонари не мерцали.
Юс поежился от сухого, терпкого холода, все что-то ворчал, бормотал себе под нос:
– Да, вон чего… И-де-ология… Вон куда еще…
Михаил, впрочем, не вслушивался.
