Зинаида Гиппиус
Быт и события

Полная версия

III

Остановив на время теории и общие рассуждения, которые, как бы ни были правильны и верны, никогда почти не встречаются воплощенными в чистом виде, – посмотрим, так ли уж действительно мы стали безбытны, что стоит об этом говорить. Приближаясь к реальной ежедневности, глядя близко на историю, на факты, приближаясь настолько, чтобы в толпе, в «человечестве», различать лица, – мы замечаем, что чаще всего быт и жизнь переплетаются наимельчайшим образом; большинство людей и в быте, и в жизни, а так как это несовместимо – то каждый попеременно то в жизни, то в быте. Некоторые больше в быте, другие больше в жизни.

Человек, уклоняющийся в жизнь, – естественно разрушает быт, и кажется, что он безбытен (для смешивающих понятия, он и безжизнен, т. е. не имеет отношения к окружающему миру). Совершенно безбытным, однако, остаться нельзя, уже потому, что каждый непременно так или иначе связан с людьми бытовыми, а они непременно нетерпимы, непременно желают не только своего подчинения быту, но и всеобщего.

Так, каждый живет в определенном, своем, государстве, в определенном городе, в своей квартире, в своей семье, определенной работой зарабатывает свой хлеб. А все это более, чем наполовину – устроение бытовое, уклад, твердо сам сложившийся, хотя и подготовленный жизнью и ее событиями. Из колеса быта иногда почти невозможно вырваться. Можно только все время бороться – для жизни, как боролся Достоевский. Впрочем, быт около него точно сам не рос, до такой степени он был ему чужд.

И вот, если даже мы условимся понимать быт очень узко и определенно, то есть как установившийся круговорот всегда одинаково, условно, воспринимаемых явлений, действий, приноровленных к этому условному восприятию, как усилия, направленные к сохранению вечного status quo^[1], законы и правила, до мелочей охраняющие одно состояние, одни обычаи, порядки, слова, способы и меры, одинаковые для всех, – если только это мы назовем бытом, то все же нельзя сказать, чтобы он, этот быт, исчезал. Его почти столько же, сколько всегда. Если утеряны способы солить вишни – их заменил способ ездить на автомобиле, если нет боярского и помещичьего уклада – есть новый, буржуазно-чиновничий и босяцкий; если купцы уже не живут по Островскому – они живут по Боборыкину, и, право, одни стоят других. Если развод не так упрощен, как в библейские времена, – он уже очень облегчен, если вавилоняне имели по три жены – мы можем иметь по тридцать три любовницы. Камень для форм быта другой, но формы его все же каменные. Созерцатели-эстеты будущих веков станут с не меньшим умилением глядеть на наш быт, нежели теперешние на быт бояр, вавилонян и т. д. А церковный наш быт? Он не только крепок, он даже староформен, патриархален, по сравнению с бытом других слоев общества. Эстеты найдут здесь еще много умиленного наслаждения. Проповедники быта, конечно, тоже. Последние фельетоны Розанова, – описание поездки в Саров, – очень характерны. Талантливый, порою гениальный, хитрец-писатель с беспощадной ясностью показывает нам именно бытовой склад монастырско-церковной жизни. Он силится доказать, что это «не то», потому что быт «не тот», вот если б был вавилонский…

А мы не верим. Всякий быт – быт. Недаром и Розанов, хотя тут быт не вавилонский, и даже уничтожительный для вавилонского, – все-таки умиляется.

Есть ежедневность внебытная (в том узком понятии, как мы определили быт) – и глубоко реальная, есть реальное соприкосновение человека с миром, есть и формы и воплощения, – но формы эти всегда подвижные, всегда растущие, двигающиеся рядом с жизнью, никогда окончательные. У каждого воистину живущего есть, во-первых, свой, более или менее определенный взгляд на весь мир вообще, дающий направление жизни; свое отношение к Богу (говорю это в самом широком смысле). Отсюда рождаются, этим определяются отношения между людьми, а человеческие отношения создают, наконец, и реальную, ежедневную жизненную атмосферу жизни, ее цвет, ее… не архитектуру, но музыку. Так как два первые звена – отношение людей к Богу (к миру) и отношения между собой – воистину жизненны, не условно и привычно каменны, а подвижны, как день, то и музыка жизни, реальная – безбытна, т. е. ни одно созвучие не повторяется, не возвращается; ведь они не совершенны, а только растут к совершенному.