bannerbannerbanner
Без талисмана

Зинаида Гиппиус
Без талисмана

Полная версия

– Но я каждый вечер прохожу по Rue Massena[28] в старый город…

V

Тетеревович был знаком с Модестом Ивановичем Рагудай-Равелиным и его женой, Антониной Сергеевной, еще в Петербурге. Знакомство было не близкое – но и не шапочное. Раза два Тетеревович приезжал к ним с визитом и как-то даже его пригласили на вечер. Антонина ему нравилась. Но ухаживать за ней он не решался. Слишком много – чувствовал он – нужно положить на это стараний и времени. А Тетеревович был довольно ленив. Леность являлась весьма естественным пороком при его тучной и болезненной комплекции. Кроме того, Тетеревович имел гигантское и какое-то неудобное самолюбие – уже ровно ни на чем не основанное. Что оно ни на чем не основано – он чувствовал и потому скрывал его по мере сил под остроумными и неостроумными шуточками. Кроме названных свойств, он обладал еще многими другими, дурными и хорошими. К хорошим, между прочим, принадлежало умение утешать себя в маленьких неприятностях жизни.

Когда он оставил намерение ухаживать за Антониной по вышеизложенным причинам – то принялся убеждать себя, что Антонина ему вовсе не нравится. И так хорошо убеждал, что вскоре ни для него самого, ни для окружающих не оставалось сомнений: Антонина ему точно не нравилась.

Получив двухмесячный отпуск и попавши за границу, Тетеревович несколько переродился. Он беспрерывно чувствовал подъем духа; приятное сознание, что он за границей, доставляло ему много минут невинного счастья. Он даже похудел. Не дававшиеся ему проклятые французские обороты немного усмиряли его пыл; но среди русских зато он рассыпался бисером и думал в это время, что никогда не был остроумнее.

Он сам не знал, почему скрыл в Cafe de Paris свое знакомство с Антониной. Он был слишком поражен, встретив ее в Монте-Карло, да еще под руку с Шилаевым, и даже не поклонился. А так как он похудел и вообще ощущал в себе непривычную живость – то Антонина ему опять понравилась.

Он сделал визит Рагудай-Равелиным и был приглашен обедать в воскресенье.

Зная, что он встретится там с Шилаевым – он решил прежде зайти к нему и объяснить как-нибудь свое молчание о знакомстве с его родственниками. Павел Павлович, рассерженный и надутый, собирался идти гулять, когда вошел Тетеревович.

– Здравствуйте! Не удивляйтесь моему нежданному посещению? Я на единую минутку. И причину посещения немедля объясню вам.

– Садитесь, я очень рад. Присядьте же, отдохните. Я никуда не тороплюсь. Потом вместе выйдем.

Павел Павлович забыл убрать со стола записку Ирмы и счет. После ухода хорошенькой m-lle Lily он долго смотрел на проклятый счет и злился. Эти 850 франков он отдал так себе, просто сдуру, ни за что ни про что. Не денег ему было жаль, а того, что он отдал их, как мальчишка, и ровно ничего не получил взамен. Да и не хотел даже ничего, потому что Ирма ему не нравилась.

Тетеревович заметил, что хозяин не в духе. Однако он, как ни в чем не бывало, шутил и разговаривал. Шилаев его почти не слушал. На него даже мало впечатления произвело известие, что Тетеревович знаком с его дядей и Антониной. Свободный от цепей чуждого языка, Тетеревович производил гораздо лучшее впечатление. Он не вертелся, не юлил, как многие франтики, тоже любящие остроумие – да излишняя живость была бы смешна при его комплекции; – напротив, желая смешить, он говорил серьезно, брал медленностью движений. Из пятидесяти его штук две или три были наверно очень смешны.

Павел Павлович, как говорится, начал «отходить» и вслушивался с большим вниманием в болтовню своего гостя. Тетеревович сидел у стола. Машинальным движением он протянул руку, взял две брошенные бумажки и взглянул на них. Павел Павлович вспыхнул. Тетеревович сам понял, что прочел нечто такое, чего читать ему не следовало – сконфузился немного и сказал:

– Pardon.[29] Я, кажется, нескромен…

– Нет, что за беда? – притворно-небрежным тоном произнес Шилаев, убирая бумажки. – Только если вы думаете… то даю вам честное слово, что вы ошибаетесь.

Тетеревович пожал плечами.

– Я не думаю ровно ничего такого, чего бы не думал раньше. А знаете, я уверен, что вы теперь начнете ухаживать за вашей миленькой родственницей. Что ж, она довольно интересная личность. К сожалению – на нас не обратят внимания: мы люди маленькие, а то бы и мы поухаживали. А вы ростом повыше – попробуйте!

– Вряд ли попробую, – сказал Шилаев. – Я очень занят, в гостях бываю редко. Да и жена скоро приедет из Петербурга.

– Представьте, а меня вчера Антонина Сергеевна о вашей жене спрашивала. Где она, приедет ли сюда?.. Я, конечно, не мог ответить на эти вопросы.

Павел Павлович сам удивился, как это его язык сболтнул про жену. Еще ничего не было решено.

– Да, полтора года не видались, – продолжал он. – Теперь есть возможность ей приехать, она была больна – и недавно поправилась.

– Скажите, вы долго намереваетесь еще пробыть за границей?

– Осенью мои ученики, вероятно, поступят в университет. Во всяком случае, я возвращусь в Россию осенью…

– Вам ведь знаком профессор Г*? – и Тетеревович назвал профессора, доставившего Шилаеву место. – Я слышал об вас от него. О ваших планах кое-что…

Шилаев ходил по комнате. Слова Тетеревовича вдруг взволновали его.

– Я своих планов не покидаю. И вряд ли когда-нибудь покину. Я терпелив и настойчив, упрям, как славянин… Не удалось теперь – подождем… Жизнь моя, благодаря обстоятельствам, сложилась не так, как бы я хотел. Но это временно…

– Временно? – спросил Тетеревович, следя глазами за Шилаевым, который продолжал ходить из угла в угол. – А скажите мне, Павел Павлович, – если, конечно, не сочтете мой вопрос нескромным, – зачем это вы хотите ехать в деревню?

Шилаев остановился перед гостем в удивлении. Тетеревович глядел на него ясными глазами, положив на колени свои полные ручки.

– Позвольте, – сказал, наконец, Шилаев. – Но если профессор говорил с вами обо мне, то, вероятно, упомянул и о моих конечных целях? Я не люблю рассуждать об этом, да и не знаю зачем? Для каждого ясно, что я хочу устроить жизнь согласно своим убеждениям – вот и все.

– Но я позволю себе заметить, – возразил Тетеревович, – что мне именно неясна ваша profession de foi[30].

В русском разговоре он любил вставлять изредка французские словечки и употреблял их порою неудачно.

«Что это? – подумал Шилаев. – С чего это я стану с этим гусем откровенничать? И чего ему от меня нужно»?

– Я решился вступить на стезю славы, – продолжал Тетеревович. – Вы еще не знали, что я будущий гений? Узнайте же: я пишу длинную поэму. Серьезно говоря, я очень занят этой работой. Несколько отрывков уже готовы. Меня интересуют новые типы, новые движения… И, между прочим, то обстоятельство, что среди этих новейших веяний – вы, человек старого закала…

– То есть, почему это старого закала? – спросил Шилаев в сердитом недоумении. – Я думаю, для истины нет времени; она всегда стара и всегда нова…

Гость снисходительно улыбнулся.

– Если я не ошибаюсь, Павел Павлович – вы человек практический; посвятить свою жизнь младшим братьям, – скажем – народу, – работать на пользу его, т. е. дать ему одежду и хлеб – вот ваш идеал. Не так ли?

– Почти так…

– Вот видите, какой вы цельный, прекрасный и наивный человек, Павел Павлович. И вот эти-то убеждения и делают вас старым. Ветхие они, – на покой им пора…

«Ах ты, мразь эдакая! – подумал разозлившийся Шилаев. – И ты туда же! Рассуждает, будто и понимает что-нибудь. Да это дрянь какая-то!»

– Объясните мне, пожалуйста, – холодно и твердо сказал он Тетеревовичу, останавливаясь перед ним, – почему вы называете меня и мои мысли старыми, и что такое ваше новое?

– Оттого старое, – с готовностью начал Тетеревович, – что прежде думали, будто этого достаточно-с. И стоит всем, как вы вот, отправиться к «младшим братьям», дать им фланелевые рубашки да ежедневно щи с говядиной – и наступит царствие небесное. А теперь поняли, что фланелевой рубашки – мало, да и дать-то ее не так просто, как вы думаете: надо иметь кое-что, кроме ваших «убеждений»…

Шилаев остолбенел. Дерзость Тетеревовича, поднявшего руку на его кумиры, поразила Павла Павловича в самое сердце. И между тем он невольно вспомнил бедного учителя Резинина в Хотинске, советовавшего ему искать «талисман».

– Но где же новое-то? Где оно? укажите мне, если знаете? Объясните также прекрасно, как объяснили старое? – едва сдерживая себя, спросил он.

Тетеревович вдруг смутился.

– Этого нельзя в двух словах… Это слишком сложно… Да и потом это так неуловимо. Но замечательно, что в Европе повсеместно проявляются новые веяния… В своей поэме я постараюсь определить более точно современные типы – богатейший материал… Но, конечно, придется очень, очень потрудиться.

Шилаев несколько минут молча смотрел на собеседника с величайшим презрением.

– Да, – сказал он, наконец, медленно. – Может быть, там, в поэме вашей, вы все определите и объясните, а только теперь ничего вы мне такого нового не сказали, на что бы я мог променять свое старое. Э, да это скучная материя, пройдемтесь лучше на музыку. Она, кажется, еще не кончилась в Jardin public[31].

 
VI

Часу в седьмом вечера Антонина вошла в свой салон, где был накрыт обеденный стол. Салон да и все остальные комнаты m-r et m-me Ragouda de Raveline[32] помещались в первом этаже Grand' Hotel на Cap d'Antibes[33]. По приезде на Ривьеру Антонина с мужем поселились было в громадном и шумном отеле мыса Martin; но Антонине скоро опротивела буржуазно-гремучая роскошь этого дома-великана и близость Ментоны, где умирали сотнями чахоточные, заражая спертый между скалами воздух. Казалось, даже все собаки больны чахоткой в этом обреченном городе.

Как рада была Антонина, случайно найдя это милое и тихое место вблизи Канн, с зелеными островами St. Honoret[34] на спокойном море! К обрывистому берегу, прямо от крыльца, вели дорожки тенистого парка. И много еще хорошего Антонина знала на мысе Antibes…

Недурен был и высокий золотистый салон, меблированный со вкусом, что так редко можно встретить и в лучших отелях за границей. Небо уже потемнело – зажгли лампу над столом. Стол был накрыт человек на двадцать. Между тарелками и вазами с небольшими апельсинами и желто-прозрачными nespoli[35] – вяли розы, левкои и маргаритки, разбросанные по скатерти. Цветов здесь не жалели: на мысе Антиб цветы растут везде, где есть клочок земли, даже на грядах всех огородов; местные жители находят, что цветы для них полезнее капусты.

Антонина взглянула – и осталась довольна. Гости должны были скоро приехать. От станции Антиб до мыса считалось еще три-четыре километра; дорога была прекрасная, мимо бесконечного ряда вилл, едва заметных среди зелени садов.

Антонина была одета в шелковое платье темно-голубого цвета, обшитое узенькой полоской меха на корсаже и на подоле. Коричневые, почти черные, пушистые полосы красиво оттеняли блестящий негнущийся шелк; но платье не шло к Антонине. Оно казалось слишком тяжелым и точно удручало ее маленькую и тоненькую фигурку. Она была бледна, и серьезность выражения глаз сегодня побеждала все легкомыслие, которое придавали ее лицу детски-сложенные губы.

Время шло, и гости являлись один за другим. Модест Иванович, в безукоризненном смокинге, выставил из соседней комнаты недвижное лицо – и опять скрылся. Некоторые гости прямо проходили туда, где скрылся Модест Иванович. Других Антонина звала к себе, в маленький салон, рядом с большим.

Тетеревович явился в сюртуке. Он не имел смокинга, да и не знал, что он так необходим. Антонина не обратила большего внимания ни на сюртук, ни на Тетеревовича, но он сам, видя вокруг себя белые галстуки и открытые жилеты, пришел в уныние и грустно затих в углу.

Когда вошел Павел Павлович, Антонина видимо обрадовалась. Он поцеловал ее руку. Она хотела что-то сказать, но в эту минуту явился Модест Иванович с несколькими гостями.

– Что ж, душа моя? Семь часов. Можно подавать? Антонина беспокойно оглянулась.

– Нет… сейчас… Степан Артемьевич хотел приехать… Да вот, кажется, он! Теперь можно.

Она вскочила с кресла и подбежала к дверям. Портьера поднялась и на пороге показался высокий и сухой старик с палкой, служившей ему, как видно, вместо костыля. Старик смотрел по сторонам, весело улыбаясь. Лицо у него было узкое и худое, обрамленное белоснежной бородой, коротко и тщательно подстриженной. Волосы на голове, – густые, гладкие и не такие белые, как борода и усы, – лежали аккуратно расчесанные на косой ряд. Брови не сходились над тонким носом, и зеленовато-серые, небольшие глаза казались удивительно живыми. Одет он был в черный, наглухо застегнутый, сюртук и черный галстук.

Модест Иванович подошел первый и поздоровался с гостем. Он же и представил старику Шилаева:

– Степан Артемьевич – мой племянник! Степан Артемьевич Луганин, – добавил он, обращаясь к Шилаеву.

Антонина радостно поздоровалась со стариком. Не выпуская ее руки, он отвел ее в сторону и, продолжая улыбаться, сказал ей что-то. Антонина покраснела и тоже засмеялась.

За столом Шилаев очутился подле хозяйки и напротив Луганина, который немедленно овладел разговором. Шилаев молча разглядывал общество.

Оно состояло исключительно из русских. И, надо отдать справедливость, ничего нельзя было себе представить разнообразнее этой русской колонии. Модест Иванович не любил уединения, каждый день ездил в театр, в клуб, в Casino, в Монте-Карло – и был со всеми знаком. Антонина выезжала меньше, но охотно, и принимала у себя соотечественников, для которых устроила воскресные обеды.

Встретившись на Ривьере, многие лица разных кружков и положений очутились теперь в одном обществе. Несколько писателей, проводящих сезон у берегов Средиземного моря на счет романов, которые еще не написаны; заштатный художник из Рима; молодой человек без определенных занятий, но очевидно небогатый, рыжий, скромный, в веснушках и с лицом, покосившимся на правую сторону; забитый, угодливый, услужливый и бесполезный господин лет пятидесяти с круглым лицом и громадной лысиной во всю голову. Этот последний был московский нотариус, лет десять тому назад тайно покинувший Россию вследствие каких-то скучных историй со своими клиентами. В эти десять лет нотариус испытал немало горьких минут, жил в Париже за Сеной, а то, случалось, ночевал и на скамейках бульвара, питался Бог знает чем – и сделался поэтому необычайно практичным, ласковым и смиренным. В последнее время обстоятельства нотариуса несколько улучшились; он в критическую минуту, с отчаяния, написал повесть о новых веяниях – и послал эти новые веяния в один российский журнал. Журнал, приняв голодную озлобленность нотариуса за принципиальную злобу против «новых веяний» – немедленно и с торжеством напечатал повесть. И возрожденный нотариус имел ловкость на гонорар поехать из Парижа к Средиземному морю, да еще так извернулся, что купил себе галстук и целый костюм из клетчатого шевьота. Теперь он, нисколько не стесняясь, красовался в этом костюме и даже розу воткнул в петельку пиджака.

Дам сидело только две. Одна из них, – брошенная жена какого-то художника, глупенькая и с хорошенькой мышиной мордочкой, – вертелась, звенела своими браслетами и кокетничала с молодым упитанным господином, который приехал проигрывать в Монте-Карло только что полученное наследство. Другая, чисто петербургская дама, была пожилых лет, дурно и дешево одетая, – одна из тех одиноких вдов без детей, главное занятие которых состоит в том, чтобы отыскать и обожать всяких знаменитостей: оперных, драматических, музыкальных и литературных. Счастье такой дамы и цель ее жизни – найти знаменитость в зародыше, с великими трудами и усилиями развить, вознести свое детище – и самой навеки пасть перед ним ниц. Подобное самоотвержение ничуть не хуже, конечно, всякого другого и неизвестно, почему оно не ценится насмешливыми людьми.

Но Шилаева несомненно занимал больше всех Луганин, сидевший против него. Если б не белые волосы, несколько резких морщин на лбу и костыль – никто не сказал бы, что это старик. Модест Иванович рядом с ним казался старше со своим каменным лицом, хотя в действительности был моложе Степана Артемьевича лет на пятнадцать. Луганин ни на минуту не переставал говорить. Он не острил; напротив, слова его были очень просты и даже легкомысленны, как у юноши. Но все, что он говорил, казалось интересным, потому что у него была своя особенная манера придавать словам значение и смысл. На тихий вопрос Шилаева – Антонина отвечала только:

– Степан Артемьевич – мой лучший друг.

После обеда перешли в маленький салон пить кофе. Тетеревович, все время молчавший, вдруг затеял злобный спор о литературе с кривым и рыжим молодым человеком. Стало очень шумно. Павел Павлович намеревался незаметно пробраться в большой салон, а оттуда к двери. Но в эту минуту к нему подошел старик Луганин.

– Что это, вы, кажется, домой собираетесь? – проговорил он.

– Да… уж поздно. Пока доедешь…

– А вы в самом городе живете? На вилле Laetitia – так, кажется?

– Да, завтра у меня день занятой…

– Скажите, а когда вы совсем кончаете с вашими учениками?

– Осенью, я думаю. Осенью младший, Сергей, будет держать экзамен в университет. Старший, кажется, поступает в военную службу…

– Соскучитесь вы, пожалуй, в Петербурге после наших веселых мест, – сказал Луганин. – Петербург – место темное, место неудобное… право, пятнадцать лет тому назад, когда я последний раз видел петербургское небо – оно мне казалось фарфоровым. И солнце там не восходит и не заходит…

– Ну, это мне решительно все равно: я красотами природы много не занимаюсь, – сказал Шилаев, инстинктивно и бессознательно желая скорее показать старику, каков он есть – и, с непонятной враждебностью, вдруг не пожелав нравиться ему. – Если сыт да работаешь – так не все ли равно, светит ли тебе солнце, или керосиновая лампа.

Луганин быстро взглянул на него.

– Ну, уж это вы клевещете на себя, Павел Павлович. Как хотите, не могу поверить, чтобы для вас солнце и керосиновая лампа были эквивалентами. Как же это вы природы не любите?

– Ни люблю, ни не люблю, а просто равнодушен к ней. В жизни, по-моему, так много неизмеримо более важного, что некогда размышлять о любви к природе.

Луганин хотел что-то возразить, но в эту минуту к ним подошла Антонина.

– О чем вы тут рассуждаете? – спросила она.

– Да вот Павел Павлович домой собрался, а я его удерживаю…

– Нет, нет, – торопливо сказала Антонина, поднимая брови (эта привычка делала ее лицо совсем детским). – Нет, ни за что! Все уедут, а вы один оставайтесь у нас чай пить, слышите? Я с вами и не поговорила еще, да и Модест Иванович хотел видеть вас, – прибавила она тише.

Луганин взял ее за руку.

– Ну, а меня вы, конечно, сейчас же отпустите? Секретарь мой дома плачет. Вчера я был болен и не мог работать, так сегодня хочу вечером позаняться.

– Ступайте, что с вами делать! Только помните: во вторник я за вами заезжаю, как было условлено…

– Когда же ко мне, завтракать? Давно уж не бывали. Пожалуйста, Павел Павлович, навестите меня, вот хоть с ними как-нибудь… Большего общества я не принимаю, а друзьям рад.

Павел Павлович поклонился. Через минуту старик ушел. Гости стали разъезжаться, торопясь захватить поезд. К половине одиннадцатого в салоне остался один Шилаев.

– Подождите минутку, – сказала Антонина. – Сейчас подадут чай. А я пойду переоденусь.

VII

Павел Павлович глядел сквозь закрытую дверь балкона на темное ночное небо и черные верхушки деревьев в парке – и думал. Он невольно думал о странном обществе, в которое случайно попал; о странном господине Луганине, который со всей своей простотой бил на оригинальность, как показалось Шилаеву; об Антонине, называющей этого Луганина своим другом… А дядя Модест Иванович? Неужели Антонина его любит? Неужели она когда-нибудь могла любить этого каменного господина с вечно неподвижным лицом? В детстве Павел Павлович редко видал дядю Модеста Ивановича. Он за все время раза три-четыре был на хуторе Шилаевых. Потом Павел Павлович слышал, что его двоюродный дядя, Равелин, служит в Петербурге, скрытно и сильно кутит, но, впрочем, по службе идет превосходно. О кутежах Модеста Ивановича в прежнее время даже складывались легенды, по тем смутным слухам, которые долетали в хутора. Впрочем, никто из родственников не любил Модеста Ивановича (близких у него и не было), поэтому никто не огорчился и не удивился, когда Равелин вдруг бросил службу, Петербург, приехал домой и безвыездно засел в своей скверной маленькой усадьбе. Говорили, что у него денег нет, а в Петербурге, кроме того, не оплачены важные долги. Наверное же никто ничего не знал, потому что Модест Иванович решительно никому о своих делах не рассказывал, да и не таким казался он человеком, чтобы рассказывать.

 

Все это было известно Шилаеву от матери, которая любила писать письма. Но как, почему и для чего вышла Антонина за Модеста Ивановича – Шилаев недоумевал, а теперь, видя их вместе и узнавая ее – он недоумевал еще больше. Неужели она может любить его? И вместе с удивлением – другое неприятное чувство сжало его сердце. Ему не хотелось, чтобы Антонина любила Модеста Ивановича. Пусть лучше будет какая-нибудь роковая тайна, странное стечение обстоятельств… мало ли что! Но пусть она его не любит!..

Вошел лакей с чайным прибором на подносе, неслышно ступая по ковру. Он расставил чашки и, чиркнув спичкой, зажег голубой дрожащий огонь под серебряным чайником.

– Ну что? все готово? – спросила Антонина. Шилаев быстро обернулся на звук ее голоса. Она вышла через боковую дверь и теперь стояла около чайного стола. Шилаев невольно заметил, что красная фланелевая рубашка с косым воротом, которую она надела, идет к ней гораздо больше, чем прежнее голубое платье. Она точно сделалась моложе. И волосы она зачесала вниз, по-домашнему.

– Ну, садитесь, садитесь, – говорила Антонина, улыбаясь. – Потолкуем, наконец, с вами по душе. Надо нам хорошенько познакомиться; ведь мы теперь родственники…

Шилаев почувствовал, что его стеснение перед нею исчезает. Точно они были давным-давно знакомы. И он уже хотел спросить ее о многом, что его интересовало, как вдруг вошел Модест Иванович.

С ним вместе в комнату проникла струя холода, но не свежего холода, а такого, будто в солнечный день отворили двери давно запертого подвала. Шилаев невольно снял локти со стола и выпрямился на стуле, а губы Антонины сжались, и все лицо ее стало строже и старше, хотя и не печальнее.

– Вы дома? – спросила она. – А я слышала, что вы приказывали Шарлю подать викторию к подъезду. Хотите чаю?

Модест Иванович кивнул головой и сложил губы в улыбку. Он, кажется, был в хорошем расположении духа.

– Пожалуйста, налей мне чашку очень крепкого чаю, душа моя. Сегодня я никуда не поеду, мне надо написать несколько писем. Я думал, правда, ехать, но… но… раздумал. Ну-с, как же ты, милый друг, поживаешь? – обратился он к Шилаеву. – Что старики? Я не заехал к ним на хутор, некогда было. У них, кажется, пожар был? Отстроились они?

Шилаев отвечал. Модест Иванович аккуратно и с точностью расспросил обо всех родственниках, затем перешел к личным делам Шилаева и с тою же точностью стал его расспрашивать о жене, о теперешних планах, о его жизни в… Хоперске, Хотинске… он все забывал название этого ужасного места. Модест Иванович как будто считал для себя необходимым интересоваться жизнью племянника, а расспросы и весь этот разговор – неизбежными.

Шилаев говорил, принуждая себя не быть сухим и унылым. Антонина молчала, опустив глаза.

«Нет, она его не любит! Не любит она его», – думал Шилаев, едва вслушиваясь в звуки однотонного металлического голоса Модеста Ивановича, который в эту минуту прохаживался по комнате и говорил, кажется, о выгодах теперешнего положения племянника. Наконец, беседа погасла совершенно. Модест Иванович взглянул на часы. Потом залпом выпил свою чашку чаю, поднялся с кресла и вышел, не простясь с Шилаевым.

Несколько минут продолжалось молчание. Наконец, Антонина сказала, чуть-чуть улыбнувшись:

– Модест Иванович ушел писать письма. Он не вернется. Он всегда так уходит, не прощаясь. Кажется, он помешал нашему разговору?..

«Не любит она его», – с непонятной радостью повторял про себя Павел Павлович. Он взглянул на Антонину.

– Да, – сказал он, – у меня было такое хорошее настроение… Ведь все это зависит от минуты… Иной раз чувствуешь в себе охоту говорить, спрашивать…

– А настроение не может вернуться?

Шилаев опять посмотрел на свою собеседницу. Лицо ее было обращено к нему с такой веселой и такой искренней улыбкой, что Павлу Павловичу показалось, будто его настроение непременно должно вернуться. Через минуту они говорили, как старые друзья. Шилаев упомянул имя Луганина. Антонина вдруг вспыхнула и нахмурилась, как будто предчувствуя, что тут ей придется спорить.

– Он вам не понравился, я знаю, – сказала она. – И это мне очень, очень жаль, потому что, по-моему, он всем должен нравиться… Я знаю его уже год – в Париже с ним встречалась – и он замечательный…

– Да чем он замечательный, Антонина Сергеевна? Мне он показался чудаком и, по правде сказать, в нем есть что-то ненатуральное-.

– Прошу вас, не будем пока говорить о Луганине… Вот вы узнаете его, познакомитесь поближе… тогда яснее будет.

– Да кто он?

– Он – бывший профессор Петербургского университета. Он давно уже за границей, лет пятнадцать. Живет в Париже и здесь, в Канне. Вот вы увидите, какая у него вилла…

– Что же он делает?

– Его работы издаются на французском языке. У него громадная библиотека, он вечно занят… когда не болен. Иногда он, правда, несносен, но большею частью весел, как сегодня. Знаете, я редко встречала умных и вместе с тем истинно веселых людей. И даже вообще веселых, только по-настоящему, конечно. Точно каждый делает не то, что ему хочется – и дуется. Я сама скучная, я знаю. И вы не радостный…

– Я? У меня много причин быть невеселым… Вы верно выразились: каждый делает не то, что ему хочется. Про меня это можно сказать… А вы-то, Антонина Сергеевна? Отчего вам быть невеселой?

Он предложил этот вопрос, смутно надеясь, что она начнет жаловаться и расскажет наконец свою «тайну», т. е. почему она вступила в этот «несчастный» брак. Что брак несчастен – Шилаев не сомневался. Но Антонина посмотрела на Павла Павловича пристально – и засмеялась.

– Почему мне скучно – я вам теперь не скажу, да и не это вас интересует; но держу пари – угадаю, о чем вы хотите меня расспросить.

Шилаев смутился немного.

– О чем? – спросил он.

Антонина придвинулась к нему и подняла лицо, сделавшееся серьезным.

– Вас мучит любопытство, зачем я вышла за вашего дядю, когда мы такие разные люди. Все равно, теперь или после, но вы бы меня об этом спросили, а я бы ответила. Лучше сразу будем откровенны – скорее станем друзьями.

– Да, мне ваше замужество казалось странным…

– Я очень изменилась, Павел Павлович, с тех пор как спрашивала вас в липовой аллее, намерены ли вы жениться на мне.

– Вы помните?..

– Да, не перебивайте. Я так изменилась, что даже мне кажется, будто прежняя девочка – не я… Какая я стала, не об этом речь, да и рассказать нельзя, – вы сами меня узнаете. Только я увидала, что Модест Иванович – самый подходящий для меня муж… Лучше него я не найду…

– Вы его любили?..

– Слушайте, Бога ради. Я была одна на свете. Бабушка умерла. Я могла бы тогда выйти за одного… молодого человека, в которого была влюблена… но… вышла за Модеста Ивановича.

– Я не понимаю.

– Сейчас вы поймете. Я вам скажу правду… Я очень легко влюбляюсь, но – ненадолго. А выйти замуж – это сказать, что будешь любить всю жизнь, всю жизнь… Я не могу этого сказать… Я не знаю будущего, и не хочу делаться рабой своих обещаний. Выйти за человека, которого я сегодня люблю – это значит приготовить ему и себе много очень горького впереди. Зачем же? А с Модестом Ивановичем у нас связь крепкая. Ему нужны были деньги, мне – муж, с которым я свободна, потому что ведь и он свободен…

– Но, Антонина Сергеевна… Зачем же было в таком случае…

– Зачем было выходить непременно замуж? Говорю вам – я очутилась совсем одна… И, кроме того, я – слабая; я всегда могла уступить, выйти замуж против своих мыслей… Мне нужно внешнюю преграду.

– Вы отказались от счастья…

– Какое счастье, если я знаю, что никогда, никогда не могу, не смею полюбить другого, посмотреть на другого… Это и есть свобода. Я сказала, что я легко влюбляюсь… Не думайте обо мне дурно, Павел Павлович. Я не терплю над собой воли другого, я готова тогда сделать против себя – лишь бы не так, как я обязана сделать… Но своей собственной воле я покоряюсь. И, право, я лучше о себе позабочусь, чем другой.

Павел Павлович слушал в смятении и мало понимал. Он понял только, что она поступила вопреки всем его нравственным убеждениям, которые всегда были таковы: жениться можно только по склонности, а брак по расчету – гнусность. Он гордился внутренно, что у Веруни не было ни копейки, забывая, что хотя к своей невесте он чувствовал склонность, однако, отнюдь не исключительно склонность заставила его сделать предложение, а также и расчет найти хорошую помощницу в своем деле, да и вообще Веруня подходила под его идеал «жены-труженицы». Но здесь! Здесь деньги, здесь речи против супружеской любви… Он хотел было возражать горячо, даже резко… Но – подняв глаза на Антонину – он вдруг умолк. Она была женщина… Спор вряд ли имел значение. И потом она такая хорошенькая, с разгоревшимися щеками и ямочкой на подбородке… «Я легко влюбляюсь…» – вспомнились ему слова Антонины – и ему стало почему-то ужасно весело.

VIII

С того дня Шилаев сделался почти постоянным гостем Антонины. Чаще всего он заставал ее в парке, над морем, или на широкой веранде отеля. Она никогда не была чем-нибудь занята, Шилаев не видел ее за рукодельем или даже за книжкой. Это ему казалось странным.

– Что вы делаете целые дни? – спрашивал он ее.

– Гуляю. Езжу в город, в гости. Или так, думаю о чем-нибудь.

– А еще что?

– Да что же больше? Все скучно, так скучно! Что же делать, Павел Павлович?

Шилаев не знал, как ответить, и не умел объяснить своих мыслей относительно Антонины.

Модеста Ивановича почти не было видно: он вел жизнь крайне рассеянную. Иногда Шилаев заставал у Антонины какого-нибудь гостя из русской колонии. Тогда Павел Павлович скучал, потому что любил бывать с Антониной вдвоем. О чем они только не разговаривали! Но странно, что искренность, которая была между ними в первый вечер их знакомства – теперь постепенно исчезала. Они мало, почти совсем не говорили друг о друге, а затевали отвлеченные споры; каждый точно хотел блеснуть своим умом и вообще выказаться с привлекательной стороны. Антонина очень нравилась Шилаеву, но между тем он не ухаживал за нею, как стал бы ухаживать за всякою другой женщиной. Он даже с большим недовольством гнал от себя всякую мысль об Антонине, как о женщине, которая ему нравится, и упорно и сурово говорил себе, что у них дружеские, родственные отношения, а больше ничего нет и не может быть.

28улице Массена (фр.).
29Простите (фр.).
30исповедание веры (фр.).
31парке (фр.).
32господин и госпожа Рагудай-Равелины (фр.).
33мысе Аитиб (фр.).
34Св. Гонората (фр.).
35сорт груш (фр.).
Рейтинг@Mail.ru