Зигмунт Бауман
Свобода

1
Паноптикон, или Свобода как социальное отношение

Свобода родилась как привилегия и с тех пор всегда ею оставалась. Свобода делит и разделяет. Она отделяет лучших от остальных. Свою привлекательность она черпает из различия: ее наличие или отсутствие отражает, отмечает и обосновывает контраст между высоким и низким, хорошим и плохим, желанным и отталкивающим.

С самого начала и до сих пор свобода означала сосуществование двух резко различных социальных состояний; приобрести свободу, быть свободным означало подняться из одного, низшего, социального состояния в другое, высшее. Два эти состояния различались во многих отношениях, но один аспект их противопоставления, тот, что выражен в понятии свободы, был на порядок важнее прочих – различие между действием, зависящим от чужой воли, и действием, зависящим от собственной воли.

Для того чтобы один человек был свободен, нужны по крайней мере двое. Свобода обозначает социальное отношение, асимметрию социальных состояний;

в сущности, она подразумевает социальное различие – она предполагает и имплицирует наличие социального деления. Некоторые люди могут быть свободны лишь постольку, поскольку существует форма зависимости, какой они стремятся избежать. Если быть свободным – значит иметь разрешение идти куда угодно (Оксфордский словарь английского языка [OED] фиксирует такое употребление с 1483 года), то это также значит, что есть люди, которые прикреплены к своему месту жительства и лишены права свободно перемещаться. Если быть свободным значит избавление от крепости и повинностей (OED, 1596) или работ и податей (OED, 1697), то это имеет смысл лишь благодаря другим людям, которые прикреплены, несут повинности, работают и платят подати. Если быть свободным значит действовать без ограничения (OED, 1578), то это подразумевает, что действия некоторых других ограничены. В древне- и среднеанглийском свобода всегда означала льготу – избавление от налога, пошлины, подати, юрисдикции лорда. Льгота, в свою очередь, означала привилегию: быть свободным означало быть допущенным к исключительным правам – корпорации, города, сословия. Лишь те, кто получил эти льготы и привилегии, вступали в ряды знатных и благородных. До конца XVI века «свобода» была синонимом благородного рождения или воспитания, знатности, щедрости, великодушия – всякого человеческого свойства, которое власть имущие объявляли признаком и причиной своей исключительности и превосходства. Позже льгота утратила связь со знатностью рождения. Но сохранила свое значение привилегии. Дискурс свободы сосредоточивался теперь на вопросе, кто имеет право быть свободным в сущностно несвободном человеческом состоянии.

Современное общество отличается от своих предшественников тем, что относится к себе уже не как лесничий, а как садовник. Оно рассматривает поддержание социального порядка (то есть удержание человеческого поведения в определенных параметрах и предсказуемость человеческих поступков в этих параметрах) как «проблему» – как то, что нужно учитывать, обдумывать, обсуждать, регулировать, решать. Современное общество не верит, что оно может существовать безопасно без сознательных и умышленных мероприятий, обеспечивающих эту безопасность. Эти меры означают, в первую очередь, руководство и надзор за человеческим поведением – они означают социальный контроль. А социальный контроль, в свою очередь, может осуществляться двумя способами. Можно поставить людей в такое положение, которое помешает им делать то, что мы не хотим, чтобы они делали; или же поставить их в такое положение, которое будет поощрять их делать то, что мы хотим, чтобы они делали. Мы не хотим, чтобы какие-то вещи делались, поскольку они считаются пагубными для социального порядка. Мы хотим, чтобы какие-то другие вещи делались, поскольку они будто бы поддерживают и укрепляют социальный порядок. Хотим ли мы предотвратить нежелательное поведение или хотим стимулировать желательное действие – ключевой задачей остается управление надлежащими условиями. Но эта задача разбивается на две – предотвращение и поощрение. Предотвращение является целью управления, если есть основания полагать, что при наличии выбора данные люди поведут себя обратно тому поведению, какого требует поддержание социального порядка. Поощрение является целью управления, если можно быть уверенным, что данные люди при наличии выбора предпримут действие, укрепляющее, по нашему мнению, надлежащий порядок вещей. Именно в этом суть оппозиции между гетерономией и автономией, контролем и самоконтролем, регламентацией и свободой.

Остроумная интерпретация Мишеля Фуко вскрыла значение «Паноптикона» Иеремии Бентама (полное название: «Паноптикон, или Надзирательный дом, содержащий идею нового принципа здания, применимого ко всякому виду учреждения, в котором лица любого разряда должны содержаться под надзором и в особенности к исправительным домам, тюрьмам, мастерским, работным домам, богадельням, мануфактурам, сумасшедшим домам, лазаретам, госпиталям и школам: с планом распорядка, приспособленного к оному принципу»^[1]) как догадки о том, что современная власть имеет дисциплинарную природу, что ее главная цель – организация тел и что ее основная технология – надзор. Однако за рамками этой интерпретации остался тот факт, что вдобавок к этой догадке (уже незаурядному достижению) автор «Паноптикона» угадал еще и оппозицию между свободой и несвободой, автономным и регламентированным действием; вскрыл эту оппозицию как не просто логическое различие между двумя идеальными типами, но как социальное отношение между взаимно определяющими позициями внутри единой социальной структуры; и показал, что обе стороны этой оппозиции в своем тесном и взаимопереплетенном отношении являются продуктом своего рода научной организации, целенаправленного управления социальными условиями, которые спланированы и контролируются экспертами, вооруженными специальным знанием и властью его применять.

Заключенные паноптикона (этой универсальной «машины контроля») определены исключительно интенцией, которой должно служить их заключение, – интенцией, разумеется, тех, кто их туда отправил. Заключенные суть объекты «надежной охраны, заключения, изоляции, принудительного труда и наставления»; их состояние обусловлено интенцией трансформировать их в нечто, чем они не являются и чем сами они не имеют никакого намерения становиться. В первую очередь из-за отсутствия такого желания они и стали заключенными. Условия, в которые они поставлены во время заключения, следует тщательно рассчитать, чтобы они наилучшим образом соответствовали целям тех, кто их туда заключил, – таким целям, как «наказывать неисправимых, стеречь безумных, исправлять порочных, изолировать подозрительных, привлекать к работе праздных, поддерживать беспомощных, лечить больных, наставлять желающих в любой отрасли ремесла или воспитывать юное племя на стезе образования»^[2];

в зависимости от цели, заключение варьирует свою социальную идентичность. Оно может стать «постоянным заключением в камере смерти, или камерами для заключения перед судом, или исправительными домами, или домами призрения, или работными домами, или мануфактурами, или скорбными домами, или госпиталями, или школами». Однако условия содержания заключенных не меняются в зависимости от социальной идентичности заключения.

Из этого следует, что социальные условия, соответствующие разным категориям заключенных, измеряются не внутренними свойствами последних (например, стары они или молоды, здоровы или больны, виновны в преступлении или нет, морально недостойны или невинны, неисправимо испорчены или нуждаются в исправлении, заслуживают наказания или попечения), но координацией (точнее, отсутствием таковой) между вероятными действиями заключенных, будь они предоставлены собственному усмотрению, и тем поведением, какого требуют задачи их заключения. Не имеет значения, следует ли объяснять предполагаемое расхождение между двумя видами поведения злонамеренностью заключенных, или их телесной и душевной немощью, или их психологической незрелостью или несовершенством. Имеет значение лишь одно: желаемого поведения можно добиться только чужой волей – воля самих заключенных либо отсутствует, либо умышленно «отключена» или подавлена.

Объединяет заключенных паноптикона (каким бы ни было его контингентное – функциональное – назначение) намерение главного надзирателя заменить отсутствующую или ненадежную волю заключенных волей инспекторов. Именно воля инспекторов (тюремных охранников, десятников, врачей, учителей) должна определять, направлять и контролировать поведение заключенных. Отметим, что не имеют значения ни чувства заключенных относительно того, что им приказано делать, ни то, считают ли они эти приказания законными или же «интернализуют» и усваивают намерения своих инспекторов. Паноптикон интересуется не тем, что люди думают, – но лишь тем, что они делают. Идеологическое доминирование, культурная гегемония, индоктринация или как бы еще ни назывались попытки добиться духовной зависимости, – все это в контексте паноптикона показалось бы неуместной и неоправданной причудой. Никого не заботит, станут ли заключенные все то, что они делают, делать в конце концов еще и охотно, – лишь бы они это делали.

Сводить проблему моральной реформы к нагому остову гетерономного поведения значило напрашиваться на обвинение в цинизме. Такой подход слишком очевидно противоречил либеральным претензиям, слишком резко дисгармонировал с риторикой морально суверенного индивида. Бентам упредил такие обвинения и решительно бросился в бой. Предвосхищая ярость либеральных критиков, он сформулировал их сомнения за них: «Не окажется ли либеральный дух и энергия свободного гражданина обменена на механическую дисциплину солдата или аскетизм монаха? – и не окажется ли результатом столь искусного устройства изготовление серии машин в обличье людей?» И далее он привел решающее, по его мнению, доказательство неосновательности сомнений и беспричинности страхов: «Чтобы дать удовлетворительный ответ на все эти вопросы, весьма остроумные, но не попадающие в цель, необходимо сразу же перейти к итогу воспитания. Будет ли счастье посредством такой дисциплины увеличено или уменьшено? – Назовите их солдатами, назовите их монахами, назовите их машинами: если при этом они будут счастливы, то я согласен. О войнах и бурях лучше читать, но самому наслаждаться лучше миром и покоем»^[3].

Паноптикон, по всей вероятности, не будет воспитывать «либеральный дух свободного гражданина». Зато он гарантирует мир и покой, а вместе с тем счастье заключенных. Что означают мир и покой в духе паноптикона, легко вывести из совокупности аргументов Бентама, поражающих своей цельностью и последовательностью. У состояния «мира и покоя» есть две стороны. Объективно оно характеризуется регулярностью, постоянством и предсказуемостью внешнего контекста для всякого действия заключенных. Ничто не оставлено на волю случая, и никакие реалистические альтернативы не обременяют заключенных необходимостью выбора. Им не на что надеяться, зато нечего и бояться. А субъективно состояние «мира и покоя» означает, что заключенные убеждены, что их поведение не расходится с требованиями инспекторов и, следовательно, не рискует вызвать гнев, а заодно и наказание, которому инспекторы подвергнут нарушителей. Поскольку начальники требуют всего лишь конформного поведения, то искусству обеспечивать постоянный поток вознаграждений выучиться несложно, и оно не вовлекает ученика в конфликт, так как лишено противоречий или моральной неоднозначности. Совместно обе стороны «мира и покоя» предоставляют и необходимые и достаточные элементы счастья. «Суверенитет индивида» и свобода выбора в их число не входят.

Тем не менее заключенный Бентама – не марионетка, которой управляют только внешние ниточки. Предполагается, что заключенные – это мыслящие и способные к расчету существа; они совершают выбор, и их поведение – всегда продукт такого выбора. Они также стремятся к счастью, подобно всем нам. И на них можно положиться в одном: в общем и целом они обычно принимают решение, приносящее им не меньше счастья, а больше. Но осуществление выбора – это средство достижения счастья, а не само счастье. На этом основании те, кто осуществляет выбор, предпочли бы тот «мир и покой», который, однажды достигнутый, уже не оставляет места и необходимости для выбора.

Архитектор паноптикона легко может гарантировать регулярность такого предпочтения, если сделает преимущества «мира и покоя» еще более наглядными, сохранив лишь самую непривлекательную альтернативу. Он заверяет будущего главного надзирателя паноптикона (на случай, если тот усомнится в легкости извлечения полезного и прибыльного труда из своих подопечных), что не потребуется никаких дополнительных усилий, чтобы увеличить давление, уже заложенное в жестко структурированной ситуации заключенных. Будущий главный надзиратель, по словам Бентама, «вряд ли сочтет необходимым спрашивать меня, как он сумеет убедить своих работников взяться за работу. – Имея их под таким регламентом, какого же лучшего залога их работы, притом работы самой усердной, может он пожелать, я не могу предположить. Во всяком случае, он имеет залог намного более надежный, нежели может иметь для усердия и прилежания любого обычного поденщика, которому платят за день, а не за изделие. Если человек не станет работать, ему будет нечего делать, кроме как есть свой черствый хлеб и пить свою воду, без единой души поблизости… Такое поощрение необходимо, чтобы он работал усердно; но более этого не необходимо»^[4]. По сравнению с черствым хлебом, водой и безлюдьем одиночной камеры любая перемена – включая даже тяжелый труд и крайнее физическое напряжение – будет воспринята как вознаграждение. Выбор действительно простой, и даже от людей, лишенных способности к правильному, полезному поведению, можно уверенно ожидать верного предпочтения. Это ожидание основано на самой простоте выбора, а не на предполагаемых добродетелях выбирающего. Задача «регламента», описанного под названием паноптикона, – сохранять эту простоту выбора. И эта задача выполняется, в том – и только том – случае, когда правила имеют целью запрещение и устранение всякого поведения, которое они не объявляют обязательным – и когда они подкреплены ресурсами, достаточными, чтобы реализовать эту цель.

Суть «Паноптикона» в том, чтобы предложить простые и дешевые ресурсы, которые делают эту задачу легкодостижимой, сводя ее к рутинным операциям. Подобные ресурсы, полагает Бентам, порождаются определенной организацией пространства, в котором содержатся и заключенные, и их надзиратели; а конкретно, особым планом многоцелевого здания. Но за этим архитектурным устройством лежит принцип, намного более широкий, нежели его конкретное применение, ограниченное технологическим горизонтом того времени.

Говоря словами самого Бентама, сущность паноптикона в «центральности положения инспектора, в сочетании с известными и самыми эффективными приспособлениями для того, чтобы видеть, будучи невидимым». То есть его сущность – в асимметрии знания: инспектор знает все о заключенных, тогда как заключенные ничего не знают об инспекторе. Местопребывание и действия инспектора окутаны тайной, невидимы и потому непредсказуемы, тогда как все, что делает заключенный, находится под постоянным контролем, непрерывно открыто для оценки и корректирующего вмешательства. Во всяком случае, так дело должно представляться самим заключенным. Действительно, непрерывное наблюдение было бы очень полезно, но слишком дорого – если вообще достижимо. Поэтому «на втором месте по желательности», предлагает Бентам, должно стоять, чтобы заключенный «во всякий момент, имея основания это предполагать и не будучи способным убедиться в противном, должен воображать себя „под наблюдением“»^[5]. Уязвимость приватности заключенного для постороннего взгляда должна в любой момент оставаться правдоподобным предположением. По-настоящему важна «кажущаяся вездесущность» (курсив Бентама) инспектора. Однажды поверив, что взгляд начальника всегда направлен на него, заключенный никогда не будет вести себя так, словно оставлен на собственное усмотрение; у него не будет повода упражнять собственную волю и потому его воля будет слабеть и чахнуть от неупотребления. Непрерывность и вездесущность контроля не только лишат заключенных свободы – возымев эффект, они сделают заключенных неспособными быть свободными, выбирать и направлять собственные действия, структурировать собственную жизнь и управлять ею. Теперь они будут нуждаться в инспекторе, чтобы тот за них организовал их жизнь; чтобы достичь и сохранить свой специфический вид счастья, свой «мир и покой», им потребуется несвобода и гетерономия. И вся эта чудесная реформа совершится без моральных бесед, без проповедования идеалов или любого иного обращения к уму и сердцу заключенных. Требуется только внешний, поведенческий контроль; а это зависит исключительно от правильной организации сети внешних зависимостей, с асимметрией доступа к информации в качестве главного принципа. Принцип «видеть не будучи видимым» делает инспекторов свободными по отношению к заключенным, за которыми они надзирают. В таком случае свобода инспекторов состоит в независимости их действия от того, что делают или хотят заключенные, и в их способности обращаться с заключенными как с объектами своей собственной воли – способности определять и модифицировать действие заключенных, заменять волю заключенных собственной волей как источником и детерминантом их поведения. Сочетание независимости от и господства над составляет свободу инспекторов по отношению к заключенным. Свобода – одна сторона того отношения, которое в качестве другой своей стороны имеет гетерономию и отсутствие воли. Инспекторы свободны по отношению к заключенным постольку, поскольку свобода действия устранена из условий содержания заключенных.

Будучи относительной, свобода инспекторов направлена только в одну сторону. Есть направления, в которых всемогущие и вездесущие инспекторы так же несвободны, как заключенные – по отношению к инспекторам. В конце концов, инспекторы не по собственному выбору оказались в паноптиконе для выполнения этой задачи – надзирать и приказывать. Эта задача не обязательно сама по себе приятна, будучи в лучшем случае приемлемым способом заработать на жизнь, – и поэтому нельзя рассчитывать, что инспекторы не станут делать меньше, чем требуется этой задачей, как только они почувствуют, что за это их не ждет наказание. Поэтому один из самых головоломных политических вопросов: «Quis custodiet ipsos custodes?» [ «Кто будет сторожить самих сторожей?»] – нужно задать относительно персонала паноптикона так же, как относительно любых других людей, поставленных контролировать чужое поведение. Но в плане паноптикона уже учтена эта проблема – и, утверждает Бентам, решена самым эффективным образом. В нем «младшие надзиратели или инспекторы, служители и подчиненные любого ранга, будут находиться под тем же неотразимым контролем со стороны главного надзирателя или инспектора, как заключенные или другие лица – с их собственной стороны»^[6]. Неотразимый контроль над инспекторами гарантирован применением того же принципа, что и в обеспечении неотразимого контроля над заключенными, то есть посредством асимметрии знания. Внутренность центральной будки, занятой инспектором, для заключенных непрозрачна и невидима; но настежь открыта для взгляда главного надзирателя. Инспекторы не будут знать, когда их надзиратель решит понаблюдать за их работой; он волен сделать это в любой момент, сам оставаясь невидим. Инспекторам он «кажется вездесущим», равно как сами инспекторы – заключенным. Эта свобода главного надзирателя по отношению к инспекторам налагает ограничения на относительную свободу инспекторов – их свободу по отношению к заключенным. Одного только они не могут включить в диапазон своих опций – решения не осуществлять контроль над своими подопечными; инспекторы не свободны разрешить заключенным свободу. Их собственная свобода, в лучшем случае, не полна. Ей нельзя дозволить стать полной, поскольку логика ситуации, в которую поставлены инспекторы (как наемные служащие, как имеющие право на постоянную плату за рабочее время, как исполняющие порученную работу ради вознаграждения, а не ради ее внутренней притягательности), не гарантирует, что их поведение будет, как правило, согласовано с целью учреждения, которым они управляют. Нежелательное, вредное поведение – это возможность, которую нельзя исключить заранее. Поэтому такое поведение нужно предотвращать искусственно, целенаправленно спланированными предосторожностями. Отсюда необходимость такой планировки, которая предопределила бы гетерономию инспекторов в ключевом аспекте их деятельности.

Картина полностью меняется, как только мы сделаем шаг выше, к тому quis [кто], который custodiet [будет сторожить], к самому главному смотрителю. Создатели паноптикона сдадут его в аренду свободному предпринимателю, подрядчику, который сам решит, как лучше всего применить руки заключенных к производству рыночных товаров и, соответственно, превратить сам паноптикон в прибыльное предприятие. Тогда главный надзиратель – подрядчик будет иметь свой собственный интерес; и его интерес прикажет ему позаботиться, чтобы заключенные оставались сильными и здоровыми, чтобы они не увиливали от регулярной работы, чтобы они приобретали трудовые навыки и тем самым постепенно исправлялись, если целью их заключения было исправление. Как только начнет действовать такой интерес, понадобится очень немного – или вообще никакого – контроля. Можно рассчитывать, что подрядчик будет использовать паноптикон именно в тех целях, в каких он был спланирован. Можно рассчитывать, что его стремление к прибыли и страх убытков мотивируют его к верному типу действия – то есть к тому типу, который требуется, чтобы запустить паноптикон в движение, и притом движение в верном направлении. Этого высочайшего сторожа будут надежно сторожить его собственные расчеты. Разум научит его, что сам его личный интерес требует, чтобы задача паноптикона полностью и постоянно выполнялась.