Зигмунд Фрейд
Психология масс
X. Масса и первобытная орда
В 1912 году я согласился с предположением Чарльза Дарвина о том, что первичной формой человеческого общества была орда, находившаяся под неограниченной властью сильного самца. Я попытался показать, что судьба такой орды оставила неизгладимые следы в наследии человечества, особенно, в появлении тотемизма – зачатка религии, нравственности, социального членения и символа насильственного умерщвления вождя и превращения отцовской орды в братскую общину. Конечно, это всего лишь гипотеза, как и многие другие предположения, с помощью которых исследователи первобытной истории человечества пытались рассеять тьму, окутывающую предысторию человечества – то есть just so story, как остроумно назвал ее один добродушный английский критик (Крёгер), – но я считаю, что эта гипотеза заслуживает большего внимания, так как она весьма полезна для установления связей и понимания в новых областях науки.
Человеческие массы являют собой достоверную картину всевластного индивида и подчиненную ему толпу равных между собой сотоварищей; такая картина соответствует нашему представлению о первобытной орде. Психология этой массы, какой мы ее знаем из часто упоминаемых описаний, характеризуется исчезновением осознанной индивидуальности, ориентацией мыслей и чувств в одном направлении, преобладанием аффекта и неосознаваемой душевной деятельности, склонностью к немедленному исполнению появляющихся намерений – все это соответствует состоянию регрессии к примитивной душевной деятельности, каковую регрессию нам хотелось бы приписать первобытной орде.
К первобытной орде в особенности относится то, что мы и раньше находили в общей характеристике людей. Воля индивида была слаба, и он не отваживался на самостоятельные действия. Осуществлялись только коллективные побуждения. Никакой единичной, индивидуальной воли не существовало, была лишь единая коллективная воля. Люди не решались воплощать свои представления в воле, если не видели, что эти представления получили в орде (обществе) всеобщее распространение. Эта слабость представлений находит свое объяснение в единой для всех индивидов массы силе чувственных связей, однако однородность условий жизни и отсутствие частной собственности определяют, кроме того, однородность душевных актов представляющих массу индивидов. Потребность в испражнении также, как это видно на примере детей и солдат, не исключает общности. Единственное, достойное внимания исключение составляет половой акт, при котором третий является лишним и, в крайнем случае, обречен на болезненное ожидание. О взаимоотношении сексуальной потребности и стадности см. ниже.
Таким образом, масса представляется нам ожившей первобытной ордой. Подобно тому, что внутри каждого современного индивида прячется первобытный человек, из человеческой толпы в любой момент может возникнуть первобытная орда; масса господствует над людьми, и поэтому мы распознаем в ней продолжение первобытной орды. На этом основании мы имеем право сделать вывод о том, что психология масс является древнейшим типом человеческой психологии; то, что мы выделили, пренебрегая остатками массы, в виде индивидуальной психологии, выросло лишь позднее, постепенно и лишь частично из старой доброй психологии масс. Ниже мы возьмем на себя смелость указать исходный пункт такого развития.
Следующее рассуждение покажет нам, в каком пункте это утверждение нуждается в поправках. Индивидуальная психология, скорее всего, является такой же древней, как и психология масс, ибо с начала времен существовала психология двоякого рода – психология индивидов, составляющих массу, и психология отца, предводителя, вождя. Индивиды, составлявшие массу, были в ней так же связаны друг с другом, как и теперь, но отец орды был свободен. Его интеллектуальные действия были, сами по себе, сильны и независимы, его воля не нуждалась в подкреплении со стороны остальных членов орды. Следовательно, мы должны принять, что его «я» не было ни с кем связано либидинозными отношениями, он не любил никого, кроме себя; других он любил лишь постольку, поскольку они могли служить его целям и нуждам. Его «я» не давало объектам ничего лишнего.
В самом начале истории человечества он был сверхчеловеком, которого Ницше ожидал лишь в будущем. Еще и сегодня индивиды, составляющие массу, нуждаются в иллюзорном представлении, будто они все в равной мере любимы вождем, но сам вождь не обязан никого любить, он должен принадлежать к касте господ, быть абсолютным нарциссом, самодостаточным и самостоятельным. Мы знаем, что любовь создает преграду нарциссизму, и могли бы показать, как благодаря этому влиянию она стала значимым культурным фактором.
Праотец орды не был еще бессмертным, каким он стал позднее, в результате обожествления. Когда отец умирал, его надо было заменить, и место отца заступал один из младших сыновей, бывший до этого, как и все другие, индивидом из массы. Таким образом, должна была существовать возможность преобразования психологии массы в индивидуальную психологию, надо было найти условие, при котором можно было легко осуществить такое преобразование, подобно тому, как в случае необходимости пчелы могут сделать из личинки не рабочую пчелу, а матку. В таком случае ситуация выглядит совершенно однозначно: первобытный отец мешал своим сыновьям удовлетворять их непосредственные половые потребности, он вынуждал их к воздержанию, и вследствие этого к чувственной привязанности к своей особе и друг к другу; эти привязанности возникали вследствие подавления сексуальной цели. Таким образом, отец принуждал своих сыновей к массовой психологии. Его сексуальная ревность и нетерпимость стали в конечном счете первопричиной психологии масс.
Можно также принять, что изгнанные сыновья, разлученные с отцом, идентифицировали себя друг с другом в рамках гомосексуальной любви, и таким образом получали свободу для убийства отца.
Для того, кто становился преемником отца, открывалась возможность сексуального удовлетворения, а значит, открывался и выход из условий, формирующих массовую психологию. Фиксация либидо на женщине, возможность немедленно и безотлагательно удовлетворить половое влечение положили конец подавлению сексуальных устремлений и позволили нарциссизму снова занять свое законное место. К этому взаимоотношению любви и формирования характера мы вернемся в конце книги.
Еще раз подчеркнем в качестве особенно поучительного примера связь между устройством первобытной орды и условием, посредством которого сохраняется цельность искусственной массы. На примере армии и церкви мы видели, что существует иллюзорное представление, согласно которому вождь в равной степени и по справедливости любит всех индивидов, составляющих массу. Однако это поистине идеалистическое представление об отношениях, господствовавших в первобытной орде, в которой отец в равной степени преследовал и держал в страхе своих сыновей. Уже следующая форма человеческого сообщества – тотемический клан – исходит из той предпосылки, что необходимо преобразование, на фундаменте которого можно построить все социальные обязанности. Неистощимая сила семьи как естественной природной массы основывается на том, что действительно верно необходимое допущение о равной любви отца.
Но мы, однако, ожидаем большего от аналогии массы и первобытной орды. Эта аналогия должна приблизить нас к уяснению того, до сих пор непонятного и таинственного в массе, что скрывается за загадочными словами «гипноз» и «внушение». Я полагаю, что такая аналогия действительно может это сделать. Давайте вспомним о том, что гипноз включает в себя нечто сверхъестественно жуткое; характер этого жуткого нечто указывает, однако, на какое-то вытеснение мертвой старины и на искреннее доверие. Гипнотизер утверждает, что обладает таинственной властью, лишающей человека его собственной воли, или, что есть то же самое, человек сам в это верит, то есть верит в сверхъестественную власть гипнотизера. Эта таинственная сила – которую до сих пор часто называют животным магнетизмом – по своей природе идентична силе, каковую первобытные люди считали источником табу, силе, исходящей от королей и высших сановников и делающей опасным приближение к таким людям. Ныне такой силой обладает гипнотизер, но как он делает ее явной? Он заставляет человека смотреть себе в глаза, в типичных случаях он гипнотизирует взглядом. Для первобытного человека взгляд вождя опасен и невыносим, как позднее взгляд божества для смертного. Моисей служил посредником между своим народом и Иеговой, ибо народ не вынес бы божественного взгляда, и когда Моисей возвращается после встречи с Богом, лицо его сияет неземным светом – это часть «маны», перешедшая на него, как на посредника первобытных людей.
Известно, что гипноз, во всяком случае, можно вызвать и другими способами, что вводит в заблуждение и дает повод к появлению необоснованных физиологических теорий, например, к теориям, утверждающим, будто гипноз вызывается фиксацией взора на блестящем предмете или внимательным прислушиванием к монотонному шуму. На самом деле эти и им подобные способы служат лишь отвлечению осознанного внимания на каком-либо определенном предмете. Гипнотизер, конечно, мог бы сказать клиенту: сосредоточьте все свое внимание на моей личности, весь остальной мир вам отныне абсолютно неинтересен. Естественно, такая установка была бы технически нецелесообразной, если бы гипнотизер действительно вел бы такие речи; они вырвали бы объект гипноза из его подсознательных установок и привели бы к сознательному сопротивлению. В то время, как гипнотизер всячески избегает направления осознанного мышления субъекта на свою личность, а испытуемый погружается в такое состояние, в котором он перестает интересоваться окружающим миром, все внимание гипнотизируемого, тем не менее, подсознательно сосредоточено именно на гипнотизере, он создает установку раппорта и переноса на гипнотизера. Непрямые методы гипноза, подобно некоторым приемам профессиональных юмористов, имеют успех, так как позволяют добиться такого распределения душевной энергии, каковое не подавляет подсознательные процессы и позволяет, таким образом, добиться той же цели, какой достигают путем взгляда в глаза или пассами.
Во время сеанса гипноза, когда личность подсознательно фиксирована на гипнотизере, а сознательно следит за неизменными и неинтересными ощущениями, возникает ситуация, противоположная той, что возникает в сеансе психоанализа, о чем мы считаем необходимым упомянуть. В каждом сеансе анализа хотя бы один раз возникает положение, в котором пациент упрямо твердит, что ему абсолютно ничего не приходит в голову. Поток свободных ассоциаций иссякает и останавливается, и перестают действовать те побуждения, которые обычно приводят его в движение. Если, однако, проявить настойчивость, то пациент признается, например, что думает о виде из окна лечебного кабинета, о ковре, висящем на стене, или о газовой лампе, светящей с потолка. Это означает, что пациент находится в состоянии переноса, что в его душевной жизни начали играть доминирующую роль подсознательные ощущения, нацеленные на врача, и если в этот момент врач объяснит все это пациенту, то поток свободных ассоциаций сразу же возобновляется.
Ференци справедливо считает, что, отдавая распоряжение уснуть, часто служащее введением в гипноз, гипнотизер занимает место родителей гипнотизируемого человека. Ференци подразделяет гипноз на два вида – увещевающий, который он называет материнским, и угрожающий – отцовский. Таким образом, приказание спать при гипнозе означает не что иное, как требование отречься от всякого интереса к окружающему миру и сосредоточиться на личности гипнотизера. Во всяком случае, и сам гипнотизируемый субъект именно так и истолковывает распоряжение гипнотизера, потому что в этом отречении от внешнего мира и состоит главная психологическая характеристика сна, и на ней зиждется сходство сна с гипнотическим состоянием.
Своими действиями гипнотизер пробуждает в испытуемом часть того архаического наследия, полученного от родителей, которое на некоторое время оживает в детстве по отношению к отцу. Это наследие заключается в представлении о некой всемогущей и опасной личности, в отношении к которой можно занимать лишь пассивно-мазохистскую позицию, находясь в которой, человек должен утратить свою волю; остаться наедине с такой личностью, «попасться ей на глаза» – это большой риск. Именно так или приблизительно так можем мы представить себе отношение индивида из первобытной орды к первобытному отцу. Как мы знаем из других реакций людей, разные индивиды в различной степени сохраняют это свойство заново оживлять архаичные ситуации. Знание того, что гипноз – это все же игра, всего лишь мнимое обновление древних впечатлений, может, однако, сохраниться и в состоянии гипнотического транса и стать причиной сопротивления слишком серьезным последствиям гипнотического уничтожения воли.
Жуткий, насильственный характер формирования массы, выказывающий себя в ее суггестивных проявлениях, может быть с полным правом объяснен своим происхождением от первобытной орды. Вождь массы продолжает оставаться внушающим страх первобытным отцом, масса желает подчиниться неограниченной силе, она жаждет высшего авторитета, она жаждет, по меткому выражению Лебона, подчинения. Первобытный отец – идеал массы, заступающий место «Идеала Я», каковой господствует над «я». Гипноз можно с полным правом назвать формированием массы, состоящей из двух человек; при внушении становится излишним определение убеждения, основанного не на ощущениях и мышлении, а на эротической привязанности.
Мне представляется, что стоит особо отметить, что изложенные в этом параграфе взгляды толкуют гипноз по-старому и несколько наивно, в отличие от толкования Бернгейма. Согласно мнению Бернгейма, все гипнотические феномены можно вывести из внушения, а само внушение не поддается разумному аналитическому объяснению. Таким образом, мы приходим к выводу, что внушение является частичным проявлением гипнотического состояния, которое надежно опирается на подсознательно сохранившееся влечение к доисторической человеческой семье.
XI. Ступень в «я»
Если, помня о дополняющих друг друга описаниях психологии масс, сделанных многими авторами, попытаться охватить взором жизнь современных людей, то можно совершенно растеряться перед ее сложностью и отчаяться дать ее связное описание. Каждый индивид является одновременно частью множества масс; он испытывает многосторонние привязанности через идентификацию, он строит свой «Идеал Я» согласно многим образцам. Каждый индивид является частью души многих масс – расы, сословия, религиозной общины, государства и т. д., а кроме того, он еще и в какой-то мере отличается самостоятельностью и оригинальностью. Эти устойчивые и длительно существующие массы в своем неизменном влиянии привлекают взгляд наблюдателя в меньшей степени, чем быстро возникающие, преходящие массы, относительно которых Лебон дал свои блестящие психологические характеристики души толпы, и в этих шумных, эфемерных, возвышающихся над другими толпами массах происходит истинное чудо: то, что мы называем сформировавшейся индивидуальностью, исчезает бесследно, пусть даже лишь на короткое время.
Мы поняли это чудо в том смысле, что индивид отказывается от своего «Идеала Я» и заменяет его воплощенным в вожде массовым идеалом. Осмелимся добавить, что чудо это не всегда бывает одинаково велико. Отделение «я» от «Идеала Я» у многих индивидов не проведено достаточно резко, и они могут легко совпадать, и «я» часто сохраняет свою прежнюю нарциссическую самовлюбленность. Это условие чрезвычайно облегчает выбор вождя. Вождь часто должен обладать типичными качествами таких индивидов, но в более резком и чистом выражении, и производить впечатление большей силы и свободы либидо; далее вождю помогает потребность индивидов в сильном предводителе, и эта потребность наделяет потенциального вождя еще большей силой, на которую он в противном случае, возможно бы, и не притязал. Другие индивиды, «Идеал Я» которых не мог бы воплотиться в вожде без некоторой коррекции, поддаются внушению, то есть вовлекаются в массу путем идентификации.
Таким образом, мы видим, что предложенное нами объяснение либидинозной структуры массы сводится к различению «я» и «Идеала Я» и на возможности, вследствие этого, двоякого типа образования привязанностей – через идентификацию и через встраивание объекта на место «Идеала Я». Допущение существования такой ступени в «я», как первого шага в анализе «я», должно постепенно найти свое подтверждение в различных областях психологии. В статье «К введению в нарциссизм» я собрал прежде всего патологический материал, чтобы обосновать выделение такой ступени. Можно, однако, ожидать, что при углублении в проблематику психологии психозов откроется еще большая значимость нарциссизма. Подумаем о том, что «я» выступает в роли объекта в отношении к возникающему из него «Идеалу Я» и что, возможно, все взаимные влияния, исследованные нами в рамках учения о неврозах, между внешним объектом и «совокупным я» разыгрываются на этой новой сцене внутри «я».
Здесь я хочу исследовать лишь одно из возможных с этой точки зрения следствий и, таким образом, продолжить исследование проблемы, которую я в другом месте оставил неразрешенной. Каждая душевная дифференциация, с которыми мы познакомились, являет собой новую трудность для душевной деятельности, повышает ее неустойчивость и может стать исходным пунктом нарушения деятельности и возникновения заболевания. Родившись на свет, мы делаем шаг от абсолютного, самодостаточного нарциссизма к восприятию изменчивого внешнего мира и к началу поиска объекта, и с этим связано то обстоятельство, что мы не выносим долгого пребывания в таком трудном состоянии и, периодически погружаясь в сон, возвращаемся в состояние, в котором можно избежать раздражения и необходимости поиска объекта. При этом мы в любом случае следуем прямым намекам внешнего мира, который, чередуя день и ночь, избавляет нас от большей части неблагоприятно влияющих на нас раздражителей. Второй, важный для патологии, пример не подчиняется подобному ограничению. По ходу нашего развития мы разделили наше душевное состояние на осознающее себя разумное «я» и на оставшееся вовне, недоступное осознающему «я», бессознательное вытесненное содержание, и мы знаем, что устойчивость этого приобретения подвергается постоянным испытаниям. В сновидении и при неврозе это отключенное от сознания содержание стучится в охраняемые психологическим сопротивлением ворота, а в здоровом бодрствующем состоянии мы умеем временно включать в сознание вытесненное из него содержание, пользуясь обходными путями для того, чтобы обойти сопротивление и получить от этого удовольствие. Остроумие и юмор, а также, отчасти, комическое, вообще, должны быть проанализированы именно с такой точки зрения. Каждому, знакомому с психологией неврозов, известны такие примеры меньшего масштаба, но я спешу вернуться к нашей цели.
Мы имеем полное право думать, что и разделение «Идеала Я» и «я» не может продолжаться долго, и со временем должно подвергнуться обратному развитию. При всех запретах и ограничениях, которым подвергается «я», периодические прорывы запретов в сознание являются правилом, как это наглядно показывает институт праздников, которые изначально были не чем иным, как запрещенными в иных случаях законом эксцессами, и именно освобождению от запретов обязаны праздники своим безудержным весельем. Римские сатурналии и наш сегодняшний карнавал в своих сущностных чертах совпадают с праздниками первобытных людей, которые в половой разнузданности всякого рода находили освобождение от священных запретов. «Идеал Я» охватывает, однако, совокупность всех ограничений, которым подвергается «я», и поэтому отмена идеала становилась великолепным праздником для «я», которое в такие моменты могло быть вполне довольно собой.
Когда в «я» что-то совпадает с «Идеалом Я», человек испытывает чувство торжества. Разногласием между «я» и «Идеалом Я», исходя из тех же позиций, можно объяснить чувство вины (как и комплекс неполноценности).
Троттер считает вытеснение следствием стадного инстинкта. Это всего лишь иначе выраженная мысль, которая не противоречит моему утверждению, сделанному во «Введении в психологию нарциссизма»: формирование идеала со стороны «я» могло стать условием для возникновения вытеснения.
Известно, что есть люди, у которых происходят периодические колебания настроения – от чрезвычайной подавленности через некое среднее положение до чрезмерной эйфории. Эти колебания, отличающиеся большой изменчивостью по своей амплитуде – от едва заметных до очень сильных, – погружают больного то в меланхолию, то возносят в манию. Эти состояния весьма мучительны и безнадежно портят жизнь больного, превращая ее в непрекращающуюся пытку. В типичных случаях эти циклические перепады настроения не связаны с какими-то внешними раздражителями; из внутренних мотивов при этом циклическом расстройстве не находят ничего нового по сравнению с другими душевными расстройствами. По этой причине данное расстройство не считают психогенным. О других, схожих случаях циклических изменений настроения, которые легко свести к душевным травмам, речь пойдет ниже.
Основания и причины этих спонтанных перепадов настроения нам, таким образом неизвестны; мы не знаем, какой механизм отвечает за переход меланхолии в манию. Вместе с тем, для таких больных могло бы оказаться верным наше предположение о том, что «Идеал Я» на какое-то время растворяется в «я» после более или менее длительного периода беспощадной критики со стороны идеала.
Во избежание неясностей надо сказать следующее: на основании нашего анализа «я» мы с полной достоверностью установили, что в маниакальном состоянии «я» и «Идеал Я» сливаются в единое целое, и личность, освобожденная от самокритики, вызывающей угнетенное настроение, пребывает в состоянии торжества и самодовольства, избавившись от торможения, осмотрительности и самоуничижения. Менее очевидно, но все же вполне вероятно, что страдания меланхолика являются выражением резкого раскола между обеими инстанциями «я». В этом состоянии чрезмерно чувствительный «Идеал Я» беспощадно осуждает «я», доводя больного до бреда унижения и самоунижения. Вопрос, таким образом, заключается в следующем: надо ли искать причины этих искаженных отношений между «я» и «Идеалом Я» в постулированных выше периодических бунтах против тирании идеала, или следует искать иные, ответственные за это состояние условия.
Переход в манию не является непременным симптомом в клинической картине меланхолической депрессии. Есть простые однократные, а также периодически повторяющиеся приступы меланхолии, никогда не переходящей в манию. С другой стороны, существуют такие виды меланхолии, при которых какой-то явный повод со всей очевидностью играет этиологическую роль. Например, в случаях потери любимого объекта, будь то в результате его смерти или в результате утраты направленного на объект либидо. Такая психогенная меланхолия может переходить в манию, и такие циклы могут повторяться многократно, так же, как и при спонтанной, по видимости, беспричинной меланхолии. Соотношения между типами меланхолии непонятны, тем более что до сих пор психоаналитическому исследованию было подвергнуто слишком мало форм и случаев меланхолии. В настоящее время мы понимаем лишь те случаи, когда объект любви оказывается покинутым из-за того, что он оказался ее недостоин. После этого, однако, в «я» происходит идентификация и объект снова занимает свое прежнее положение, в результате чего, «я» подвергается беспощадной критике со стороны «Идеала Я». В этой ситуации на первый план выдвигаются предназначенные для объекта, но направленные на самого себя меланхолические упреки и агрессия.
Правильнее будет сказать, что они прячутся за упреками к собственному «я», придают им устойчивость, прочность и неопровержимость, каковыми отличаются самообвинения меланхолика.
Такая меланхолия тоже может характеризоваться переходом меланхолического состояния в манию, поэтому можно считать такой переход симптомом, независимым от других проявлений клинической картины.
Я не вижу никаких трудностей в том, чтобы согласиться с тем, что периодический протест «я» против «Идеала Я» может присутствовать в клинической картине как психогенной, так и спонтанной меланхолии. При спонтанной меланхолии можно допустить, что «Идеал Я» склонен проявлять особую строгость, каковая автоматически приводит к его временному устранению. При психогенной меланхолии «я» побуждается к бунту в результате плохого отношения к нему со стороны идеала, каковое оно испытывает в случае идентификации с отвергнутым объектом.
