Зигмунд Фрейд
Навязчивость, паранойя и перверсия
Заметки об одном случае невроза навязчивости (1909)
[Введение]
На последующих страницах содержится материал двоякого рода: во-первых, фрагментарные сообщения из истории болезни одного больного, страдавшего неврозом навязчивости; по его продолжительности, пагубным последствиям и субъективной оценке этот невроз можно было причислить к довольно тяжелым, и потребовалось около года, чтобы добиться полного восстановления личности и устранить ее торможения. Во-вторых, отдельные краткие сведения о генезе и более тонком психологическом механизме душевных процессов при неврозе навязчивости, приведенные в связи с этим и с учетом ранее проанализированных случаев; этими сведениями должны быть дополнены мои первые, опубликованные в 1896 году[9] описания.
Подобное изложение содержания, как мне кажется, само нуждается в обосновании, чтобы читатель, скажем, не подумал, что такой способ сообщения я считаю безупречным и достойным подражания, тогда как на самом деле я лишь считаюсь с трудностями внешнего и содержательного характера и охотно сообщил бы больше, будь это позволительным и возможным. То есть я не могу предоставить полную историю лечения, поскольку это потребовало бы детального рассмотрения условий жизни моего пациента. Докучливое внимание большого города, которое уделяется моей врачебной деятельности, не допускает достоверного изложения; вместе с тем я все больше прихожу к мысли, что искажения, к которым обычно прибегают в таких случаях, нецелесообразны и неприемлемы. Если они незначительны, то своей цели – оградить пациента от нескромного любопытства – не достигают; если же они велики, то обходятся слишком большой ценой, поскольку нарушают понимание взаимосвязей, имеющих непосредственное отношение к малосущественным реалиям жизни. Из этого последнего обстоятельства вытекает тот парадоксальный факт, что гораздо проще предать огласке самые интимные тайны пациента, поскольку при этом он все же остается неузнанным, нежели самые безобидные и банальные характеристики его персоны, которые всем известны и по которым его все могли бы узнать.
Если этим я оправдываю нещадное сокращение истории болезни и лечения, то для ограничения отдельными результатами из психоаналитического исследования невроза навязчивости в моем распоряжении имеется еще более убедительное объяснение. Я признаюсь, что до сих пор мне еще не удавалось полностью понять сложную структуру тяжелого случая невроза навязчивости и что при воспроизведении анализа я не смог бы показать эту аналитически выявленную или предполагаемую структуру, присовокупляя примеры лечения других больных. Сопротивление больных и различные формы его выражения значительно затрудняют выполнение последней задачи; однако нужно сказать, что само по себе понимание невроза навязчивости отнюдь не просто, оно намного сложнее, чем понимание случая истерии. Собственно говоря, следовало ожидать противоположного. Средства, которыми невроз навязчивости выражает свои тайные мысли, язык невроза навязчивости похож на диалект языка истерии, но на диалект, который должен бы быть для нас более простым, потому что он более близок выражению нашего сознательного мышления, чем истерический. Прежде всего он не содержит того скачка из психической сферы в соматическую иннервацию – истерическую конверсию, – который нам все же никогда не дано совершить с помощью своего понимания.
Возможно, также и наше недостаточное знакомство с неврозом навязчивости повинно в том, что действительность не подтверждает того ожидания. Больные неврозом навязчивости тяжелого калибра прибегают к аналитическому лечению гораздо реже, чем истерики. Также и в жизни они диссимулируют свое состояние, насколько это возможно, и зачастую обращаются к врачу только на запущенных стадиях недуга, которые, например, при туберкулезе легких исключали бы возможность помещения их в лечебницу. Однако я привлекаю это сравнение потому, что в простых и тяжелых, но своевременно распознанных случаях невроза навязчивости, точно так же, как при том хроническом инфекционном заболевании, мы можем указать на целый ряд блестящих результатов лечения.
При таких обстоятельствах не остается ничего другого, как сообщить факты в столь незавершенной и неполной форме, в какой они нам известны и в какой нам позволено о них говорить. Возможно, представленные здесь с большим трудом полученные кусочки знания сами по себе покажутся малоудовлетворительными, но к ним может присоединиться работа других исследователей, и благодаря совместным усилиям будет получен результат, достичь которого одному человеку, наверное, слишком трудно.
I. Из истории болезни
Молодой человек с университетским образованием объявляется у меня и рассказывает, что с самого детства, но особенно сильно в последние четыре года страдает навязчивыми представлениями. Основным содержанием его недуга являются опасения, что с двумя людьми, которых он очень любит, с отцом и некой дамой, которую он почитает, может что-то случиться. Кроме того, он испытывает навязчивые импульсы – например, перерезать себе бритвой горло – и создает запреты, относящиеся также к безразличным для него вещам. На борьбу с этими своими идеями он потратил многие годы и поэтому не преуспел в жизни. Опробованные им способы лечения ничем ему не помогли, за исключением гидротерапии в лечебнице у ***, но и это, видимо, лишь потому, что он завел там знакомство, приведшее к регулярным половым сношениям. Здесь такой возможности он не имеет, совокупляется нерегулярно и редко. К проституткам он испытывает отвращение. В целом его сексуальная жизнь была скудной, онанизм – в шестнадцать или семнадцать лет – играл лишь незначительную роль. Потенция у него была нормальной; первый коитус – в 26 лет.
Он производит впечатление проницательного человека с ясным умом. На мой вопрос, что побудило его выдвинуть на передний план сведения о своей сексуальной жизни, он отвечает, что именно это он знает о моих теориях. Он ничего не читал из моих сочинений, но недавно, перелистывая одну мою книгу[10], наткнулся на объяснение необычных связей между словами, которые так напомнили ему о его собственной «умственной работе» со своими идеями, что он решился довериться мне.
А. Начало лечения
После того как на следующий день я обязал его выполнять единственное условие лечения – говорить все, что приходит в голову, даже если это ему неприятно, даже если это ему кажется неважным, неуместным или бессмысленным, – и предложил ему выбрать тему, с которой он хочет приступить к своим сообщениям, он начинает следующим образом[11].
У него есть друг, которого он очень высоко ценит. Он всегда идет к нему, когда его мучает преступный импульс, и спрашивает, не презирает ли тот его как преступника. Друг поддерживает его, уверяя, что тот безупречный человек, который, видимо, с юных лет приучен смотреть на жизнь с таких позиций. Такое же влияние когда-то раньше на него оказывал другой человек, девятнадцатилетний студент, когда самому ему было четырнадцать или пятнадцать лет. Этот студент испытывал к нему симпатию и чрезвычайно повысил у него чувство собственной значимости, из-за чего мой пациент стал казаться себе чуть ли не гением. Позднее этот студент стал его домашним учителем, но затем вдруг изменил свое поведение, низведя его до простофили. В конце концов ему стало понятно, что тот интересовался одной из его сестер и связался с ним лишь для того, чтобы иметь доступ в дом. Это было первым большим потрясением в его жизни.
Затем он как бы невзначай продолжает.
Б. Инфантильная сексуальность
«Моя сексуальная жизнь началась очень рано. Я помню одну сцену, когда мне было четыре или пять лет (с шести лет я вообще все помню), которая через несколько лет отчетливо всплыла в мой памяти. У нас была очень красивая юная гувернантка, которую звали фрейлейн Петер[12]. Однажды вечером она лежала на софе в легком одеянии и читала; я лежал рядом и попросил разрешить залезть ей под юбку. Она мне это позволила с условием, что я никому не расскажу. На ней почти ничего не было, и я ощупал ее гениталии и живот, показавшийся мне забавным. С того времени у меня осталось жгучее, мучительное желание видеть женское тело. Я все еще помню, с каким напряжением я ожидал в купальне, куда мне пока еще позволялось ходить вместе с фрейлейн и сестрами, когда фрейлейн раздетой войдет в воду. С шести лет я помню больше. Тогда у нас была другая фрейлейн, тоже юная и красивая. У нее на ягодицах были прыщи, которые она обычно по вечерам выдавливала. Я подкарауливал этот момент, чтобы удовлетворить свое любопытство. Точно так же в купальне, хотя фрейлейн Лина была более скромной, чем ее предшественница. (В ответ на промежуточный вопрос: „Я редко спал в ее комнате, чаще всего – с родителями“.) Я помню одну сцену, когда мне было семь лет[13]. Однажды вечером мы сидели все вместе: фрейлейн, кухарка, еще одна девушка, я и мой брат, который младше меня на полтора года. Неожиданно я услышал из разговора девушек, как фрейлейн Лина сказала: „С малышом это уже можно делать, но Пауль (я) слишком неловок, он, конечно же, поедет рядом“. Я не понял точно, что имелось в виду, но почувствовал к себе пренебрежение и начал плакать. Лина утешила меня и рассказала, как девушка, которая сделала нечто подобное с мальчиком, вверенным ее попечению, на несколько месяцев заключили в тюрьму. Я не думаю, что она делала со мной что-то нехорошее, но я позволял себе по отношению к ней многие вольности. Когда я забирался в ее постель, то сбрасывал с нее одеяло и прикасался к ней, что она терпеливо сносила. Она была не очень образованной и, видимо, весьма озабоченной сексуально. В 23 года у нее уже был ребенок, за отца которого она вышла замуж позднее, так что сегодня ее зовут госпожа жена надворного советника. Я по-прежнему часто вижу ее на улице».
«Уже с шести лет я страдал от эрекций и знаю, что однажды пришел к маме, чтобы на это пожаловаться. Я также знаю, что должен был при этом преодолевать сомнения, ибо подозревал взаимосвязь с моими представлениями и моим любопытством, и на протяжении какого-то времени имел болезненную идею, что родители знают о моих мыслях, которую я объяснял себе тем, что я высказывал их, сам того не слыша. Я усматриваю в этом начало моей болезни. Были люди, девочки, которые мне очень нравились и которых мне необычайно хотелось увидеть голыми. Но всякий раз, когда возникало это желание, я испытывал зловещее чувство, что, если я буду об этом думать, что-то непременно случится, и поэтому мне приходилось делать разные вещи, чтобы это предотвратить». (В качестве образца таких опасений в ответ на мой вопрос он указывает: «К примеру, умрет мой отец».) «Мысли о смерти отца долгое время занимали меня с самого раннего возраста и очень меня угнетали».
По этому поводу я с удивлением узнаю, что отец пациента, с которым связаны его нынешние навязчивые опасения, умер еще несколько лет назад.
То, что пациент рассказывает на первом сеансе лечения о событиях, происходивших с ним в шести-семилетнем возрасте, является не только, как он думает, началом болезни, но уже и самой болезнью, полновесным неврозом навязчивости, где налицо все существенные элементы, и вместе с тем ядром и прототипом последующего недуга, так сказать, простейшим организмом, изучение которого уже позволяет нам понять условия сложной организации нынешнего заболевания. Мы видим, что ребенок находится во власти одного из компонентов сексуального влечения, удовольствия от разглядывания, результат которого – все снова и снова с большой интенсивностью проявляющееся желание видеть обнаженными лиц женского пола, которые ему нравятся. Это желание соответствует последующей навязчивой идее; если оно пока не имеет навязчивого характера, то это объясняется тем, что Я еще не противопоставило себя ему полностью, не ощущает его как чужое; однако где-то уже зарождается протест против этого желания, ибо его проявление регулярно сопровождается мучительным аффектом[14]. Очевидно, конфликт имел место в душевной жизни юного сладострастника; рядом с навязчивым желанием находится навязчивое опасение, тесно связанное с желанием: как только он думает о чем-то подобном, он вынужден опасаться, что случится нечто ужасное. Это ужасное уже облачается в характерную неопределенность, которая впредь присутствует во всех проявлениях невроза. Но у ребенка нетрудно выявить, что скрывается за подобной неопределенностью. Если удается найти пример какой-либо общей особенности невроза навязчивости, то можно не сомневаться, что этот пример и есть то первоначальное и подлинное, которое должно было скрываться за обобщением. Таким образом, навязчивое опасение, восстановленное в своем значении, гласило: «Если мне будет хотеться увидеть обнаженную женщину, то мой отец умрет». Неприятный аффект имеет явный оттенок жуткого, суеверного и уже дает толчок импульсам что-либо сделать, чтобы предотвратить беду, которые проявятся в последующих защитных мерах.
Итак: эротическое влечение и протест против него, желание (еще не ставшее навязчивым) и противодействующее ему (уже ставшее навязчивым) опасение, мучительный аффект и стремление к защитным действиям; инвентарный список невроза полон. Более того, имеется еще и нечто другое, своего рода делирозное или бредовое образование необычного содержания: родители знали его мысли, поскольку он их высказывал, сам того не слыша. Едва ли мы ошибемся, увидев в этой детской попытке объяснения предчувствие тех удивительных душевных процессов, которые мы называем бессознательными и без которых мы не можем обойтись при научном прояснении непонятного положения вещей. «Я высказываю свои мысли, их не слыша», – звучит как проекция вовне нашего собственного предположения, что у него есть мысли, о которых он ничего не знает, подобно эндопсихическому восприятию вытесненного.
Итак, мы четко видим: этот элементарный инфантильный невроз уже имеет свою проблему и свою кажущуюся абсурдность, как и любой сложный невроз взрослого человека. Что должно означать, что отец умрет, если у ребенка возникнет сладострастное желание? Является ли это полной бессмыслицей, или существуют способы понять эту фразу, осмыслить ее как неизбежный результат прежних событий и предпосылок?
Если мы применим выводы, полученные где-нибудь в другом месте, к этому случаю детского невроза, то мы должны будем предположить, что также и здесь, то есть до шести лет, имели место травматические переживания, конфликты и вытеснения, которые сами подверглись амнезии, но в качестве осадка оставили после себя данное содержание навязчивого опасения. В дальнейшем мы узнаем, насколько для нас возможно вновь отыскать или с некоторой уверенностью сконструировать эти забытые переживания. Между тем в качестве совпадения, которое, вероятно, не может быть безразличным, мы хотим еще подчеркнуть, что детская амнезия пациента пришла к своему концу в шесть лет.
Подобное начало хронического невроза навязчивости в раннем детстве, сопровождающегося сладострастными желаниями, к которым присоединяются зловещие ожидания и склонность к защитным действиям, мне знакомо из многочисленных других случаев. Такое начало типично, хотя, вероятно, оно и не является единственно возможным. Прежде чем мы перейдем к содержанию второго сеанса, еще несколько слов о ранних сексуальных переживаниях пациента. Едва ли можно воспротивиться тому, чтобы охарактеризовать их как необычайно обильные и чреватые последствиями. Но так же обстоит дело и в других случаях невроза навязчивости, которые мне удалось проанализировать. Характерное свойство преждевременной сексуальной активности здесь, в отличие от истерии, постоянно присутствует. Невроз навязчивости гораздо отчетливее, чем истерия, позволяет установить, что факторы, формирующие психоневроз, следует искать не в актуальной, а в инфантильной сексуальной жизни. Нынешняя сексуальная активность больного неврозом навязчивости стороннему наблюдателю может показаться совершенно нормальной; зачастую она обнаруживает намного меньше патогенных моментов и ненормальностей, чем у нашего пациента.
В. Великое навязчивое опасение
«Я думаю начать сегодня с переживания, которое стало для меня непосредственным поводом для того, чтобы к вам обратиться. Дело было в августе во время военных учений в ***. До этого я себя плохо чувствовал и мучил себя всякими навязчивыми мыслями, которые, однако, во время учений вскоре отступили на задний план. Мне хотелось показать кадровым офицерам, что я не только чему-то научился, но и кое-что могу выдержать. Однажды мы выступили в короткий поход из ***. На привале я потерял свое пенсне и, хотя я мог бы легко его найти, я все же не хотел задерживать выступление и от него отказался, но телеграфировал моему оптику в Вену, чтобы он срочно прислал мне замену. На том же привале я присел между двумя офицерами, один из которых, капитан с чешским именем, был для меня значимым человеком. Я даже несколько его побаивался, ибо он явно получал удовольствие от жестокости. Я не хочу утверждать, что он был плохим человеком, но за офицерским обедом он постоянно выступал за введение телесных наказаний, из-за чего мне пришлось ему решительно возразить. Итак, на этом привале между нами завязалась беседа, и капитан сказал, что прочел о совершенно ужасном наказании, применявшемся на Востоке…»
Тут он прерывается, встает с места и просит меня избавить его от описания деталей. Я заверил его, что и сам не склонен к жестокости, безусловно, не хочу его мучить, но, разумеется, не могу подарить ему то, на что не имею права. С таким же успехом он мог бы меня попросить подарить ему две кометы. Преодоление сопротивлений – это требование лечения, с которым мы не можем не считаться. (О понятии «сопротивление» я рассказал в начале этого сеанса, когда он сказал, что должен многое в себе преодолеть, чтобы сообщить о своем переживании.) Я продолжил: «Но что я мог бы сделать, чтобы догадаться о том, на что вы намекнули? Быть может, вы имеете в виду сажание на кол?» – «Нет, неверно: преступника связывали, – он выражался настолько невразумительно, что я не смог сразу догадаться, в какой позе, – его ягодицы накрывали горшком, а затем в него запускали крыс, которые… – он опять встал, выказывая все признаки ужаса и сопротивления, – пробуравливались…» «В задний проход», – посмел я дополнить.
Во всех более важных местах рассказа можно было заметить, что его лицо принимало весьма необычное смешанное выражение, которое я могу истолковать только как ужас от своего собственного неизвестного ему удовольствия. Он с превеликим трудом продолжает: «В этот момент меня озаряет представление, что это происходит с неким дорогим мне человеком»[15]. На прямой вопрос он сообщает, что не он сам осуществляет это наказание, а что оно осуществляется обезличенно. После непродолжительного угадывания я узнаю, что человеком, к которому относилось то «представление», была уважаемая им дама.
Он прерывает свой рассказ, чтобы убедить меня в том, сколь чужды и неприятны ему эти мысли и с какой необычайной стремительностью проносится в его голове все, что с ними связывается. Одновременно с мыслью всегда тут как тут «санкция», то есть защитная мера, которой он должен следовать, чтобы не осуществить такую фантазию. Когда капитан говорил о том чудовищном наказании и у него возникали те мысли, ему еще удавалось защититься от них обеих с помощью своих привычных формул, с помощью «но», сопровождавшимся пренебрежительным движением рукой, и с помощью фразы «Что это тебе приходит в голову?».
Употребление множественного числа меня озадачило, как, должно быть, остается непонятным и для читателя. Ведь до сих пор мы слышали лишь об одной идее – о наказании крысами, которому подвергается дама. Теперь он вынужден признать, что одновременно у него возникала и другая мысль – наказание касается и его отца. Поскольку его отец давно умер, это навязчивое опасение было еще намного бессмысленнее, чем первое, и еще какое-то время пыталось скрываться.
Следующим вечером тот же капитан вручил ему пришедшую по почте посылку и сказал: «Обер-лейтенант А.[16] оплатил за тебя почтовое отправление. Ты должен ему вернуть деньги». В посылке находилось заказанное по телеграфу пенсне. И в этот момент у него оформилась «санкция»: если не вернуть деньги, то это случится (то есть фантазия о крысах осуществится в отношении отца и дамы). И тут же для предотвращения этой «санкции» по известному ему типу возникло приказание, похожее на присягу: «Ты должен вернуть обер-лейтенанту А. 3,80 кроны», которое он произнес чуть ли не вполголоса.
Через два дня военные учения подошли к концу. Все это время он пытался вернуть обер-лейтенанту А. небольшую сумму, чему препятствовали все новые сложности на первый взгляд объективной природы. Сначала он пытался уплатить деньги через другого офицера, который пошел на почту, но когда тот вернул ему деньги, объяснив, что не застал обер-лейтенанта А. на почте, очень обрадовался, ибо этот способ исполнения клятвы его не удовлетворял, поскольку не соответствовал ее дословному тексту: «Ты должен возвратить деньги обер-лейтенанту А.». Наконец он встретил нужного ему обер-лейтенанта А., который, однако, отказался принять деньги, заявив, что ничего за него не платил и что вообще почту получает не он, а обер-лейтенант Б. Он был очень расстроен из-за того, что не может сдержать свою клятву, потому что ее предпосылка была ошибочна, и придумал весьма необычный выход из положения: он пойдет с обоими господами на почту, там А. даст почтовой служащей 3,80 кроны, она отдаст их Б., а он затем в соответствии с дословным текстом клятвы вернет А. 3,80 кроны.
Я не удивлюсь, если в этом месте читатель утратит свою способность к пониманию, ибо даже подробное описание внешних событий этих дней и своих реакций на них, которое дал мне пациент, страдало внутренними противоречиями и выглядело ужасно запутанным. Только после того, как он рассказал эту историю в третий раз, мне удалось донести до него эти неясности и обнаружить ошибки памяти и смещения, которые он совершал. Я избавлю себя от воспроизведения этих деталей, самое основное из которых мы сможем вскоре наверстать, и только замечу, что в конце этого второго сеанса он вел себя так, словно был не в себе и спутан. Он неоднократно называл меня «господин капитан», вероятно, потому, что в начале сеанса я ему сказал, что сам я не такой жестокий, как капитан М., и не имею намерения его понапрасну мучить.
Во время этого сеанса я получил от него только еще одно разъяснение: с самого начала всякий раз, когда у него возникало беспокойство, что с дорогими ему людьми что-то случится, он переносил это наказание не только в настоящее, но и в вечность, в потусторонний мир. До четырнадцати или до пятнадцати лет он был очень набожным, но с тех пор прошел путь развития до своего нынешнего вольномыслия. Он улаживал противоречие, говоря себе: «Что ты знаешь о жизни в потустороннем мире? Что знают о ней другие? Ведь о ней ничего не известно, ты ничем не рискуешь, а потому делай это». Это умозаключение столь проницательный в остальных отношениях человек считает безупречным и использует ненадежность разума в данном вопросе в пользу преодоленного религиозного мировоззрения.
На третьем сеансе он заканчивает весьма характерную историю своих попыток исполнить навязчивую клятву. Вечером состоялось последнее собрание офицеров перед завершением военных учений. Ему выпало произнести тост от «господ из запаса». Он говорил хорошо, но словно сомнамбула, ибо на заднем плане его беспрестанно мучила мысль о своей клятве. Он провел ужасную ночь; аргументы и контраргументы боролись между собой. Главный аргумент, разумеется, состоял в том, что предпосылка, на которой основывалась его клятва: обер-лейтенант А. заплатил за него деньги, – была неверной. Но он утешал себя тем, что еще не все потеряно, поскольку А. проедет верхом вместе с ним часть пути до железнодорожной станции П., так что у него еще будет время попросить его об одолжении. Он этого не сделал, позволил А. отъехать, но дал своему денщику поручение оповестить его о своем визите после полудня. Сам он добрался до станции в 9.30 утра, отдал свой багаж, сделал в небольшом городке всякого рода покупки и намеревался затем нанести визит А. Деревня, в которой располагался А., находилась примерно в часе езды от города П. Поездка по железной дороге к месту [Ц.], где находилось почтовое отделение, заняла бы три часа; стало быть, думал он, после выполнения своего сложного плана еще можно было бы попасть в Вену отходящим из П. вечерним поездом. Мысли, которые боролись между собой, с одной стороны, гласили: он просто боится, явно хочет избавить себя от неудобства попросить у А. об этой услуге и предстать перед ним дураком и поэтому отказывается от своей клятвы; с другой стороны, наоборот, будет трусостью, если он исполнит клятву, поскольку он хочет этим лишь добиться того, чтобы навязчивые представления оставили его в покое. Когда в ходе размышления аргументы уравновешивали друг друга, он обычно позволял распоряжаться собой случайным событиям, словно Божьим решениям. Поэтому, когда носильщик на станции его спросил: «Вы на десятичасовой поезд, господин лейтенант?», он сказал: «Да», отъехал в 10 часов и, таким образом, создал fait accompli[17], принесший ему огромное облегчение. У проводника вагона-ресторана он получил талон на право пользования table d’hôte[18]. На первой станции ему вдруг пришла в голову мысль, что он еще может выйти, дождаться обратного поезда, поехать на нем в П., оттуда в местечко, где находился обер-лейтенант А., затем вместе с ним предпринять трехчасовую поездку по железной дороге на почту и т. д. И только мысль о заказе, который он сделал официанту, удержала его от осуществления этого замысла; но он не отказался от него, а решил высадиться на следующей остановке. Так он пропускал станцию за станцией, пока не доехал до места, где выйти из поезда он счел невозможным, поскольку там у него были родственники, и решил ехать в Вену, там разыскать своего друга, рассказать ему о своей проблеме и после его решения ночным поездом вернуться в П. В ответ на мое сомнение, действительно ли все сходилось, он заверил меня, что между прибытием одного поезда и отправлением другого у него было бы полчаса свободного времени. Однако, прибыв в Вену, он не застал своего друга в гостинице, где ожидал его встретить, только в 11 часов вечера попал в квартиру своего друга и еще ночью рассказал ему о своей проблеме. Друг всплеснул руками от удивления, что тот может еще сомневаться, не было ли это навязчивым представлением, успокоил его на эту ночь, благодаря чему тот хорошо выспался, а утром пошел с ним на почту, чтобы отправить 3,80 кроны на адрес почтового отделения [Ц.], куда поступила посылка с пенсне.
Последнее сообщение послужило мне отправной точкой, чтобы распутать искажения в его рассказе. Если он, образумленный другом, отправил небольшую сумму не обер-лейтенанту А. и не обер-лейтенанту Б., а прямо на почту, то он обязан был знать, и еще при своем отъезде знал, что за посылку наложенным платежом оставался должным только почтовой служащей. Оказалось, что он действительно это знал еще до напоминания капитана и до своей клятвы, ибо теперь он вспомнил, что за несколько часов до встречи с жестоким капитаном был представлен другому капитану, который сообщил ему, как все было на самом деле. Услышав его имя, этот офицер ему сказал, что недавно был на почте и почтовая служащая его спросила, не знает ли он лейтенанта Л. (то есть нашего пациента), которому пришла посылка наложенным платежом. Офицер ответил, что такого не знает, но девушка сказала, что доверяет неизвестному лейтенанту и внесет взнос сама. Так наш пациент стал обладать заказанным им пенсне. Жестокий капитан ошибся, когда, вручая ему посылку, попросил вернуть 3,80 кроны А. Наш пациент должен был знать, что это ошибка. Тем не менее он дал основанную на этой ошибке клятву, которая принесла ему столько мучений. При этом он скрыл от себя, а при рассказе также и от меня эпизод с другим капитаном и существование доверчивой почтовой служащей. Признаюсь, что после этого уточнения его поведение становится еще более бессмысленным и непонятным, чем прежде.
После того как он покинул своего друга и вернулся в семью, его снова стали одолевать сомнения. Аргументы его друга ничем не отличались от его собственных, и он не заблуждался насчет того, что временное успокоение нужно было объяснить личным влиянием его друга. Решение посетить врача следующим искусным способом было вплетено в делирий. Он получит от врача справку о том, что действие, которое он задумал осуществить с обер-лейтенантом А., необходимо ему для выздоровления, и эта справка, несомненно, заставит того принять от него 3,80 кроны. Случай, что именно тогда ему в руки попалась одна моя книга, обратил его выбор на меня. Но со мной об этой справке речь не зашла, он весьма разумно попросил лишь о том, чтобы избавить его от навязчивых представлений. Спустя много месяцев, на пике сопротивления, однажды снова появилось искушение отправиться в П., разыскать обер-лейтенанта А. и вместе с ним исполнить комедию возвращения денег.
