Захар Прилепин
Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения
Силовики. Кавказ
Захар
Наверное, на меня очень сильно повлияла смерть отца, – он умер в 1994 году в возрасте 47 лет.
Ещё в 93-м вышел странный указ Бориса Ельцина о пополнении рядов МВД учащимися ВУЗов. Студенты, начиная с третьего курса, могли, прослужив полгода в армии, устроиться на разные должности в милиции.
Прослышав об этом, я решил подать документы: возьмите и меня.
Помню, что в милицию я пришёл с длинными волосами – я же был музыкант. И ещё с серьгою в ухе, в виде крестика. Удивительно, но принимавший документы подполковник не выгнал меня вон.
В итоге, когда таких, как я, набралось достаточное количество, для нас создали в лесу на реке Линда специальную воинскую часть. Я взял академ в университете и пошёл служить. Это был 94-й год.
Для нас специально подобрали армейских, а не милицейских командиров, которые должны были из студенчества стремительно выбить гражданскую дурь – тем более, что служить нам предстояло не положенные тогда полтора года, а куда меньше.
Нас начали терзать бесконечной строевой, ночными построениями и уставщиной, но хватило командиров только месяца на полтора – в виду того, что самих их никто не проверял, они начали бесконечно пьянствовать; в итоге наша служба постепенно превратилась в нечто невообразимое – потому что мы тоже, естественно, пили, тягая водку из соседних деревень. Офицеры прятались от нас, мы от них. Даже не могу понять, что́ напоминала мне моя служба.
Закончилось всё, впрочем, благополучно – после этого приключения я отучился в милицейской учебке, попал в патрульно-постовую службу, и оттуда поскорей перевёлся в ОМОН: тогда как раз началась первая Чеченская, в Нижегородском ОМОНе и в местном СОБРе уже были потери.
Я точно знал, что мне туда надо.
Примерно в те годы я бросил писать стихи, и с тех пор написал их не более пяти-семи штук, и те – случайно.
Хасан Ажиев
сослуживец [интервью Л. Зуевой, 2021]
Последняя неделя лета, прекрасное солнечное утро. Это был один из тех дней, когда кроме рутинной работы, связанной с охраной общественного порядка на улицах нашего города, мы всем взводом могли совершенствовать свои спортивные и боевые навыки. Это был наш спорт-день! Начинался он с 10:00 и продолжался, как правило, до 15:00. Я приехал пораньше, чтобы без суеты, спокойно подготовиться. Здание нашего отряда находилось на улице Лермонтова, д. 4. (Я специально акцентирую на этом ваше внимание, дорогой читатель, т. к. этот адрес вошёл в боевую историю нашего отряда!)
Приехав в отряд и войдя в двери здания, я заметил паренька лет двадцати со спортивной сумкой на плече. Он стоял у окна дежурной части и кого-то ждал. Передо мной стоял молодой человек, худощавый, но стройный, подтянутый, со своеобразной причёской, больше напоминающей стиляг или хиппи. И без того короткие рукава его футболки были закатаны до самых плеч, оголяя крепкие жилистые руки и округлый бицепс. Было видно, что парень дружит со спортом! Его лицо выражало одухотворённость и спокойствие, взгляд был добрый и в то же время острый, присущий людям с высоким уровнем интеллекта. Я с ним поздоровался и поинтересовался, ждёт ли он кого-то и могу ли я чем ему помочь? Он слегка улыбнулся и ответил, что прибыл к нам в отряд для прохождения дальнейшей службы в нём, если, конечно, возьмут, и ждёт командира отряда. Я ему пожелал удачи, взял у помощника дежурного ключи от раздевалки нашего взвода и направился в её сторону. Прошло не более 20 минут, как в дверном проёме раздевалки появилась крепкая фигура комбата, заслоняющая собой стоящего сзади парня. Я встал, по-военному поприветствовал командира. И в этот самый момент из-за его спины показался тот самый паренёк. Вот, Хас, сказал командир, знакомься, это Евгений, который сегодня примет участие в спортивном дне, и если сдаст все обязательные нормативы по физической подготовке, то станет ещё одной боевой единицей вашего взвода! Я пожал Жене руку, сказал, что рад знакомству, он мне ответил взаимностью.
Потихоньку стали подходить ребята и уже вскоре все были в сборе, во главе с командиром взвода ст. лейтенантом Ещенко Сергеем (фамилия изменена). Построив взвод, Сергей ещё раз, уже официально представил всем Евгения Николаевича Прилепина.
Первым и основным нормативом при приёме в отряд у нас считался спарринг – рукопашный бой с тремя соперниками подряд, с каждым по три минуты. Ещенко определил трёх спарринг-партнёров, в числе которых оказался и я. И мне же первому, благодаря жребию, довелось экзаменировать Женьку. Перед началом схватки Жека слегка прищурил глаза и, расплывшись в улыбке, оголив белоснежные зубы, произнёс крылатую фразу из всеми известного шедевра отечественного кино: «Буду бить больно, но аккуратно!» В ту же секунду раздался дикий хохот всех присутствующих на тот момент в спортзале ребят нашего взвода! Ещё большую комичность ситуации добавляло то, что я по фактуре выглядел гораздо больше, мощнее и был тяжелее кило так на 20! Что совсем не смутило Женьку! Но шутки-шутками, а спарринг никто не отменял. После брошенной Евгением в мою сторону фразы настроиться на серьёзный поединок уже просто не было никакой возможности, и вкладываться в свои удары – тоже. Но за эти три минуты я смог ощутить на себе всю жёсткость и силу ударов соперника. Жека отработал все три спарринга просто на одном дыхании, что не могло остаться без внимания бойцов нашего взвода, и по окончании поединков все ребята пожали ему руку.
Таким образом, пройдя и все остальные испытания, Евгений Николаевич Прилепин был зачислен в Отряд Милиции Особого Назначения, во взвод № 3.
Благодаря своему прекрасному чувству юмора, обаятельности, силе духа, смекалке и образованности, Женька быстро завоевал уважение ребят не только нашего взвода, но и всего отряда в целом и руководства в том числе.
В компании с Женей всегда было весело, но при этом было понимание того, что в случае опасности он всегда придёт на помощь, что на него можно положиться, он не подведёт. Я не знал ни одного человека в отряде, кто бы мог обидеться на ту или иную шутку, остроту, замечание в свой адрес от Женьки! Он это делал мастерски, очень точно, деликатно и смешно! При этом во всём, что касается работы, Женька всегда был человеком ответственным, исполнительным и дисциплинированным. В нашей работе по-другому было нельзя. Мы боевое подразделение, а значит, всё должно быть в наших действиях предельно чётко.
Захар
В марте 1996 года наш отряд поехал в командировку в Грозный, который как раз тогда брали в очередной раз местные сепаратисты при поддержке мирового ваххабитского движения и добровольцев из отдельных бывших республик СССР.
Отряд наш провёл множество зачисток, в которых я тоже, естественно, участвовал, мы сопровождали разные опасные грузы, охраняли офицеров высшего звена, участвовали в боях, брали в плен и вывозили за пределы республики «полевых командиров». Мародёрством не занимались категорически, пленных не избивали и не пытали – короче, всё, что потом вешали на «федералов», прошло мимо меня – ничего подобного я никогда не видел.
Помню, мы подсчитали, что за весну того года в Отрядах особого назначения, что работали в Грозном, погиб каждый двадцатый боец. Убивали тогда каждый день – и добавлялись новые фамилии в фойе ГУОШ (штаб округа) на специальной траурной доске. Мы там как раз стояли, в центре Грозного.
Теперь я не узнаю Грозный – он был изуродован и развален; нынче всё иначе.
– 90-е. Война в Чечне. Вот вы прибыли в Грозный, а в плеере – гей-певец, мелодист Марк Алмонд. Для чего такой контраст?
– Много всякой музыки было; Алмонда слушал, да, хотя далеко не только его. У него тогда просто только-только вышел новый альбом, «Fantastic Star», танцевальный, мелодичный; он до сих пор у меня с Грозным ассоциируется. Это действительно был контраст – город, обращённый в руины, из которого выбивают в очередной раз зашедших боевиков, – и эта ликующая музыка. Я, предполагаю, и не знал тогда, что он гей; в любом случае, никакого значения это не имело. Зато знал, что он фанат России, и постоянно в Россию приезжает. Он великолепный мелодист, конечно; я ставлю его выше Стинга – который тоже, что и говорить, гений.
Впрочем, музыку слушал только в аэропорту, пока разгружались. В городе – уже никаких наушников. А то можно было заслушаться и пропустить, когда тебе башку оторвёт вместе с наушниками.
(фрагмент интервью «ВКонтакте»)
Хасан Ажиев
сослуживец [интервью Л. Зуевой, 2021]
В числе 25 бойцов нашего отряда был и Евгений Прилепин (позывной Захар). Наш борт из Нижнего Новгорода, спустя 2,5 часа после взлёта, приземлился на аэродроме в г. Моздок Республики Северная Осетия. А спустя ещё три часа, уже другим самолётом, мы вылетели в направлении аэропорта «Северный» г. Грозного и через 30 минут были там.
Дальнейшим местом нашей дислокации стал ГУОШ (Главное Управление Объединённого Штаба группировки войск в Чеченской Республике), находившийся в Старопромысловском районе города Грозного.
Прибыв на место, мы расположились в отведённом нашему подразделению помещении размером приблизительно 50 кв. метров. И с этого момента началась наша боевая вахта длиною в 45 суток. Уже на следующий день после нашего прибытия Захар проявил смекалку, и предложил написать на стене здания, где мы располагались, название улицы и номер дома, принадлежавший месту нахождения нашего отряда в Нижегородской области. И таким образом адрес ул. Лермонтова, д. 4, большими зелёными буквами на здании из красного кирпича, был вписан в историю наших, так сказать, славных побед.
За всё это время наш отряд принимал серьёзное участие в боевых операциях и выполнял множество поставленных перед ним задач. Но об одном случае, который особенно врезался в мою память и память тех, кто был участником этих событий, я хотел бы рассказать подробнее.
Начинался очередной день нашей командировки. Кто-то из бойцов уже проснулся, а кто-то только ложился отдыхать после ночного дежурства в дозоре. Согласно распорядку дня, нас ждал завтрак, потом осмотр и подготовка боевого снаряжения и амуниции, а затем – вводные от комбата, после того как он вернётся с общего совещания командиров подразделений, находящихся на территории ГУОШ и руководства Штаба. В районе 11 часов утра вернулся комбат (позывной «Чтиво»; такое ощущение, что позывной ему однажды придумал Захар, с чем комбат согласился, с присущим ему здоровым чувством юмора; но, может, я ошибаюсь). Была поставлена задача: небольшой группой в количестве 4-х человек выехать на автомобиле к месту назначения: это частный сектор, откуда ночью обстреляли место дислокации подразделения милиции срочной службы. Надо произвести «зачистку» данного сектора на предмет возможного обнаружения лиц, причастных к ночному обстрелу. Старшим назначили меня, в команду был придан Захар, который тут же прокомментировал: «Хасана одного отпускать нельзя, а то вдруг его соплеменники перетянут на свою сторону» (громкий хохот); ещё были «Скворец» и «Язва». Командир одобрительно кивнул и сказал, чтобы через тридцать минут были готовы к выезду.
Погрузились мы своим «квартетом» в УАЗик и повёз нас водила к месту назначения. Через час с небольшим, испытав подвеску УАЗа на том, что когда-то называлось дорогой, прибыли в заданную точку. Перед нами был тот самый частный сектор, метров 200–250 в ширину и длиною не более километра: садовые участки с различными постройками, многие были разрушены, но некоторые – вполне пригодны для жизни. А через дорогу, буквально в метрах 100–150, находилось двухэтажное здание, что было обстреляно ночью.
Мы разбились по парам и рассредоточились, двигаясь параллельно друг другу на расстоянии 20–25 метров так, чтобы находиться в поле зрения. Двигаться старались как можно тише, не спеша, всматриваясь в свежую зелень деревьев и кустарников и прислушиваясь. Мы сразу определили, что более тщательно отрабатываем полуразрушенные и уцелевшие постройки. Между собой общались без слов, только условными знаками. Так мы двигались около часа, как вдруг, где-то впереди послышалась человеческая речь, или даже какой-то напев. Обе наши пары, как по команде, остановились и замерли на месте. Знаками друг другу дали понять, что надо сомкнуться и двигаться одной группой. По мере нашего продвижения голос становился всё более чётким, он принадлежал мужчине: тот что-то тихо напевал с явным южным акцентом. Мы, с ещё большей осторожностью, стали приближаться к мужчине. И когда он уже был в зоне нашей видимости, было принято решение опять разбиться на пары. Двое идут прямо на него, а другие двое пробуют зайти со спины, на случай если побежит. Мы с Захаром пошли в обход, чтобы зайти со спины, Скворец и Язва двинулись прямо на него.
Мужик, с густой бородой, на вид лет 45, сидя на стуле, спокойно чистил ствол автомата АК-47. Он был настолько увлечён этим занятием, что даже не заметил, как к нему подходили Скворец и Язва. В то же самое время мы с Захаром находились за спиной «певца».
Это был небольшой садовый участок с маленьким деревянным домиком. «Певец» находился метрах в 25 от дома.
Решение пришло быстро: я шепнул Захару, что лучше будет, если возьмём его мы со спины, чтобы он не успел среагировать и позвать на помощь – возможно, что в доме ещё кто-то есть.
Мы чётко видели Язву и Скворца, а они нас, я показал им жестами не приближаться к «певцу», а взять под контроль дом за нашей спиной. Буквально в два прыжка Захар сумел достичь сидящего на стуле «певца».
Мы оттащили его тело подальше от дома. Захар остался сторожить свою «добычу», а мы втроём решили проверить дом.
В доме мы смогли застать врасплох ещё двух мужчин, у которых при себе имелся целый арсенал оружия. Все трое были нами задержаны.
Как я попал в Чечню? Я всё время придумываю разные ответы, ни один из которых истинным не является. У Горького, кажется, где-то сказано, что невоевавший мужчина – как нерожавшая женщина. Это, конечно, излишне категорично сформулировано – потому что, я уверен, тюрьма или какой-нибудь экстремальный альпинизм во многом равноценны войне, а кое в чём её и превосходят. Но с этими поправками мысль Горького верна. Отсюда первый ответ, очевидный: я хотел себя проверить. Хотел понять, из чего состою, насколько крепко вылеплен.
Ещё я всегда ощущал себя патриотом и консерватором. В 1996 году, когда я первый раз ехал в Чечню, я был настроен агрессивно и азартно – нет, не желая погибели всем воюющим кавказцам, но руководствуясь имперскими соображениями. Сейчас, спустя почти десять лет, я испытываю глубокое раздражение от всех нынешних чеченофобов.
(из письма Захара Прилепина Леониду Юзефовичу, 2005)
Захар
В 1999 году, летом-осенью, в начале второй Чеченской, мы ездили в командировку в Дагестан, стояли в Махачкале, и снова катались туда-сюда, сопровождали грузы и охраняли всякое начальство, но толком не воевали, хотя несколько критических ситуаций имели место быть.
В ОМОНе я работал четыре с лишним года, начал с рядового бойца, потом стал командиром отделения, затем, недолго, заместителем командира взвода. Я уже готовился стать офицером, но должность заместителя оружейника, которую мне предлагали, не устраивала меня.
На службе я чувствовал себя отлично – это моя среда, я был там на своём месте. Но тогда нам платили слишком мало – в силу очередного кризиса. Не дождавшись офицерской должности, в самом конце 1999 года я ушёл, даже не предполагая, где буду теперь работать: недавний омоновец, едва ли не более всего размышляющий на тему, кто всё-таки важнее – Иосиф Бродский или Юрий Кузнецов.
Помню, явился однажды к зданию ФСБ в Нижнем Новгороде – и некоторое время стоял там, у входа, раздумывая: заходить или нет. Что-то меня остановило (Бродский или Кузнецов?), я развернулся и ушёл. Мог бы, думаю, сейчас быть офицером в этой структуре. Подполковником, скорей всего, уже стал бы. Неприятие происходившего в стране никогда не означало в моём случае отрицание государства как такового.
Нацболы
Захар
В конце 1996 года в Дзержинск приехал Эдуард Лимонов. В Дзержинске он не был с детства.
После встречи с читателями я подошёл к Лимонову и сказал, что я из ОМОНа и тоже хочу антибуржуазной революции. Ельцина и демократию тех времён я за власть не считал.
Лимонов дал мне свой адрес и телефон. Спустя пару недель написал ему письмо. Там было про то, как я люблю его книги, особенно «Дневник неудачника». И ещё два моих военных стихотворения были в письме.
Он ответил мне. Хотя Лимонов терпеть не мог, когда ему присылали стихи, он написал мне «Стихи у вас отличные, мы дадим в “Лимонке”. Одно». Ещё там было про партийные дела.
Я написал тогда заявление о вступлении в партию, но оно затерялось, в итоге я вступил в Национал-большевистскую партию чуть позже.
На взгляды мои наибольшее влияние оказали работы Сергея Кара-Мурзы, Вадима Кожинова и Александра Панарина.
Тогда же, с некоторым запозданием, я открыл для себя Александра Проханова, которого почитаю за одного из своих учителей, и не только литературных; да, с какого-то момента ему надо было перестать сочинять новые романы, но «Иду в путь мой», «Дворец» и «Надпись» – это прекрасные книги.
В те же годы я пожизненно влюбился в поэзию Бориса Рыжего.
Следующим моим запоздалым открытием был писатель Леонид Леонов, чьё собрание сочинений мы приобрели с женой в букинистическом – куда по бедности ходили радовать себя хоть чем-то, покупая отдельные книги за рубль, а собрания – рублей за пятнадцать. У Леонова более всего нравится роман «Дорога на океан», кажущийся мне огромным и таинственным.
Из музыки: с какого-то времени мы очень много слушали Михаила Щербакова; это великолепный тип, и, думаю, недостижимый для его коллег по ремеслу мастер. Даже не знаю, как он угодил в наше время из какого-то своего.
Главным и самым любимым художником нашей эпохи для меня был тогда и остаётся по сей день Гелий Коржев.
Я пришел в 90-е в НБП не как романтик, но как логик, убедившись в том, что иные силы не в состоянии ничего изменить в стране. Элементарный анализ современной политической жизни показывает, что российским партиям вообще не нужны люди с какими-то идеологическими установками и убеждениями. Большинство наших партий – обычные чиновничьи конторы, их можно легко менять местами. Поставьте Жириновского руководить аграриями. Ни с Жириновским ничего не случится, ни с аграриями.
НБП сформировалась снизу, а не сверху, без директив, без денег, в обстановке запугивания и замалчивания.
Самый конец 90-х и «нулевые» были временем активной моей работы с Национал-большевистской партией, впоследствии запрещённой. Помню себя на площади Маяковского в Москве, во время огромной драки с милицией, помню ведущим колонны нацболов в Нижнем Новгороде по Большой Покровской и наши митинги на площади Минина. Задержания и допросы стали моим бытом – из человека в форме я превратился в полную противоположность: смутьяна и революционера. Меня вполне могли посадить в тюрьму, всё к тому шло. Книжки про Степана Разина и юность Аркадия Голикова явно сказались на моём характере.
По взглядам я был безусловно «красным», «левым»; к тому же на те годы пришёлся очередной виток моей влюблённости в советскую литературу: в первую очередь я имею в виду мовистскую прозу позднего Валентина Катаева, Алексея Н. Толстого периода 20-х, поэзию Павла Васильева и Бориса Корнилова. В этом ряду стоит назвать чуть позже прочитанного мной Владимира Луговского.
Вообще же в нацболах парадоксальным и органичным образом соединялось «левое» и «правое», «анархистское» и «консервативное». Глобализм и либеральное двуличие мы ненавидели как чуму.
Нацболов, опередивших время на двадцать лет, большинство воспринимало тогда как маргиналов и дикарей. Страна на тот момент была по большей части аполитична и варилась в русофобской и антисоветской похлёбке, не замечая этого.
Оставленные Россией военные базы в Лурдесе и в Камрани, сброшенная из космоса станция «Мир», – всё это не оставляло иллюзий касательно того, какой видит себя страна в ближайшем будущем. Я не хотел жить в такой стране. Я хотел реванша и возвращения утерянного моим государством.
В 2001 году (после разовой публикации в 1997-м) я начал публиковаться в газете «Лимонка» – одна из первых, если не первая моя статья называлась «Я пришёл из России».
В том же году я начал писать роман «Патологии», который был закончен в 2004 году и опубликован сначала в журнале «Север», потом в «Роман-газете», которой руководил Юрий Козлов – отличный и не оценённый по достоинству русский писатель, умный и парадоксальный. Он стал одним из первых читателей моего романа.
В 2005 году «Патологии» вышли отдельной книжкой в издательстве «Андреевский флаг».
В том году мне исполнилось тридцать лет – странным образом до этого года я никогда не отмечал свои дни рождения, но 7 июля в офис моей газеты на проспекте Гагарина, окна которого выходили во двор СИЗО, пришёл нацбол Илья Шамазов, мы отметили с ним мою днюху вдвоём, и десять последующих лет были практически неразлучны. Илья появляется в качестве персонажа в нескольких моих рассказах.
Илья Шамазов
лидер нижегородского отделения НБП [интервью Л. Зуевой, 2021]
Когда Женька начал активничать в партии, он казался на голову всех старше. Дело даже не в возрасте; у него был статус, работа, сын. Нам, ядру отделения, всё это не светило, было непонятно. Тем интереснее было подглядывать за ним. Как это вообще возможно? – недоумевали мы. Гонять партийных пацанов на физухах, учить делать газету, ходить на митинги.
Потом были и семьи, и прочее, а Женька пошёл уже на новый виток, началась большая литературная жизнь, которой мы сопереживали и радовались, как своему собственному успеху. Но в начале этой жизни он, как мы все, гонял на московские акции «на собаках», выступал, много писал в «Лимонку». Его яркие и умные тексты привлекали в партию людей поумнее, чем мы сами, романтики и самоучки. Иногда, натыкаясь на старые «Лимонки», ловлю себя на том, что вот они магистральные темы его жизни. Все на местах: Леонов, Есенин, Евгений Маркин… Мой папа, изучая газету, как-то крикнул радостно из соседней комнаты: «Сын, чей это отец с Маркиным дружил?» – то был друг его юности. Выяснилось, что наши отцы дружили с одним позабытым, но чудесным рязанским поэтом в разные годы. Прекрасно тесен русский мир.
Помню, как, закупившись книжками в «Фаланстере», Женька отказался перебегать из вагона в вагон по перрону (так обходили задачу платить за дорогу контролерам). Книжки были тяжёлые, и всё ещё дорогие для любого из нас, Женю это не останавливало никогда, если он и умер бы от голода, то от книжного голода. По-свойски Женька объяснил контре – мол, батя, мы же свои, показал делегатскую карточку партии, которую нельзя больше называть, и нас не стали трогать.
Пустяк, а мне запомнилось на всю жизнь. Оказалось, со своим народом можно разговаривать, а ещё можно найти понимание. Нам чаще нравилось лезть на рожон, чем вступать в переговоры. Эта школа Захара (тогда он только становился Захаром) помогла стать нижегородскому отделению одним из лучших в стране. У нас была молодость и задор сотен глаз, и опыт двух-трёх очень ценимых нами наставников и друзей, которые добавляли отделению новое для всей организации измерение.
Статус Захара перерос тогда статус регионалки, его приметил Эдуард. Несколько раз я просил его, когда было сильно надо. Например, на Стратегию из Москвы рванул Немцов. Странно и ненадолго союзник тогда. Захар нехотя приехал, надо было уравновесить московских чужих в информационном поле, мы это понимали. Эдуард говорил мне несколько раз, что рассчитывает, что я буду влиять на Захара. «А надо ли влиять, – думал я про себя. – Захар сам знает, что надо делать».
Из читательских писем Захару (2020 год)
Вы делаете великое дело. Берегите себя. Я модельного ряда 1965 г., сделан в СССР, знаю, о чём говорю.
Будучи в Москве во времена «Лимонки», неоднократно видел Вас на митингах и улицах, а теперь дико сожалею: ведь мог подойти поближе, побеседовать и всякое такое. А, может, и не надо было.
