Захар Прилепин
Координата Z
© Захар Прилепин
© ООО «Издательство АСТ»
Часть первая. Слово, сказавшее себя само
Он улыбался
18 февраля 2022 года, в день смерти моего отца, умершего за 28 лет до этого, мне приснился Александр Владимирович Захарченко.
Мне и сны снятся редко. И со дня своей смерти Захарченко – не снился ни разу.
Но этот сон – случился, и был на редкость, по-детски явственный.
Сияло солнце, и Захарченко будто светился от радости. Он тормошил меня, требуя, чтоб я разделил его настрой.
Я тоже улыбался, но всё никак не мог понять, в чём всё-таки дело.
Весь вид его говорил: видишь, сбылось же, всё сбылось! Смотри же, ну!
При этом он молчал, словно держа при себе одно заветное слово. Желая, чтоб я сам догадался.
Так и не сообщил ничего.
Быть может, это слово нельзя было произносить вслух.
…Открыв глаза, я некоторое время думал: о чём этот сон?
Втайне догадавшись в первую же минуту, я сам себе не захотел ни в чём признаться.
Не может быть, – решил.
По весьма сомнительной привычке современного человека вести публичный дневник, днём я сделал запись: мне приснился Захарченко, он хотел рассказать какую-то новость, но сон был немой.
Читатели отреагировали по-доброму: приснился – значит, помнит о нас. Значит, всё будет хорошо.
Ещё сутки я размышлял, время от времени возвращаясь к своему сну.
Все знавшие Захарченко помнили, что никакой иной мечты у него, кроме низложения Киева, – не было. Он был рождён – для сражений, и противостояние в бою стало его судьбой.
Он болел будущей победой. Он говорил об этом каждый день. Любая другая тема – полевые работы, музыка, женщины, жизнь вообще – неизбежно сопрягалась на каком-то этапе с темой неизбежной схватки.
И вдруг мне явилось это слово.
Упало в ладонь, как тяжёлая капля.
На следующий день я написал об этом в своём публичном дневнике: «Я понял слово, которое хотел произнести Захарченко!».
Я так и не решился назвать его, чтоб не накликать беду. Я хотел, чтоб это слово произнесли другие. Я попросил их догадаться.
Люди называли много разных слов, но это – не решились.
Наверное, по тем же причинам, что и я.
22 февраля, когда давным-давно назревавшая история начала отзываться явственными толчками, предвещающими извержение и роды, я сам назвал это слово вслух.
Война.
Он пришёл сообщить мне, что будет война.
Живые и жившие
В России проживает куда больше, чем 145 млн человек.
В России решают куда больше, чем 145 млн человек.
В России живут те 5 млн человек, что жили в Древней Руси.
В России живут те 7 млн человек, что жили при Иване Грозном.
В России живут те 15 млн человек, что жили при Петре Великом.
В России живут те 37 млн человек, что жили при Екатерине Великой.
В России живут те 170 млн человек, что выжили здесь после великой войны к 1945 году.
Они все тут, все с нами. Все жившие прежде. Мы им обязаны.
Мы обязаны не себе, а им.
Это бесконечный стол родни. Их лица уходят до горизонта.
В 1654 году Киев был взят воеводами Алексея Михайловича.
В декабре 1919 года красный командир Щорс выбил из Киева Петлюру. По месту рождения Щорс был украинец, по национальности, что характерно, белорус.
В ноябре 1943 года Киев был взят в результате наступательной операции под руководством генерала армии Ватутина.
Все, кто погиб, освобождая Киев, и все, кто погиб, освобождая земли Тавриды, Новороссии, Полтавщины, Слобожанщины, Правобережной Украины, и все, кто сражался за эту победу до и после, – участники нынешнего разговора.
Включая тех, кто давил бандеровщину ещё несколько лет по завершении великой войны.
Они смотрят за нами. Они никогда не оставят нас в покое.
Иной досужий человек скажет: мне там, в той стороне, ничего не нужно.
Но можно спросить его: с чего ты взял, что ты сам нужен здесь?
С чего ты взял, что ты необходим?
Что твоё слово вообще что-то весит?
Ты встаёшь, словно бы поднимая тост за этим бесконечным столом, на тебя устремлены бессчётные глаза предков, – и ты вдруг говоришь: я свободен! Я снимаю с себя все обязательства.
Если ты свободен – иди.
Иди и будь свободен.
Оставь этот стол.
Остальные здесь скреплены своими павшими и памятью о них.
Чем ты дороже одного генерала Ватутина, убитого бандеровцами?
Только в 1943-м, при освобождении Киева, погибли шесть с половиной тысяч человек. Чем ты лучше их?
Потери же за все боевые операции на Левобережье Украины – в ходе «Битвы за Днепр» – составили 417 323 человека.
С чего ты взял, что твой голос весит больше этого необъятного кладбища?
Ты решил это лишь потому, что ты живой?
Но это всё – ненадёжно, это всё – переменчиво.
Сегодня мы здесь, а завтра мы – за тем бесконечным столом.
Разве смерть обнуляет наши голоса?..
Когда я вижу коллективные «антивоенные» письма новейших времён – я вижу лишь листок бумаги, положенный на весы, где с другой стороны – 417 тысяч 323 человека, павших в битве за Днепр.
Украина должна быть освобождена не только во имя живых.
Она должна быть освобождена во славу всех павших.
Это – литургия.
Я был в Киеве, и мне показывали камень, где написано, что отсюда пошла земля Русская.
Показывавшие этот камень смотрели на меня с гордостью: понял, откуда ты, москаль?
Я понял, откуда я.
Я москаль, я рязанец, я потомок верхнедонских однодворцев.
Я хочу вернуться к своему камню.
Та, прежняя Русь, откуда пошли мы все, была разделена на княжества.
Она распалась на княжества, чтобы вновь воссоединиться.
Потом она распадалась ещё и ещё раз. Но всякий раз – воссоединялась.
Назрел новый распад. Земли, вошедшие в состав того, что ещё вчера называлось Украиной, отпадут, чтобы осмотреться, одуматься и понять: кто они, зачем они, где они?
Где они – не сегодня, а сразу во всей долготе и широте русской истории.
Где они в 863-м.
Где они в 1654-м.
Где они в 1919-м.
Где они в 1943-м.
Это – жизнь, она так выглядит. Пересборка сущего во имя прошлого и во славу будущего.
Навыворот
Украина и Донбасс пришли к 2022 году не просто отдельными, а взаимоисключающими понятиями.
Наполнились чёткими и действенными, но чужеродными друг другу смыслами.
В самом начале этой истории была большая Украина с одной стороны – и малый Донбасс с другой. Донбасс просил себе – всего лишь право на самостоятельную жизнь в самом углу Украины.
Спустя восемь лет Донбасс, несмотря на свою малость географическую, стал огромен. Теперь даже молчание его перекрывало неумолчный крик Украины. Донбасс же к тому времени – всё сказал.
В красноречии привычно соревновались все, кроме Донбасса. И всё острее было ощущение: в том диалоге, что вёлся между мировыми игроками, стоило слышать не сказанное, а – непроизносимое. Главное – не перепутать. Потому что зачастую произносимое имело противоположный умалчиваемому смысл.
Коллективный Запад вслух утверждал: Россия готовится напасть на Украину, всё мы про вас знаем, ха! Втайне при этом коллективный Запад насмехался: никуда вы не нападёте, духу не хватит, иначе мы вас отключим в клочья от всего и введём санкции Судного дня.
Россия вслух отвечала: нет, я не хочу никуда нападать, у меня Олимпиада и скоро посевная. Втайне при этом Россия говорила: если вы не уймётесь – пеняйте на себя.
Но ей не слишком верили. Причём, как ни парадоксально, ни первой части утверждения не верили, ни второй.
Остановившись на миг, стоило бы вспомнить: они всякий раз сомневаются – и теперь даже непонятно, почему.
Было лето 1999-го, и было вторжение в Дагестан с территории буйствующей Чечни. Тогда ведь тоже на коллективном Западе были уверены, что ничего не случится, и происходящий кошмар Россия станет терпеть вечно.
Были уверены они и в 2008-м, что никакой реакции на буйный порыв Саакашвили не будет, и Грузия захватит Южную Осетию.
Были уверены, что русские смирятся с изгнанием президента Януковича из Киева в 2014-м.
Были уверены, что в августе того же года ВСУ тихо добьют ополчение на Донбассе, а Москва – отвернётся.
Были уверены, что в Сирии русские не решатся ни на что.
Были уверены, что в Нагорном Карабахе 2021 года обойдутся без русских.
Были уверены, что в Казахстане очередная, накануне украинской войны, «цветная революция» сойдёт им с рук: ну, не будут же русские вводить войска.
Они пугали, пугали, пугали весь мир русскими – а сами всякий раз думали: нет, на этот раз точно ничего не случится, на этот раз мы их продавим, унизим, сомнём.
Российская прогрессивная интеллигенция тем временем вела свой привычный надрывный монолог, где явное скрывало тайное, но тайное было явно настолько, что торчало наружу, как хвосты и рога у бременских музыкантов.
«Остановите безумие, остановите войну», – твердила интеллигенция в феврале 2022-го, но обращалась при этом исключительно к России, как будто Россия бегала с палкой по опушке, где на каждом пенёчке притаилось по пушистому зайчонку.
Смысл призыва был до оскомины обычен: Россия, исчезни ж ты, наконец! Без тебя всем будет только лучше. Донбасс всё равно почти обезлюдел – пусть Украина его поскорее вернёт себе. А если тебе, Россия, так до́роги твои луганские и донецкие шахтёры, то засунь их себе за пазуху, рассели в ростовских землянках и больше никому не показывай.
И вот этот диалог – где всяк стремился выглядеть прилично, дипломатично, человечно, но изнутри смотрел зверем, – всё длился, и длился, и длился. Все вводили друг друга в заблуждение, и каждый кривлялся на свой лад.
И оттого всё болезненнее чувствовалось, что посреди этого гомона и тарарама вдруг прозвучит одно усталое слово на русском языке.
«Заколебали».
Смска
За два дня до, 22 февраля, я успел написать и опубликовать письмо, которое, кажется, так и не пришло к адресату.
Вот оно.
«Нам нужна Украина – без НАТО, без любых мыслей о ядерном оружии, с правом выхода областей из её состава, с осуждённой на государственном уровне неонацистской идеологией, с русскими школами, с восстановленными памятниками и улицами с возвращёнными именами, с проведением расследований и судебных разбирательств по донецким и луганским обстрелам, по одесскому кошмару, по убийству Олеся Бузины, по убийству Александра Захарченко, по убийству Михаила “Гиви” Толстых и Арсена “Моторолы” Павлова.
Нам нужно выпустить на волю сотни политзаключённых и сидящих по украинским тюрьмам ополченцев и прорусских активистов.
Нам нужна Украина, не побоюсь этого слова, демократическая – с открытым для всех политических партий парламентом, с реальной свободой СМИ, с русскими телеканалами и газетами.
Нам нужна Украина без агентов ЦРУ на каждом этаже власти.
Если для создания такой Украины найдутся политические силы в Киеве, готовые брать на себя ответственность, – можно садиться за стол переговоров.
Мы думаем о будущих поколениях россиян, которые имели бы в соседях русофобскую, получившую ядерное оружие державу, направляемую извне и презирающую не только наших граждан, но и своих.
Мы желаем мира всем, но думаем – о себе и своих детях: это наш долг.
Мы не считаем своих соседей врагами, в разговоре с которыми уместны все средства убеждения.
Если нас окликнут – мы услышим.
Попросите Зеленского написать в Москву одно смс: “Я понял”.
Если у вас друзья в Киеве – попросите, чтоб они вышли на Майдан и потребовали написать это чёртово смс в Москву.
Вместе с ним можно отправить факсом договор о безъядерном статусе Украины навсегда и об отказе даже помыслить о вступлении в НАТО.
И это реально даст результат. Одно смс и пара факсов!
Нет?
Ну, на нет – и суда нет».
Докричаться
Никогда уже не покинет горькое ощущение давней обиды.
У той обиды – почти детская болезненная обострённость, которая, знаете, иной раз не даёт покоя целую жизнь.
Это чувство я впервые испытал в марте 96-го. Мы выезжали из Ханкалы в Грозный и сидели в кузове открытого грузовика.
Ханкала была тогда военной базой федералов под Грозным. Многие московские журналисты находились там безвылазно, но в компании с нами в тот раз решилась поехать в страшный город одна московская корреспондентка со своим оператором.
Они были с телеканала, который неустанно показывал нас как мародёров и живодёров.
Они долго размещались посреди кузова.
Грозный простреливался насквозь, и журналистке было страшно выезжать из Ханкалы.
Но поразительным образом её страх оказался слабее её брезгливости. Она насмешливо разглядывала нас. Её словно бы поместили между животных. Она смотрела – на животных.
Она приехала только что, и ещё несла запахи столицы. Это мучило моё обоняние. Только тогда я вдруг понял, что мы – люди в камуфляже – друг для друга не пахнем, а для неё – пахнем. Так же резко, как она для нас, только хуже.
«Глупые дети, – говорил весь её вид, – куда вас занесло? Неужели вы не понимаете, что ваше государство преступно?»
С тех пор прошло 23 года. И вот они вернулись – этот запах, этот взгляд, эта брезгливость.
Что мы увидели вокруг в первый же день войны?
России поднесли зеркало – и она ужаснулась. Она ужаснулась вся, но по-разному.
Одни ужаснулись неизбежным смертям.
Другие ужаснулись ликующему предательству российской интеллигенции, российской финансовой аристократии.
Интеллигенция и аристократия прокричали множеством глоток: «Позор! Уберите прочь всех этих ваших военных!..»
Мы знаем, как славно, как приятно быть добрым.
Но люди!
Это же ваша армия. Она существует на ваши налоги.
Наконец, это ваши дети. Братья, отцы, соседи, сограждане.
Надо учиться нести за всё это ответственность.
Что ж вы сразу бросили себе это под ноги, маловеры?
Выяснилось тогда, что в России живёт огромное количество людей, озабоченных исключительно своим реноме, которое они пытаются выдать за совесть.
Есть, верю, и другие: имеющие совесть, и даже измученные ей, – но болеющие только о своей совести. В те дни, когда стоило болеть – совсем о другом.
О согражданах, которые ночуют на земле, в броне, под бронёй – на той стороне земли, на иной стороне бытия. Внутри необъятной смерти, в её животе.
Они не ведали сна. Если им удавалось заснуть на час, посреди грохота и ада, им снилась Родина.
И в этой Родине – те, что не замолвили о них ни слова. Отрекшиеся от них сразу, тут же, немедленно, скоротечно, поспешно, прилежно, старательно.
Эти люди, на другой стороне реальности, в любые времена, – моя родня.
У них нет голоса, они даже не могут вскрикнуть, чтоб их услышали.
Но они – счастье и соль моей земли.
А вы? – кто вы такие, с вашим городским запахом, с вашим взглядом сквозь них?
Я не знаю вам имени.
Подписывайте из века в век ваши миротворческие письма, выстраивайтесь на очередь в свой рай. Пока они – там, в аду.
Вас так раздражали тысячу раз повторённые слова про «восемь лет»…
Ну что, меня они тоже раздражали – особенно повторённые в устах тех, кто мог бы в эти восемь лет туда хоть раз явиться, но так и не явился.
Не меньше вас меня раздражали московские аналитики и сетевые стратеги, двигающие полки и дивизии, отдающие приказы о наступлении, и особенно вот эти, которые: «Пленных не брать! Никаких переговоров!».
Но я всё равно никогда не пойму, почему главным вопросом в тот день для вас стал «Как же мы будем жить?» – с ударением на «мы».
Хотя главный вопрос – всегда иной: как они там сейчас, будут ли они живы завтра – наши дети?
Зачем вы плюнули в них раньше, чем вас кто-то попросил об этом?
Да, у вас есть объяснения, оправдания. Ведь этих детей – их послал дурной, тёмный человек. Кто же любит быть на стороне темноты?
И вот вы, морщась от запаха, говорили: «Пусть эти дети как-нибудь выберутся, пусть там всё само по себе рассосётся: мы их туда не отправляли, и мы хотим их вернуть. Я против войны».
Знаете, и я тоже.
Я хотел бы остановить войну в тот же миг, когда она началась.
И застыть на этой точке.
Иначе этот урок не будет выучен. Иначе он забудется и рассосётся.
И мы опять вернёмся в этот мир, который царил ещё позавчера.
В мир людей, которые в любой миг сдадут конкретно тебя – в бушлате под последней утренней звездой.
…Я всё хочу сказать той московской девушке, что тогда смотрела на нас в грузовике.
Ты думаешь, мы мечтали о том, чтоб ты нас вернула домой?
Нет, мы мечтали о том, чтоб ты оставила нас в покое.
Ясно тебе, нет? Могу я до тебя докричаться, наконец?!
Оставила нас в покое – со своими коллективными письмами, репортажами и своим ароматом правоты.
Среди вас страшно жить – в том виде, который вы явили в первый же день войны. В том виде, который вы раз за разом воспроизводите в любую мрачную годину.
Едва ли мы достойны этого пространства, что раскинулось вокруг нас.
Наше прошлое огромней и тяжелее нас.
Нас не разглядеть в тени прошлого: настолько измельчали слишком многие, неустанно мельтешащие перед глазами.
Вера только в тех – лежащих в ночи под своей звездой.
И я хочу сказать им, и я говорю.
Сынок. Я люблю тебя. Всё будет хорошо.
Ты непобедим. Ты рождён самой щедрой и самой мудрой землёй. Делай своё дело.
Наши святые не оставят нас.
Других толковых заступников для тебя на сегодня нет.
Свои
В первые дни СВО вся страна взахлёб пересматривала ролик с короткой заповедью артиста и режиссёра Сергея Бодрова. Где он, улыбаясь своей самой простой на свете и самой очаровательной в мире улыбкой, сказал предельно нужное всем нам и предельно точное.
«Во время войны нельзя говорить плохо о своих. Никогда. Даже если они неправы».
Тем более нельзя говорить плохо, если ситуация спорная.
Человек не обязан разбираться в тонкостях мировой политики. Он, может, только позавчера взрослеть начал, земную свою жизнь зайдя за середину. Ну и пусть он молчит, этот человек, это не главная его обязанность – иметь мнение по любому поводу.
И вовсе преступление – говорить плохо о своей армии, когда правота твоих солдат и офицеров очевидна.
Для меня, схоронившего на Донбассе самых главных друзей, лучших людей в моей жизни, выше этой правоты ничего нет.
Но это – для меня. Люди вовсе не обязаны верить мне на слово.
Они хотят доводов.
Якобы пацифистские и якобы прогрессивные доводы общеизвестны: каждый день противостояния с Украиной – это десять лет будущего раздора, это вечная взаимная ненависть.
Эти люди не знают, какой я старый. Они даже не догадываются, что я это уже слышал.
Только я слышал это по рации в городе Грозном, в кровавой серединке девяностых, когда на нашу волну – федералов и спецназа – вылезал один ныне забытый московский правозащитник.
И он ныл, ныл, ныл, занимая волну, про вечный раздор и вечную, предстоящую русским, войну. А люди служивые – они спорить не горазды; они морщились, как будто им зуб сверлили без заморозки, и смотрели друг на друга с одной мыслью: вот нахер он сюда влез?
Потом, конечно, посылали его прямым текстом.
Но вспомнил я вовсе не о правозащитнике, а как раз о Бодрове и его словах.
Он ведь, давайте призна́емся, про ту войну говорил. Она как раз шла тогда, когда он это говорил. И артисты, и музыканты, и прочие правозащитники любых прав, кроме прав русских людей, требовали в те дни «мира» – и русской капитуляции.
У них работа такая по совместительству – время от времени кричать: «Рус, сдавайся!».
И они даже добились её тогда – этой ненужной и подлой капитуляции.
И получили в итоге, спустя два года, прямое вторжение на нашу территорию отрядов террориста Хаттаба.
Но они, эти артисты, не испытали в связи с этим ни малейшей вины. Они никогда не испытывают никакой вины ни за что.
И только в ответ на вторжение, стремительно, без оглядки на всё это нытьё, была разрешена та проблема: противостояние, длившееся к тому времени всё те же восемь лет.
Что мы имели бы сегодня под боком, на юге страны, если б этого не случилось? Если б страна не увидела однажды в выпуске новостей Хаттаба, переставшего дышать и навек присмиревшего?
Какого размера и какой степени накачки наркотой, оружием и наёмниками террористический анклав был бы у нас в подбрюшье?
И вообразить страшно.
Но главное даже не это.
Прошли считаные годы. Не столетия, которые обещал нам тот правозащитник, а годы.
И вдруг накачанный добрыми советами своих партнёров грузинский лидер Саакашвили решил осуществить один всем нам памятный блицкриг.
И тут мы впервые увидели в числе самых боевых подразделений, что этот блицкриг свернули в бараний рог, знакомых бородатых ребят.
– А вы чего здесь? – поразились мы.
– Главнокомандующий приказал, да.
– Какой такой главнокомандующий?
– Какой такой, Владимир Владимирович, брат, а какой же.
И мы засмеялись. И мы обнялись.
Потом помню уже другую историю: я заезжаю в Донецк в солнечный день 2014 года, город пронизан канонадой, пуст, машин почти нет, и у кафе «Легенда» меня тормозят ополченцы, но только не местные.
– Ты, – говорят, – кто?
– А вы, – говорю, – ребята, случаем, не из Грозного?
– Да, а что?
Ну и познакомились. И тоже чуть попозже обнялись.
И теперь, когда мы пересматриваем этот ролик Бодрова, мы пересматриваем его вместе с моими бородатыми товарищами. С этими вот самыми.
И странным образом они тоже любят Бодрова. И, что вовсе поразительно, не считают, что сказанные им слова касаются их.
Потому что этот ролик не против них. Этот ролик – за них.
Ещё в том, 2014 году, сидя с ополченцами на луганской окраине, я рискнул и сказал вслух то, что скажу сейчас.
Сначала будет победа. Надо убить змея.
А потом пройдёт совсем небольшой срок, по земным меркам и вовсе смешной, – и мы увидимся с этими вот заблудшими душами с той стороны линии соприкосновения, на очередном перекрёстке судьбы.
И вдруг узна́ем друг друга.
Потому что в одном окопе будет сложно не узнать друг друга.
И мы спросим тогда: «А ты чего здесь?».
А нам ответят: «Ты шо, брат? Верховный главнокомандующий приказал».
Потому что этот бодровский завет – он про что-то большее, не про сиюминутное. Он – про вечное.
Мы – свои.
Надо перетерпеть, перемучиться, пройти через эти жуткие роды.
И нам снова не будет равных нигде.
Иван, Хасан, Микола. И этот, как его, который бурятский танкист.
Свои.
…Что до людей, которым всякий раз очень стыдно и которые болеют за кого угодно, кроме своих, я одно у них спросил бы.
Теперь они знают, как к ним относятся эти вот бородатые ребята в чёрном, которые 24 февраля 2022 года маршировали с утра по Грозному – а следом стремительно оказались в одной соседней стране.
Знают наверняка. Эти бородатые ребята их – презирают.
Ну, вот и украинские ребята будут относиться к ним так же.
Миротворцы думают, что наживают себе друзей, слезясь и отекая в приступах доброты.
Нет, они наживают себе будущих врагов.
Ведь миротворцы вводили их в смертное заблуждение.
Те, кто были введены в заблуждение, давно перешли бы к своим – к нам. Они были бы среди нас, если б их не обманули.
Если б не эти фарисейские слёзы, если б не эти лукавые пацифистские песни, если б не эти позорные миротворческие аватарки.
Они бы – выжили.
