Юст Юль
Записки датского посланника при Петре Великом. 1709–1711
12-го. Я послал к коменданту (просить) дров, в которых испытывал недостаток. В ответ он велел мне сказать, что не может отпускать мне дрова в большем количестве, (чем теперь), до получения (на этот предмет) дальнейших приказаний, ввиду чего я должен был покупать (их) для своего дома на свой счет. Уже и тут начала проявляться та русская скаредность и мелочность, с которыми впоследствии я хорошо ознакомился.
Во многих случаях мне приходилось убеждаться, что между немецкими и русскими офицерами (царит) большой разлад: русские следят исподтишка за всеми словами и действиями немцев, ища (уличить) их в чем-либо неблаговидном, так что здесь немецким офицерам приходится вести себя столь же осторожно, как если бы они жили в Венеции.
Как сказано выше, комендант Нарвы был человек весьма высокомерный и гордый; произведен он в полковники и (назначен) комендантом, не бывши до того на войне. У него в доме я часто видел, как обер-офицеры и даже майоры не только наливали ему (вина) и подавали пить, но и служили за его столом, как если бы были его холопами.
Однажды, гуляя за городом, я зашел на один двор, принадлежащий бургомистру Гётте, который содержит там дубильное заведение для изготовления русской кожи. В Москве способ выделки этой кожи тщательно скрывается от чужестранцев. Однако, насколько я мог осведомиться, русская кожа приобретает свой запах и мягкость от особого «дегтярного масла», получаемого в большом количестве из Пскова. Это самое масло продается в аптеках, как внутреннее средство для скота, в предохранение его от заболеваний по весне.
Кладбищем для нарвских жителей служит сад, расположенный неподалеку от вышеупомянутого двора, ибо русские не дозволяют горожанам хоронить покойников ни на церковном дворе, ни в самой церкви; впрочем, в церквах (хоронить мертвых) не дозволяется и самим русским.
13-го. В Нарву из Пскова и Смоленска прибыло более 20 000 мешков сухарей для солдат; ожидали также около 10 000 малых одноконных крестьянских подвод, следовавших за армией. Достойно удивления, но притом (вполне) достоверно, что, когда в той или другой крепости производятся какие-либо особенные работы или предпринимается поход, окрестным крестьянам за 50 и (даже) за 150 миль в окружности велят выезжать, каждому с подводой, на работу; при этом за свои труды они ничего другого не получают, кроме хлеба, каковым и довольствуются. (Вообще) крестьяне, равно как и солдаты, вполне довольны, когда имеют хлеб и чеснок, да порой немного муки, разведенной в горячей воде. Если у крестьянина падет лошадь, сам он все же остается на работе впредь до ее окончания или до смены его другим крестьянином, чего иной раз не случается и в течение целого года. Если умрет крестьянин, то и тогда беда невелика, так как край населен густо, по той причине, что парни вступают в брак 16, а девушки 14, иногда и 12 лет; таким образом, в 50 лет человеку нередко случается видеть своих правнуков, и, когда крестьянин умирает, всегда есть кому заменить его в хозяйстве.
Однажды утром, в 8 часов, я отправился в церковь посмотреть и послушать русскую обедню, которую ежедневно служат в этот час. Совершалась она следующим образом. Сначала (человек), вроде нашего звонаря или могильщика, стал читать большую похожую на Библию книгу, лежавшую на высоком аналое. По быстроте его чтения нетрудно было заключить об отсутствии в нем благоговения, а также о том, что большую часть (книги) он знает наизусть. Последнее замечалось так же (и по тому), что, пока он искал в книге новое место, он продолжал читать (на память). Между прочим любопытно было, что порой среди чтения (псаломщик) так быстро повторял слова: «Господи помилуй», то есть «Кирие элейсон», что нельзя было сосчитать число раз. Во время чтения это повторялось неоднократно.
После чтения первого (псаломщика) заменил другой, перебил его и продолжал читать далее, равным образом (произнося слова) наизусть, когда ему случалось искать в книге новое место. Все слова выговаривались им на один голос. Следует заметить, что в России умение священников и дьячков много раз подряд, не переводя дух, повторять «Господи помилуй», весьма ценится, как искусство, (способствующее) благолепию (служения).
Во время сего чтения, справа из (алтаря)[74] вышел диакон с дымящимся серебряным кадилом в руках. (На нем был) зеленый, цвета морской воды, травчатый шелковый стихарь, подобный (стихарям) наших священников, с той лишь разницей, что рукава его не были ни зашнурованы, ни застегнуты, ни закрыты (наглухо) у кистей рук, а имели широкие открытые края. Стихарь этот имел отверстие только у шеи, так что, вероятно, дьякон надел его с головы, как надевают свои стихари наши священники. На четверть локтя кругом шеи (стихарь) был оторочен золотом. На левом плече у диакона, спускаясь спереди и сзади до земли, висел (орарь) шириной приблизительно в ладонь. В этом облачении диакон вышел сначала против середины (алтаря) и (принялся) читать, кланяясь и осеняя себе лицо и грудь трехперстным крестом, затем троекратно покадил на (алтарь) и при последнем разе одновременно поклонился. Вышеописанным образом диакон кадит и всему тому, что находится в церкви и чему полагается кадить. Снизу (иконостас) был сплошь украшен резной работой по дереву и богато позолочен. Посредине, на нижней его части [то есть на царских вратах], нарисована была Тайная вечеря, а над ней полукружием апостолы в красивых позолоченных (ризах)[75], сидящие по бокам образа Богоматери, по шести с каждой стороны. Когда царские врата отворяются, образа эти разделяются посредине пополам. Спускаясь со свода, над царскими вратами в упомянутом полукружии висел позолоченный голубь, изображающий Святого Духа. От него кругообразно расходились позолоченные лучи на проволоках, подобные тем, какие обыкновенно рисуются над апостолами при изображении праздника Святого Духа. По сторонам царских врат стояли позолоченные (в золотых ризах?) (арх)ангелы Гавриил и Михаил, (представленные) в человеческий рост; (каждый) держал в руке скипетр; (они стояли), наклонясь над царскими вратами, и протягивали друг к другу скипетры, (сходившиеся) над упомянутым голубем, который, казалось, парил в воздухе. За этими изображениями, (спускаясь) со сводов до самого пола, висела голубая завеса, отделявшая (алтарь) от остальной части церкви, и скрывала за собой все (его пространство).
Диакон с кадилом (в руке) переходил по всей церкви от одного образа к другому и перед каждым троекратно кадил, как описано выше. Кадил он и священным книгам, и всем присутствующим в церкви, и священникам, и всем церковнослужителям, покадил даже на клирос[76], где стоял я, и наконец унес кадило в (алтарь). Вслед за тем он тотчас же снова вышел, держа перед собой в руке, за середину, висящий на его (плече орарь), сделал земной поклон, трижды перекрестился (орарем) и, оставшись в том же положении [то есть, очевидно, продолжая держать перед собой орарь], начал читать наизусть (ектению). В конце каждого (прошения), заключительными его словами, он давал певчим тон, и весь хор стройно пел ему в лад, выводя басовую, теноровую и альтовую партии. Певчих было 11 человек. Пока (они) пели, (диакон) продолжал громко и отчетливо говорить; временами певчие прерывали пение, но диакон все продолжал говорить. Далее, в то время как (певчие) пели «Господи помилуй», «аллилуйя» и прочее, чего я не понимал, диакон снова вошел в (алтарь) с левой стороны. Затем царские врата отворились, и завеса была отдернута, причем во вратах остался один висящий (в воздухе) голубь, изображение Святого Духа.
В (алтаре) в прежнем облачении (стоял) диакон и кадил перед четвероугольным позлащенным и посребренным (пре)столом, имевшим локтя два в квадрате. (Престол) стоял на четырех равным образом позлащенных ножках, представляющих собой изваяния четырех евангелистов; под ним стоял позлащенный агнец, Agnus Dei, держащий правой (передней) ногой позлащенную чашу, а между передними ногами хоругвь с (изображением) креста. Возле (пре)стола стояло два аналоя, покрытых каждый шерстяным платом с (золотою) каймой. На (пре)столе стояло распятие; (подножием ему) служил позлащенный шар, вокруг которого обвилась змея, кусающая себя за хвост.
Затем диакон покадил перед старинной лютеранской алтарной доской, оставленной на прежнем месте и освященной для (православного) употребления, (покадил) перед дарами, стоявшими справа в (алтаре) и покрытыми платом с (золотой) каймой; то были серебряные дискос и потир, подобные нашим датским; (покадил) и перед большой книгой in folio, похожей на Библию. Книга эта была кругом окована позолоченной медью, а на одной стороне (сверх того) украшена красными, зелеными и голубыми (драгоценными) камнями. Наконец (диакон) покадил священнику, облаченному в красную ризу без рукавов, с (золотой) оторочкой вокруг шеи. Риза эта была подобно желтой камкой и сшита так, чтобы надеваться с головы; была она шире датского священнического облачения (и) хватала до колен, руки священника выходили снизу под ее подола, (так что) когда ему надо было что-нибудь брать (передний край) ризы лежал на его руках против груди. При этом (открывалась) епитрахиль из травчатой шелковой (материи), спускавшаяся с его шеи до (самых) ступней и напоминавшая окрылья, висящие спереди на наших священнических облачениях.
После того как диакон покадил еще двум церковнослужителям, находившимся с ним в алтаре, священник подошел к означенной большой книге, поклонился и перекрестился перед нею и, поцеловав ее, передал диакону. Тот поцеловал сначала книгу, потом руку у священника и затем, приняв от него книгу, с величайшим благоговением вынес ее в царские врата. Тут он (снова) поцеловал ее и передал священнику, у которого (опять) поцеловал руку. (Потом) священник стал читать и петь с книгой в руках. Хор отвечал ему. Далее диакон, с рукоцелованием, снова взял у священника книгу и, положив ее на аналой вне (алтаря), прочел несколько (стихов), стоя лицом к (алтарю). Оканчивая чтение, он, как и прежде, дал тон певчим, и хор тотчас запел ему в лад. После такового чтения (диакон) опять передал книгу, с рукоцелованием, священнику, который, поцеловав книгу, положил ее на четвероугольный (пре)стол, затем сделал перед ней земной поклон и (еще раз) поцеловал ее. Оттуда священник и диакон пошли вместе к дарам. (Тут) священник, дав поцеловать свою руку диакону, положил к себе на левое плечо шерстяной плат, покрывавший дискос и потир, затем поставил диакону на голову дискос с нашитым поверх него (воздухом) из шерстяной материи; (диакон) поддерживал (дискос) обеими руками. Сам священник взял потир, равным образом покрытый шерстяным платом, и двое церковнослужителей несли впереди, каждый по паникадилу с зажженной восковой свечой. В таком порядке (духовенство) вышло из (алтаря) с правой его стороны и остановилось посредине против (молящихся), причем последние преклонили (голову). Здесь (священнослужители) почитали и попели над дарами, потом унесли их обратно на место с прежними крестными знамениями, поклонами и лобзаньями. После этого царские врата были затворены, завеса задернута, и священник стал петь в алтаре песнь, которую хор подхватывал в лад.
Во время служения стоявший в церкви мальчик лет восьми, крестясь и кланяясь, часто падал ниц. То же (делал) и один старик, (стоявший) рядом. Прочие же, когда низко кланялись, по большей части дотрагивались (только) правой рукой до земли.
(Как мне случилось) заметить во время описанного выхода, диакон так обвязал вокруг себя (орарь), что он перекрещивался как спереди, так и сзади, причем оба конца приходились спереди.
По прошествии некоторого времени диакон начал петь[77] в алтаре; тогда певчие, выйдя из своих клиросов, остановились посередине пред царскими вратами; затем врата снова отворились на оба створа, диакон взял у священника (упомянутую) большую окованную книгу, впрочем, в этот раз без рукоцелования, и понес ее перед ним к царским вратам. Тот он снова передал ее священнику, который, держа ее в руке, стал что-то писать и петь наизусть. Когда он кончил, диакон опять внес книгу (в алтарь) и положил ее на место. За этим тотчас последовал новый выход с дарами, подобный первому. Когда дары поставили на место, то затворили царские врата, задернули завесу, (еще) немного почитали и попели, и на этом обедня кончилась. Длилась она полтора часа, ибо когда комендант узнал, что я собираюсь идти в церковь смотреть на их служение, то письменно приказал священникам служить полную обедню со всеми (ее) торжественными обрядами.
Выражаясь короче, все их богослужение сводится к каждению образам, книгам, священникам, дьячкам да пастве, к поклонам и крестным знамениям, к паданию ниц и суетному чтению и пению.
Я побывал в гостях вместе с многими нарвскими жителями[78]. Как я узнал впоследствии, по всей Лифляндии в обычае подавать после обеда, когда уже все напились и сыты, миску с холодным молоком или с яйцами на молоке, которые гости едят ложкой друг у друга из чаш. Так было и здесь.
По приглашению коменданта я ездил с ним за город, в его экипаже, смотрел, как батальон его полка, состоящий из 700 человек, производит учение. (Солдаты этого батальона) были обучены так же хорошо, как любой датский полк. Разница заключалась (разве) в том, что (все приемы) они делали быстрее, чем наши солдаты, хотя делали (их) точно так же одновременно. Стрельбу они равным образом производили отлично, подобно любому (иностранному) полку, как (общими?) залпами, так и повзводно.
В четверти (мили) к югу от Нарвы находится большой, шумный, бурливый водопад, (низвергающийся) со скалы. Вытекает он из озера Пейпус, которое тянется до самого Пскова; около водопада в большом количестве ловятся лососи: несколько штук поймано было при мне, пока я там стоял.
19-го. Прибыл сюда из Петербурга генерал-адмирал Феодор Матвеевич Апраксин, встреченный с вала салютом из 51 орудия. Сестра его[79], ныне вдовствующая царица, была замужем за покойным братом царя.
Так как я письменно уведомил (Апраксина) о моем прибытии (в Нарву), то ввиду моего положения, как посланника коронованной особы, вежливость, принятая между людьми, умеющими обращаться в свете, требовала, чтоб он первый сделал мне визит или по крайней мере прислал бы кого-нибудь уведомить меня о своем приезде. Но он не сделал ни того ни другого, и мне пришлось с этим примириться, так как я нуждался в его поддержке против коменданта, который во многом проявил относительно меня свою невежливость. Я послал к (Апраксину) секретаря миссии Фалька передать ему мой привет и (выразить) радость по случаю его приезда. В ответ он тотчас же прислал ко мне майора, (которому) приказал меня благодарить и поздравить с приездом, в качестве посланника, в (Россию), причем выразил надежду на скорое свидание со мной.
20-го. Я (долго) сидел дома, ожидая первого визита генерал-адмирала; наконец увидел, что он не намерен его сделать. Однако, так как для пользы королевской службы мне необходимо было получить свидания, где настичь царя, чтобы продолжать мое путешествие, и я полагал, что (генерал-адмирал) в состоянии лучше, чем кто-либо, сообщить мне эти сведения, коих я ни от кого еще не мог добиться, то я передал ему через секретаря миссии Фалька, что мне хорошо известно (правило), принятое в Дании относительно первого визита, но что я не знаю, как поступают в подобных случаях в России, и что так как я весьма желаю говорить с ним, то предоставляю ему самому назначить удобные для него часть и место для первого нашего свидания, причем, впрочем, надеюсь, что он поступит относительно меня не иначе, чем как принято поступать в России с посланниками других коронованных особ.
(Генерал-адмирал) велел отвечать, что он не сведущ во всех этих церемониях, (но) что, так как здесь оба мы чужие и проезжие, то (не) все (ли) равно, где нам свидеться, (а потому), если мне удобно и я хочу сделать ему честь прийти к нему, он будет мне очень рад.
Я тотчас же пошел к нему, и так как кушанье стояло у него на столе, то он предложил мне отобедать. Я согласился, (но) такого плохого обеда мне никогда в жизни еще не приходилось есть, ибо по случаю постного дня на столе ничего не было, кроме рыбы: осетрины, стерляди и других неизвестных в Дании пород, воняющих ворванью. Вдобавок, все яства были присыпаны перцем и (крошечным) луком. В числе других кушаний был суп, сваренный из пива, уксуса, мелко накрошенного лука и перца. За столом, согласно русскому обычаю, всякая (заздравная) чаша наливалась иным напитком и в другого рода стаканы. В особенном ходу был напиток, называемый астраханским пивом и выдаваемый за (виноградное) вино, на самом же деле сваренный из меда и перцовки. Люди, знакомые с местными обычаями, уверяли меня, что напиток этот варится с табаком.
Адмирал казался очень любезным и веселым человеком. Он так же, как и другие, не знал, где застигнут царя. Обещал сделать распоряжение относительно производства мне содержания согласно заключенному между Данией и Россией договору, заверил меня, что во всем, в чем может, будет к моим услугам, и вообще был очень вежлив.
За тем же (обедом), в гостях у генерал-адмирала, был один сибирский принц[80], называвшийся царевичем, подобно сыну царя. Звали его так потому, что предки его, прежде чем подпали под русское владычество, были царями в Сибири. Царевича этого царь постоянно возит на свой счет (по России), путешествуя с ним сам или (заставляя его путешествовать) с другими (sic) своими главными министрами. (Делает он это) часто из сострадания, частью (из опасения), как бы (сибирский царевич) не попал обратно на родину, не произвел там восстания и (вообще) не стремился вернуть себе значение и власть предков.
22-го. Комендант позвал меня обедать. (На его обеде) присутствовали также генерал-адмирал и другие важнейшие должностные лица. Тут я познакомился (еще) с одним русским обычаем: жена хозяина, одетая во французское платье, стояла посреди комнаты, неподвижная и прямая, как столб; мне сказали, чтоб я, по обычаю страны, поцеловал ее, и я исполнил это. Затем она подносила мне и другим гостям водку на тарелке, шаркала, как мужчина, и принимала обратно пустую чарку.
23-го. Сюда пришло несколько полков с полевой артиллерией и (боевыми) припасами. (Они) разбили лагерь за городом; затем приехал и генерал-майор Брюс, командующий этими новоприбывшими 10 тысячами солдат, которые уже (успели) расположиться лагерем за городом. Генерал этот родился в Москве от немецких родителей и, (следовательно), был Alt(-)Tentscher: так называются дети иностранцев, рождающиеся в России. Но как здесь вновь водворившиеся немцы презирают старых, то название это считается унизительным[81].
24-го. Я был зван в гости, вместе с генерал-адмиралом и генерал-майором Брюсом, к бургомистру Христиану Гётте. Здесь мне в первый раз (пришлось) увидать калмычку татарского племени, называемого калмыцкими татарами. Лицо ее, как лица прочих (калмыков), имело особенно необычное строение. Оно было гораздо шире обыкновенного, с совершенно расплющенным и вздернутым носом и с очень маленькими глазами, посаженными гораздо дальше друг от друга, чем обыкновенно, причем наружные углы их немного закруглялись, спускаясь на щеку, точно были прорваны книзу. Один офицер, побывавший в стране калмыков и знакомый с (их) бытом, рассказывал мне, что они язычники, религии не имеют и (только) вырезают себе из дерева истуканов, которым поклоняются, ежедневно обмазывая им рот, вместо пищи, салом и ворванью. (Однако) если зима сурова, то (калмык) не обмазывает (своего) идола, но ставит его на дерево, приговаривая: «Мерзни себе, мерзни без еды и питья: ведь сам ты не даешь нам ни того ни другого»; ибо, в случае суровой и продолжительной зимы, (калмыки) во всем испытывают недостаток.
25-го. Два полка под командой полковника Буша (Buski) и Воlovni(?) выступили (из Нарвы), чтоб присоединиться к прочим войскам, (расположенным) в лагере за городом, где, таким образом, собралось 12 000 пехоты. При войсках находились, в готовности для предполагавшейся осады Ревеля, 20 полукартовернов[82], 20 восемнадцатифунтовых орудий с 16 000 ядер и 7 мортир с 700 семидесятипятифунтовыми каменными (?) бомбами. Из числа этих орудий двадцати штукам, с прогоревшей от долгой пальбы затравкой и потому негодных к употреблению, залили дно на толщину ядра металлом и затем, впереди этого залитого слоя, просверлили новую затравку. (Русские) артиллерийские офицеры уверили меня, что такому быстрому пригоранию затравок подвержена бо́льшая часть их орудий, и это потому, что вылиты они из металла, обыкновенно употребляемого для колоколов и заключающего в себе слишком много олова; ибо в настоящую войну духовенство было вынуждено предоставить (правительству) из церквей во всех царских владениях известное количество колоколов для переливки (оных) в пушки.
Того же (25-го числа), по возвращении домой секретаря миссии Фалька, побывавшего за городом и видевшего в полутора милях за ним три полка драгун, комендант послал просить меня, чтоб на будущее время я предупреждал его всякий раз, когда (сам) я или кто-либо из моей свиты пожелаем куда-нибудь поехать, дабы, при поездках моих за город, можно было отряжать кого-либо для охраны меня от нападений со стороны простого народа, а также (своевременно) принимать меры для оказания мне должного почета. Таков был предлог (его просьбы), на самом же деле главными ее причинами явились его прирожденные высокомерие и подозрительность. Затем он вторично послал ко мне человека просить, чтоб пришел к нему секретарь, побывавший за городом. В ответ на это, поняв, что комендант хочет говорить с секретарем о (его поездке за города) и сделать ему по этому поводу внушение, я велел сказать (Зотову), что ему не надлежит требовать к себе кого бы то ни было из моей (свиты), но что он может передать мне через посланного то, что имеет сказать (моему) секретарю, дабы я мог подобающе отвечать ему за моих людей. На это он приказал мне передать, что вполне довольствуется (моим объяснением), а что если он послал за секретарем, то (лишь для того), чтобы переговорить с ним о моем отъезде. (Но) то же самое, незадолго перед тем, он (уже) сообщал мне через (местного) плац-майора.
Упомянутые выше орудия, вместе с ядрами, бомбами и гранатами, были вывезены в лагерь и распределены между полками, главным образом затем, чтоб, в случае (несчастья) с (назначенными) под эти орудия и боевые припасы лошадьми, их могли бы везти солдаты. Но порох и другие мелкие принадлежности (должны были) идти исключительно с артиллерией.
На наш серебряный вес 16 рублей 74 копейки представляют один фунт серебра; 10 рублей весят 19 лотов, и, таким образом, 100 рублей копейками весят 5 фунт. 30 лот. Один ригсдалер (in) specie равняется по весу 104 копейкам, но вес (одной монеты в) рубль и одного ригсдалера (in) specie почти тождествен, и (даже) рубль на 3–4 копейки легче (ригсдалера). Относительно копеек следует заметить, что отчеканены они так небрежно, что мне случалось находить между ними настолько крупные, что две из них равнялись по весу трем другим (обыкновенным копейкам). Здесь говорят, что в прежние времена 100 рублей копейками весили 10 фунтов; теперь же, в силу распоряжения царя, 100 рублей должны бы весить 7 фунтов, (но) обыкновенно, вследствие утаек монетного двора, они весят всего 6 фунтов и даже меньше, как указано выше.
Рубль заключает в себе 100 копеек, полтина или полрубля 50 коп., гривна 10 коп., алтын 3 коп., копейка содержит две денежки или (два) скиллинга, денежка две полушки. Со времени шведской войны царь приказал чеканить копейки, денежки и полушки из шведской меди.
В России при прежних царях была в ходу только мелочь: копейки (и т. д.), прочие же (монетные единицы), каковы рубль, полтина, полуполтина, гривна, алтын, были только (отвлеченными) названиями, как в Англии фунт стерлингов. Но лишь царствующий государь приказал чеканить монеты всякой из этих ценностей, с его изображением на одной стороне и гербом на другой.
27-го. Комендант прислал сказать приставленному ко моим дверям караулу, что мои люди, как по городу, так и за городом, должны ходить не иначе, как в сопровождении одного солдата. (Приказ этот был отдан) под предлогом их охраны от насилия со стороны пьяных и (другой) сволочи. Под тем же предлогом комендант приказал, чтоб и сам я предупреждал его о моих выездах. Но истинной причиной (подобного распоряжения) были его высокомерие и подозрительность, а также, без сомнения, любопытство; ибо таким путем он рассчитывал выведывать через солдат, какие поручения были делаемы моим людям, и что я (сам) предпринимал. Солдаты его в точности исполняли его приказание, так что (по улицам) я всегда ходил как пленник. Не видя другого исхода, я вынужден был письменно жаловаться генерал-адмиралу на такую невежливость со стороны коменданта, равно как и на неприличное его отношение ко мне во всем прочем. (При этом) я требовал той свободы, которой во всех (странах) мира пользуются посланники, (требовал) права (свободно) выходить из дому и возвращаться (домой), когда хочу, не спрашиваясь у коменданта; просил также (генерал-адмирала), чтобы он своей властью разрешал те и другие спорные вопросы между мной и комендантом и казал бы равным образом содействие относительно выдачи мне по праву (суточных) денег, дров, свечей и воды (согласно договору, заключенному между его величеством королем и цезарем). Вследствие (таковой моей жалобы) генерал-адмирал приказал отменить конвоирование меня солдатами, но комендант за этот причиненный мне срам не понес никакого наказания. Ввиду моего требования мне стали также выдавать (суточные) деньги, дрова, свечи (и) воду, однако всякий раз не иначе, как после частых обращений и долгого выпрашивания. (Что касается) выдачи денег, (то она) всегда производилась копейками, причем среди последних нередко попадались фальшивые, а то и (самый) счет был неверен. Ригсдаллеров in natura я никогда не получал. И несмотря (на все это), я постоянно должен был делать подарки (лицам), приносившим мне мое положенное скромное содержание. Следует вдобавок отметить, что как в Нарве, так впоследствии и в (самой) России русские, при выдаче мне денег, всегда намеренно меня обсчитывали в свою пользу. Если, бывало, их проверишь, они сосчитают снова и говорят, что счет верен. (Проделывают они это) хоть десять раз кряду и до тех пор изводят получающего (деньги), пока ему не надоест их проверять и он не помирится (на обмане). За каждый следуемый мне ригсдалер (in) specie я получал только по 80 копеек.
28-го. В Нарву прибыл нарвский обер-комендант Нарышкин[83] и (был встречен) салютом из 24 орудий. Он одновременно состоит и обер-комендантом во Пскове.
В чужих краях надо описывать все, что узнаешь, а потому я не обойду молчанием способа, каким варится в Лифляндии пиво. (Способ этот) следующий. Прежде всего берется кад во столько бочек, во сколько предполагается сделать затор: воды в нее вливается, смотря по количеству имеющегося солода и по тому, какой крепости хочешь (варить) пиво. (Затем) солод размешивается в кади, и туда бросают раскаленные ядра или раскаленные камни, в количестве достаточном для того, чтобы заставить закипеть затор; между тем его все продолжают мешать. (Когда) затор достаточно размешан, его, как и в Дании, ставят на огонь, потом сливают, а на (сусло) снова наливают теплую воду, из которой впоследствии образуется слабое пиво (жамни употребляются теми, у кого нет средств на покупку ядер:). Камней нельзя пускать в ход более одного раза, потому что при вторичном нагревании они разлетаются на куски, не без опасности для стоящих возле, что, впрочем, часто случается и с (теми) камнями, которые в первый раз кладутся в огонь. Накаливают их (так): сначала кладут слой дров решеткой, полено от полена в малом друг от друга расстоянии, затем слой камней, потом опять слой дров и опять слой камней, смотря по количеству камней, требуемых примерно (для пивоварения). И хотя этот способ поглощает больше дров, чем обыкновенный, употребительный в Дании и других (странах), тем не менее (лифляндцы) пользуются им предпочтительно перед сим последним, так как, по их мнению, расход на дрова, которые здесь весьма дешевы, с избытком покрывается выгодой на солоде, из коего (при этом способе варки) извлекается будто бы более силы (чем при обыкновенном), что весьма вероятно. По словам лифляндцев, солод, если его кипятить (обыкновенным способом), теряет свою силу.
В Лифляндии, как и в других (странах), пиво варится также лицами высшего сословия, однако весьма немногими.
29-го. Я послал секретаря миссии Фалька к генерал-адмиралу и затем к обер-коменданту: (к генерал-адмиралу), чтобы просить его отобедать у меня завтра; (к обер-коменданту), чтобы поздравить его с приездом (:хотя сам он ни через кого не известил меня об оном:), и тоже пригласил его на завтрашний обед с генерал-адмиралом. Но (обер-комендант) велел (только) кланяться и сказать, что мы, без сомнения, еще перед тем увидимся. Хотя (ответ этот) мог иметь двоякий смысл, однако я легко угадал в нем намек, что я первый должен посетить (обер-коменданта), о чем ему, в сущности, не следовало напоминать, если б даже он был (прав). Впрочем я знал, что русские, в том числе и он, стали учиться в школе вежливости лишь при теперешнем царе и еще сидели там на задней скамье[84]. Поэтому мне (оставалось) только сожалеть как об (обер-коменданте), так и о прочих (русских) и ждать, чтоб они (чему-нибудь) научились.
30-го. Согласно обещанию, генерал-адмирал и петербургский комендант генерал-майор Брюс пришли ко мне обедать. Что же касается до обер-коменданта, то когда, ввиду его неприхода, я вторично послал его звать, он велел благодарить и сказать, что не придет, причем не извинился и не сослался ни на какой предлог, из чего я заключил, что он не намерен быть у меня первым. Следовательно, накануне, сделав заключение о его неразумии и высокомерии, я не ошибся.
Я дал понять генерал-адмиралу, что объясняю себе отсутствие обер-коменданта тем, что он на меня в претензии, но что я имею большее основание быть в претензии на него, так как до сих пор он еще не сделал мне чести известить меня о своем приезде.
