Юрий Владимирович Сапожников
Слабое свечение неба
Савельев улыбался в темноте, искал сигареты, думал, что последние месяцы, когда потекло с родины русское воинство, стало ему на душе легко и беззаботно. Не поехал в отпуск, давно не звонил домой, и не хотелось. Предчувствие больших хороших событий, в череде которых ему найдется место, и он, всего лишь человек с далекого северного края, взрослый разочарованный бродяга, тоже оставит отпечаток своей ладони на песках нынешнего времени, – все это радовало и успокаивало его.
Иногда, в дальнем уголке сознания, отблескивала вдруг потайная мысль – приближается самый важный миг жизни, наступает главный день, ради которого прожиты годы, и яркие вспышки личных воспоминаний – с самого детства и до настоящего времени – уплывают медленно, не торопливым калейдоскопом проходят перед глазами, говоря – пора прощаться, Георгий, больше этих картин, – теплых прелых запахов прошлого, маминых рук, голосов твоих детей, губ твоих женщин – никто уже не вспомнит, тебя не будет, а больше – некому. Как бы поначалу ни хотелось ему удержать память еще пару недель назад, когда это началось, эпизоды все равно тонут день за днем, погружаясь в омут забвения, и лежат там на самой глубине, чуть-чуть сияя, будто рухнувшие в трясину звезды.
– А ты вот подумай, капитан, – тихо и мягко обратился к Зорину Георгий, – Представь себе, как страшно и, кажется, несправедливо было идти нашим дедам на последние штурмы в мае сорок пятого года? Когда уже вроде – вот она, победа, и умирать глупо?.. Допускаю, что ты правильно говоришь – сунутся они сюда разведкой, обнаружат нас. Хорошо, если танк будет остывший и нормально замаскирован – тогда поживет еще, пострелять успеет. А так – повесят дрон и разберут нас из гаубиц… Это да. Поэтому задача простая – пропустить фашистов на этот берег реки, уничтожить разведку. По возможности – танку себя не выдавать. Дальше – огневые точки поменять, ждать их бронетехнику.
– Наверное, кроме основной, у подъема с понтонов, нужно нам запасную позицию подготовить? – задумчиво почесал кудрявую, уже отросшую, прическу, Аронов, – Откатимся, если что, после первой атаки…
– Не дадут тебе, – хмыкнул Зорин, – Как только откроешь огонь по их технике – не выпустят. Так что нет смысла мучаться ночью, искать вторую позицию. Правильнее так – ведешь огонь по обстановке, сколько сможешь, дальше подбираешь нас, кто уцелеет, и мчишься полями к Луганску. Шанс будет маленький, но если ихними подбитыми машинами понтон загородишь – сможешь отступить. Авиации у них не густо, а гаубицы тебя на ходу не накроют.
Савельев тихонечко засмеялся, совсем некстати, понял по удивленным лицам собеседников:
– Да я так, о своем, парни. Вот, думаю, переживать заранее не надо – может, наши-то уже далеко впереди, и бандеры драпанули, а вы помирать собрались?.. Ничего себе, геройская у нас команда. Нет, прочь лирику. Виктор, размещайте «Метис» справа, выше по течению с нашей стороны. Там есть яма, корни вывернуло, липа старая упала, видал? Метров семьсот примерно от переправы. Солнце взойдет у вас за спиной, слепить станет их. Сколько ракет имеется?
– Слезы одни, – махнул Зорин рукой, – Две штуки. Ну, там рядом совсем до переправы. Две машины подожгу. Только мне до подхода техники открывать огонь нельзя. Пехоту кто будет крошить? Пулемета-то у нас нет…
Вечер переплавился в ночь. Мартовское небо выяснило, оно на глазах стекленело заморозком, погружало мир в тишину, примолкла даже близкая река, и на половине скрипучей песни заткнулся в ивняке дрозд.
Савельев на тощем колене рисовал в блокнотике красным карандашным огрызком карточку огня, тыкал пальцем с каймой грязи под ногтями, шипел командирам задачи:
– Ночью Мыза поставит растяжки на нашем берегу. Так что у кого избыток гранат – сразу сдавайте мне. По одной оставьте и хватит вам для героизма. Заграждения сделаем вот так и так – останется им идти только по дороге с переправы, прямо наверх, к этим вон кустам. Огонь открываю я первый. Бью офицера, когда они реку уже перейдут. Дальше включается Мыза, работает подствольником, автоматным огнем. Они пытаются рассыпаться, попадают на наши растяжки. В идеале – положить максимум. Виктор, ты с ПТРК сидишь тихо, не участвуешь. А бойца своего, Костю – Мызе отдашь. Они вдвоем по пехоте долбят. И патроны – беречь. Не густо.
– А мы? С «Утеса» бы хорошо, с бугорка, переправу всю накрыть. Никто б не ушел, – танкист в темноте блестел глазами, понимал – глупость сказал, но хотелось, чтоб танк подсобил, показал себя снова.
– А вы, – терпеливо вздохнул Савельев, – с места даже, где сейчас стоите, не трогайтесь. И машину не заводить. Я слыхал – с пуском у «восьмидесятки» – порядок, не подводит, и прогрев не нужен? Ну и отлично. Запустишь двигатель по моей команде, когда пехоту уничтожим. Тебе отсюда, из балки, будет ни черта не видно, так что жди, крикну в рацию. И тогда уже – дуй на горку и сражайся с техникой. Да ты услышишь – первый отработает капитан с «Метиса». Не перебивай, пожалуйста, спутаемся сейчас.
Аронов поднял примирительно ладони, слушал дальше.
– Первым по технике открывает огонь Зорин. Выбираешь заднюю цель, пропустив первые две или три на понтоны. Уничтожаешь желательно на самой переправе, дальше работаешь по головной, ну, что тебя учить? Кстати, ты стрелял с него когда-то? Там ведь дело сложное, наведение маховичками…
– Стрелял, – не слишком уверенно проговорил Виктор, проклиная себя – зачем наврал-то? Тут погуглить не удастся. Ну, на тубусах с ракетами бумажки приклеены, и на станине. Да и сделано должно быть просто, чтобы солдаты-срочники пальнуть могли.
– Ну, тогда, значит, справишься. Сейчас начнем размещаться, Мыза подойдет, поможет. Да, если ты что забыл – он в батальоне у нас оружейником числится, ПТУРы любые знает, подскажет, – вздохнул Савельев, сделав вид, что по голосу не понял – соврал капитан.
Они быстренько перекурили в кулаки, чуть размяли затекшие ноги, и Георгий продолжил:
– Танку вашему, Михаил, стоять до самой атаки без движения. Хорошо, ночь холодная, остыл он быстро, да еще дождик с вечера лил. Я вообще думаю, с того берега на наш сейчас тепловизорами смотрят плотно. Еще, может, высотный дрон висит с тепловой камерой, хотя навряд ли. Уже бы кинули с гаубицы. Так вот – стоите, пока нас с переправы не сгонят. Ждете моего сигнала. Если команды нет – после двух пусков ПТУРа начинаете движение к переправе. На горбыль у воды не въезжать! Остановитесь на обратном скате дороги, метров за триста, ждите. Если нас размолотили – выскочат прямо на тебя их броня и пехота. Ни в коем разе на берег не выезжай!!! С той стороны наверняка будут расчеты с «Джавелинами», сожгут в миг. Ясно, Миша?
– Так точно, – вздохнул Аронов, – хороша ж моя роль – подождать, пока вас перебьют, а потом тут в засаде нациков встречать. А кстати, куда пленных-то денем?
– Я их охранять от бандеровских пуль не нанимался, – пожал плечами Савельев, – На общих условиях будут судьбу испытывать. В кусты подальше отведу, там примотаю к дереву. Есть вопросы, парни? Давайте за дело, времени мало. Вот тебе, Миша, рация. Заряд есть, я запасную батарею воткнул. Капитан, тебе, прости, нету… Если будет тихо – в шесть утра сбор здесь же. А пока – готовимся, братья…
Чем больше темнело небо, наливаясь чернильной бездонной пустотой, – тем больше в нем становилось рассыпанных осколков, острых, колючих звезд. Савельеву с детства казалось, что они сердиты и холодны.
– Ну, а ты что скажешь, дядя? Как, бишь, звать-то? Что такое звезды, как мозгуешь? – Георгий подергал веревки на лодыжках и запястьях азовца, задумчиво покумекал – может примотать его тоже, как молодого нацика, руки назад, да к березе? Выберется, дед, не ровен час, и с тылу устроит нападение.
– Та то ж ангелы оттуда глядят, окна в небе… А звать меня Федором. Федор Палыч, так значит. Шо ж ты нас близко посадил как, верная смерть ведь. Отвел бы подальше, командир. Положат, как пить дать.
– Ну и положат – так твои же, фашисты. Не обидно. Не все ж им баб да детей крошить? Некогда мне вас прятать. Ты лучше за волчонком своим смотри. За вами сзади еще один пикет, и боец специально глядеть поставлен, во-о-он с того дерева. Не дурите тут, и останетесь живы.
Пожилой покрутил головой, цикнул щекой недоверчиво. Молодой скрипел в темноте зубами, ерзал по траве, будто силился ослабить шнур, стягивающий колени и локти, притянувший тело к древесному стволу.
– А ну, утухни, фашист, – шикнул на него в темноту Савельев, – Тут желающих тебя порешить – уйма. Не шурши там, придурок. Слышь, Федор, Палыч, – сам ему скажи. Не то щас под задницу гранату без чеки подсуну. Чтоб сидел смирно.
– Пэрестань, Кирило! Пристукнут воны нас.
Савельев сел на корточки, достал бутылку с водой, поил деда, перед тем как уйти.
– Сколько лет-то тебе, Федор Палыч? Гляжу, – старый ты совсем. А на мове-то чешешь бойко. Идейный, значит, бандеровец. Чего ж, в школе уроки прогуливал? Забыл, как вот такие, – Георгий брезгливо щелкнул ногтем по нацистскому руническому шеврону на рукаве мужика, – Как они в печах славян, евреев и прочих жгли? Забыл, что они с Харьковом сделали? В сорок первом, потом в сорок третьем? Я вот думаю – искусали вас всех там собаки бешеные. И тебя, и пацанчика этого.
– А ты попробуй, по-другому жизнь устрой в Харькове теперь-то, – тихо огрызнулся Федор Палыч, – Ельцин нас побросал в девяносто первом году. Год от году – вытравили все, что мы знали. Нет больше той Украины. Другая теперь. Чего я тебе ишо скажу? Мне шестьдесят пять, а как на войну не пойду, если ты ко мне домой явился, вон, с винтовкою?! Ну, а паренек-то, Кирилл, сосед мой – он другого не знает. Это мне, старому, все помнится – и пятилетки, и первомай, и день Победы. А ему – то не ведомо.
Георгий вздохнул. Еще пяток минут потрепаться с дедом, и надо двигать на позицию. А пока можно перекурить. Вытряхнул из пачки придавленный, кривой «Бонд», прикурил, сберегая огонек в ладони.
– Положим, Палыч, про нынешний день промолчу, не моего ума дело. А с чего пошло-то, помнишь? С фашистских шествий, с Одессы – с дома профсоюзов, с Донбасса, с Луганщины. Пошто мучали местных, сепарами обозначили. Резали малых, больших. Это как?! Забыть надо?
– Дай тяпнуть, – закряхтел в темноте азовец, тянулся заросшим подбородком к сигарете, торопливо, с удовольствием, три раза причмокнул, глотал дым, – Это я не знаю. Мы с пацаненком дома тогда были. А честно-то сказать – тебе какое дело? Пусть разбираются с ними, с новороссами, кто поумнее. Я же не приехал в Москву с ружьем, когда вы Грозный бомбили? Аааа, молчишь. То-то и оно. Это знаешь почему? Дозволь сказать, я старше тебя, – Он понизил голос до шепота, наклонился к Савельеву, сколько позволили путы, говорил, – А потому, что мы с тобою – русские. Большой и сильный народ, нам никто – не указ. Русский мир, понимать надо! Да только ошибка вышла – этим молодым ребятам другое в школе рассказали, и баста… Им Бандера милее.
– Прощай, дядя Федор, – Савельев еще дал пару затяжек старому, прощаясь, – Вы тут тихо сидите. Авось выживем, доставлю вас до наших. В батальон свой не поведу, обещаю. Хана вам там. Сдам армейцам. Жить будете.
Пожилой азовец покивал в темноте уходящему Георгию, вздыхал тихо, бормотал:
– Тебе самому ишо выжить – задача, хлопец. Иди, не кашляй…
Кирилл рядом пошевелился, придвинулся к старшему, еле слышно, ломающимся голосом шипел:
– Послухай, Федор Павлович. У мене в штанини нож зашитий. Перегодимо трохи и виймай. Риж выреуки…
Федор Павлович молча, про себя, читал Богородицу и вглядывался в застывшее, черного стекла, небо. Ему казалось, что оттуда действительно глядят на них грустные ангелы, беспомощно сложив за спинами ненужные крылья.
– Т-т-ы чо, меня боишься, парень? – гундел в темноте, хлюпая по болотинке раскисшими берцами, Мыза, – Вон, ныряй за булыжник. Твое счастье – валун ээ-экий намыло. Устраивайся давай – и до утра дд-д-рыхни. Я пойду гранатки внизу прихороню, фрицам на радость. Ка-ак начнется дело – держись меня. Не с-сс-ы, победим… Кстати, ты тут как? Ну-у-у, к чему в смысле? Ты мент, што ли? А и бестолочи вы. И капитан твой тоже…
Мыза беззвучно захихикал, разевая влажно блеснувший голый рот.
– Сам ты дурак, – обиделся Константин, – Мы, понимаешь, спасать вас пришли. Сами решили, и капитан, и я. Да у меня в Ярославле два магазина, жил, как у Христа за пазухой. Ты вообще, был у нас, Волгу видал? Эх ты, казак… Не казак ты, а партизан. Наследник Ковпака.
– Ког-о-оо?! Ты чо тут мне бандерами разными тычешь? Я пять годов воюю с гадами этими, днем и ночью. Эх, не бой бы скоро – набить тебе рожу!
– Да это партизан Советский, фашистов бил! Во даешь, Коля. Не кипятись, пожалуйста. Наших вон вчера тоже – сколько положили? Все ради вас. Так что не ори. А я тебя на полном серьезе – в гости зову. Приезжай ко мне, я тебе город покажу. У нас, знаешь, сколько церквей? Красота. Только надо летом. Вот тут закончим, думаю, как раз ко дню Победы, и буду ждать. Жену, детишек бери. Все организую!
Мыза задержался, вздохнул через кривой нос, со звуком, бормотал, срываясь на свистящий шепот:
– Спасибо, Костян. Только зачем мне твой город, когда в моем – жена и дочка похоронены? Как это дело завершим, хочу часовню у них на могилке сварганить. У нас в батальоне мужик есть – Иван Силыч – так он мне сварить обещал, красивую, с железными кудрями. Мне ребята уже прутки разные ныкают, места помечают. Потом заберу. А ты вот, глянь-ко. Это с Питера художник приезжал, он мне и нарисовал часовню. Только осторожно, не порви. Красиво, правда? Как канареешная клетка. Вот там и будут мои птички жить, так думаю. Теперь они по небу носятся, с той поры, как в доме сгорели. А я почему так решил – от них и не нашел ничего, не осталось… Раз на земле их нет, могилки пустые – значит, в небе…
Константин с трудом глотал застрявшую в горле слюну, бережно принимал из черных ладоней Мызы карандашный рисунок ажурной часовни на пожелтевшем блокнотном листке.
– Некогда мне, товарищ капитан, – Михаил все же тихонько выбрался на башню, отвернулся, скомандовал в остывшее нутро танка, – Рома, давай с зарядами четко, как говорили. Порядок будет – фугас, подкалиберный, фугас. И не забывай наблюдение, тепловой визор тебе на что? Серега, и ты будь готов! Светать, кажись, начинает.
– Я на два слова, земляк. Мне бежать уже надо. Насилу с «Метисом» разобрался. Если б не ухарь этот контуженный – трудно бы понять. Ты это… Ты не думай ничего такого. Конечно, помню твою жену. Ну, то есть – видел ее, в отделе. По делам там, приходила вроде, в ПДН… Как не помнить? Город-то у нас – маленький, сам знаешь…
Аронов молчал, хотелось в темноте увидеть лицо капитана, да тому везло – ночь еще глуха. Обиды Михаил совершенно не чувствовал, даже мстительно не радовался, что Зорину тяжело подбирать ненужные, глупые слова, наоборот – чувствовал себя неловко, стыдно за него, хотел помочь – а непонятно, как?..
– Завтра, да сегодня уж, чего там – пять утра – бой будет. Вроде как помирать придется. Не хочу я так, не по-людски вроде. Ты прости меня, ну? Прости, сержант. Да она тебя только и любит, точно говорю. Детки вон у вас какие. Прощаешь? Не молчи, скажи, что? Ну, хочешь, дай в морду мне, а хочешь – стреляй, и все тут. Отойдем, вон, в овраг подальше… Виноват я, забава была. Подыхать с этим не хочу, Миша…
Михаилу представилась Галя, которой крепко нравился этот хамоватый капитан, пренебрегавший ею, любивший между прочим, невзаправду. А вот она, похоже, любила его по-настоящему. Пожалуй, он – ничего, злой, наглый, но настоящий. От этого уже не слишком больно, или еще больнее?..
– Давай условимся, Виктор, – Михаил в темноте легонько сжал плечо капитана, – Мы с тобой земляки. Твоих родных лично не знаю, а ты моих, так вышло, – видал. Как судьба решит нынче, а только кто вернется – память другого не забывать, близким все доложить. Отдельно попрошу – трое у меня деток, знаешь. Ты уж не оставь. Чем сможешь – помоги.
– Вернемся домой, Миша. Вернемся вместе, обязательно, – Зорин во мраке приобнял танкиста, в сердцах хотел сказать еще что-то, важное, искреннее, но не нашелся, наощупь, подсвеченный только звездами, побрел к реке, на свою позицию.
– Матвей, парень, отдал бы мне свой автомат? – без надежды предложил Савельев, перегружая в котомочку пацаненка тушенку с гречневой кашей, пачку печенья, крошечную банку джема и хрустящую старостью, видавшую виду пластиковую бутылку с водой, – Сам посуди, тебе сестренку надо сберечь. А огонь откроешь – фашисты вас и положат на месте. Так еще, может, не побьют, либо убежите. С автоматом-то, – Савельев тихонько усмехнулся, легонько щелкнул паренька по замерзшему носу, – С «калашом» – точно не отступишь, а? Вот я и говорю…
– Не отдам, и не проси, дядя Жора, – вздохнул Матвей, на всякий случай перекинув оружие на худую спину, – А стрелять не стану первый, точно. Только если сами наскочут. Чего я, глупой, што ли?
– Ты вот что, Мотька, – увещевал Савельев, озабоченно, уже наспех маскируя ивовыми прутьями и колтунами сухой травы лаз в их земляную нору на обратном склоне овражной бурой трещины, – Твое главное дело – сестру до наших доставить. Не вздумай проверять – как, мол, там бой идет? Только стихнет, а лучше – к сумеркам завтрашним, если никто из нас не явится – двигай прямо туда! – махнул рукой на восток, в скованные предутренним заморозком поля, – Это твоя боевая задача и мой приказ. Понял ли?
– Ясно, – сморкался в озябшую ладонь мальчик, вытирал пятерню колючим сеном, – Дядя Жора, а какое у тебя звание? Раз ты всеми командуешь. Секрет если – не говори. Ты десантник, да? Или спецназовец?
– Я-то? – Савельев хмыкнул было, хотел отшутиться, на мгновение задумался, пристроил поудобнее в детском блиндажике свое ноющее, замерзшее тело, – Да не, Мотя. Я – бродяга, человек, который ходит по земле, встречает людей разных, запоминает все вокруг… А потом – следующим встречным – рассказывает сказки. Про тех, кого видал раньше, какая жизнь бывает, и сколько вокруг хорошего и интересного…
– А про меня? – мальчик вылез из норы ближе к выходу, хотел заглянуть Савельеву в глаза, искал в темноте его руку маленькими ледяными пальцами, – Про меня – что расскажешь?
– Ну, если придется – расскажу про твое смелое сердце, как охранял маму и сестренку, как терпел невзгоды и горе свое не показывал, как не боялся и наравне с солдатами защищал Родину. Только, наверное, завтра будет твоя очередь становиться рассказчиком, вместо меня. Я уж на этой земле слишком много выведал, пора в другое место собираться. Да что ты ревешь, глупый парень? Брось это дело – сестра увидит, нехорошо. Мы ж с тобой – мужики…
Небо, светлея над густо заросшим пока еще лысой вербой левым берегом Донца, одновременно размокало, из ясного, проколотого миллионом ночных морозных игл, становилось влажным, ватным и теплым. Налетел ветер с отмякших полей, нагнал низкие пухлые тучи, из которых к семи утра сначала нехотя, потом обильнее, полил дождь. Был он уже не такой зябкий, как пару дней назад, скорее, настоящий, весенний, смывающий случайные снежные комки на северных скатах оврагов, под непролазными елями, наполняющий чернозем благодатной влагой.
Савельев с сожалением думал, что липа, на которой он угнездился на нижней, хоть и удобной, но весьма открытой развилке, еще совершенно голая, бесстыжим образом узловатые ветки лишены нарядной листвы и торчит на всеобщее обозрение бугристый, толстокожий ствол с прилепившимся человеком в драной маскировочной накидке. Одно хорошо – до переправы метров триста, разглядят они оттуда его на дереве только после первого выстрела. По счастливой дождливой погоде поднять дрон врагам не удалось, поэтому на правом берегу сначала появился ползучий наблюдатель, отсверкивая стеклышками бинокля, потом, так и не раскрывшие самую близкую к воде позицию Мызы и Кости-СОБРа, потихоньку, перебежками, приблизились пехотинцы.
Переходить мост они медлили, спустя какое-то время стало ясно – ждали штаб вместе с расчетом ПТУРа. Савельев в свой монокуляр – хороший, дареный гуманитарщиками с Москвы – отлично разглядел командиров: высокого, в бежевом камуфляже, с польским красно-белым флажком на рукаве, с приделанными к плоскому шлему наушниками и азовца с волчьим шевроном СС в украинской «цифре». Вот странная ситуация – потомок сожженных в Освенциме панов помогает последователю их палачей форсировать реку, чтобы эффективно и правильно выжигать славянский люд на славянских же землях? И следом за командирами бережно несут солдаты новый, не то, что раньше, фаустпатрон, теперь «Джавелин», разворачивают позицию, дожидаются русского танка. И у них расчет тоже – смешанный, инструктор с польским знаком, и двое – азовцы, один стажер, другой, видно стрелок. Этакая дичь.
Мыза, конечно, их тоже видит. У него ВОГ в подствольнике готов, ждет выстрела Георгия, чтобы кинуть гранатку ПТУРщикам в подарок. Ну, пока погодить надо. Пусть скомандуют пехоте форсировать реку, чтоб отрезать их на этом, нашем берегу.
Дальше, с опушки, за рекой, вдруг появилось сизое дымное дизельное облачко, приближалось, колыхаясь струйками над голыми кронами верб, наполнялся сырой воздух стуком двигателей и мясорубочным цоканьем трансмиссий. Со стороны Каменки к берегу, где черными внутренностями запятнала подъезды к воде вчера днем взорванная нацистская бронемашина, выкатился ее собрат, тоже БМП 2, этот в полосатом камуфляже, следом, тяжело прожимая грунт, появился танк с навесным минным тралом, густо укрытый вплетенными в маскировочную сетку хвойными зелеными ветками.
В глубине души Савельев надеялся, что тяжелой техники тут не будет, поэтому, когда после короткой паузы с переговорами высунувшегося танкиста со своим польско-бандеровским руководством, танк заревел дизелем и двинулся на понтоны, Георгий тоскливо подумал, что план, казавшийся еще сегодня ночью неплохим – на самом деле не слишком удачный. Вряд ли капитан остановит танк со своими навыками стрельбы из «Метиса». А паршивая БМП на понтон не торопится, ждет, когда завешанный ветками монстр вылезет на другой берег. Следом за танком, пригибаясь, по чуть притопленной переправе, по колено в воде двинулись пехотинцы, прячась за стальной тушей.
Наши ждут сигнала. Начало боя – выстрел снайпера, его, Савельева, которому убивать никого и никогда не хотелось совсем, потому что – вправе ли отнимать то, что дать не в силах? Давеча тоже вспоминал об этом тезисе, глупом, поповском, раскисшем от измочаленности, поэтому вчера стрелял нацистскому десантнику в бронежилет, в грудную пластину, давал шанс, хотя было близко – мог бы уверенно, между ключиц в шею, или в лицо – чтоб наповал. Вышло еще хуже – вместо быстрой смерти получил человек гибель в адском пламени фугасного танкового выстрела.
– Прости меня, господи…Милосерден буду, как велено. В локоть ему, чтоб только заорал. Начали, ребята…
Пуля, однако, попала торчащему в люке танкисту по лежащей на крышке кисти, разметала ее в ошметки и срикошетила в подбородок, лишив половины головы. Лукавые, обманные мысли – не хотел я, чужой промысел.
Обдираясь о шершавый ствол, Савельев сиганул с дерева вниз, тут же услышал выстрел «Метиса» выше и далеко от переправы, хлопок Мызиного подствольника и заливистые автоматные разноголосые очереди. Бой начался. Перехватив половчее длинное весло СВД, Георгий помчался вперед, к реке, забирая чуть ниже по течению, на облюбованный с вечера плоский бугорок, бежал, прося у неба – только бы не сломать на кочках лодыжку, добраться до позиции, успеть, пока живы ребята в заслоне.
Утренний птичий пересвист, беспечный, выводящий трели на все лады, сменивший задумчивую ночную, первую мартовскую, соловьиную песню, безжалостно оборвал бой железным стрекотаньем пуль, разрывами гранатометных выстрелов, воплями, лязгом гусениц, надежно прикрыл это все сверху черной куделью дыма.
После первого своего пуска, отчаянно вращая маховики прицела, поправляя летящую по спирали ракету в задний скат башни танка, взбирающегося на наш уже, левый, берег, Зорин было радостно чуть не выпрыгнул из укрытия, заорал в общем шуме, срывая голос:
– Есть!! Получай, суки!..
Своенравная ракета, однако, вильнула к выхлопным трубам, к щиту МТО, и вместо затылка башни врезалась с визжанием в задний гусеничный каток, лишив модернизированный, усиленный навесной броней и камуфляжем, Т-64 левой гусеницы, блестящей змеей сдернутой вперед, пока мехвод не застопорил ход. Танк чуть довернуло влево, и теперь он встал на подъеме, пересекши уже переправу, подставив левый борт Зорину.
Проклиная свою криворукость и прихотливую ракету, Виктор совершенно забыл про семенящую за танком пехоту, теперь, еле заметную на расстоянии почти полкилометра, но начавшую активно поливать с автоматов прячущее его позицию упавшее дерево и красные вербяные кусты. Что-то долетало, в основном сыпали ниже, поднимали чавкающие всплески береговой болотины. Замена пускового контейнера далась Виктору на удивление легко – он спокойно взгромоздил пятнадцать килограммов смерти на треногу, не обращая внимания на пересвист свинцовых градин.
Уже приникнув к прицелу, наводясь на спасающийся дымзавесой обездвиженный бандеровский танк, Зорин видел – из своей засады обкидал азовских десантников с подствольника Мыза, оттуда же сыпал короткими очередями, наверное, ярославский бизнесмен Костя, рассеивал пятнистые фигурки по прибрежным кустам, подсоблял обнаруженному своему командиру.
– Парни, дайте выстрелить, разок еще!! Кройте их, навожусь! Минута…
Танк, подбитый на подъеме, прятался, отстреляв вокруг гранатки дыма, экипаж, видно, опытный, чинить гусеницу не спешил, степенно поворачивал башню назад, хотел нашарить у себя за левым плечом подлого ракетчика.
Спиральный след первого выстрела, однако, выдал Зорина. С правого берега по команде наблюдателей выкатилась на понтон, опасливо пробуя подтопленный мост, БМП, башня, уже повернута к поваленному дереву на другом берегу, и издалека – с километра, плотно, вперемешку с различимыми еще хмурым утром трассерами, в щепки и грязь пошла рубить из автоматической 30-миллиметровой пушки кусты, корни, и черную, жирную землю. Виктора будто хватанул кто-то за ногу у колена, дернул его, ползущего, в сторону, да и отпустил резко, бросил, покатившегося кувырком капитана в сторону от ракетного станка.
Он остался лежать на спине, в задранном на щеки бушлате с внезапно промокшим кровью, ставшим тяжелым подолом, раскинув безвольные руки, желая только поднять их к лицу, заслониться от тяжеленных водяных капель, отвесно падающих ему в раскрытые глаза. Над дождевой стеной, под пасмурными облаками, металась одинокая черная птица, искала разрыва в тучах, за которым всегда сияет солнце. Зорин держал уходящее сознание, приклеившись взглядом к этой отчаянной птице, крайним усилием ватных рук рвал из брюк расстегнутый ремень, перевалясь на левый бок, неловко, не глядя на черную глянцевую мясную культю, кое-где облепленную землей, со свистящими фонтанчиками алого кровяного сока, затягивал бедро брезентовой удавкой.
Оливковая тренога «Метиса» стоит, как ни в чем не бывало. Не попал по ней блядский БМП. Ракета установлена, осталось навестись и – дело сделано. Убившему его стрелку с фашистской машины уже не отомстить, но танк добить – еще можно. Вот только надо вытряхнуть из левой перчатки шприц-тюбик промедола, ширнуть в ногу, и доделать дело. Вдалеке вроде бы раздался свист – неужто едет наша керосинка и ведет ее молчаливый и строгий, нечаянно обиженный, твердоглазый танкист Миша? Погоди, земляк, рано еще!! Выкатишься к переправе и сожжет тебя обездвиженный, но вполне еще опасный бандеровский танк, застрявший носом кверху, влупит твоему, не видящему его за скатом берега, Т-80 в упор в нижний лист брони подкалиберную занозу – и нет больше заблудившегося геройского экипажа.
Савельев увидел, перебегая к берегу, бухнувшись на колени на бугорке, как измолотила позицию капитана из-за реки БМП, а подбитый в гусеницу вражеский танк, будто успокоившись, залязгал внутри своей дымовой завесы люками, там готовились чинить гусеницу, и остатки прикрывающей пехоты загомонили за бугром, у речки, совещались о чем-то торопливо. Мыза и Константин затихли внизу, у самого берега, переползали в кустах, меняя позицию. Вот и повоевали – остался последний козырь. Пока нацисты занялись ремонтом – надо добить танк, чтоб не напрасно погиб здоровяк-капитан, брошенный на своей ракетной позиции один на один с гадами.
– Коробка, вперед!! – прошипел Савельев в рацию, – Как слышно? Вперед, аккуратно, под бугром танк, за рекой бронемашина. Капитан наш – все…
– Понял, иду, – невозмутимо отозвался сержант и почти сразу до Савельева донесся свист Т-80, приближающийся, летящий окрест, отражаясь от оврагов, уносящийся ввысь.
Георгий ясно понимал, что бежать вперед, высматривая обстановку и свои стрелковые цели в дыму нет резона, штабные на другом берегу уже в укрытии, а БМП только ждет – кого еще тут можно накрыть из своей изящной пушчонки, благо рвать человеческое тело ей запросто.
– Да здесь все равно не останусь, – шипел про себя, по-пластунски подбираясь к берегу, Савельев, – Этак бы и капитану надо было – первую ракету стрельнул, да бежать к чертовой матери, а он перезарядку затеял …
– Ну, помчались, братья, умирать! – весело и зло крикнул Михаил в шлемофон, ткнул локтем Рому-наводчика, сам приник к визору, вцепившись в рукоятки, ощущая, как зубы слегка прикусили щеку, когда толстый Серега рванул с места, разгоняя сорокапятитонную стальную машину. Самолетный ультразвук турбины рвался и через наушники, в триплексах хобот орудия тилипается на ходу, кажется, будто гибкое ольховое черное деревце, в комле которого дремлет бронебойный снаряд. Как сказал Жора? Танк и БМП там. С «Метиса» был один выстрел, значит, капитана больше нет. Плохо это? Кому? Или кара ему такая? Тьфу, западло как. Сейчас, отомстим за земелю. Даст бог, живой он еще, поеду, подберу.
– Перебегай, братишка, назад и влево-о-оо!! – орал, переползая, Мыза, руками тыкал Константину, за его спину, дальше, за речную излучину. ВОГи у Мызы кончились, патроны берег и СОБРовцу кричал – кончай лупить, как в копеечку, патронов – мало!!
– Н-не-ее!! – мотал в грязи подбородком чумазого с блестящими дикими синими глазами лица, Константин, – ПТУР молчит. Где вторая ракета?! Капитана моего уделали… Я – к нему! Прикрой, братка…
– Да ты што, дура-а-ак! – Мыза перекатился, тянул его за скользкий глиняный каблук берца назад, в чахлые заросли, потому что уже виден чужой, вставший на подъеме танк, и очухавшаяся пехота прикрытия, вроде бы разглядела их обильно изгвазданную в грязи пару, – Не доберешься до него, дале-ее-ко… Навряд ли живой… Стой, кому говорю!..
