Юрий Вер
Одуванчики среднего запада
Русский дом
Одноэтажный комплекс, известный как «русский» дом, подковой опоясывал двор, внешней стороной выходя на главную дорогу. В нём проживали люди с малым доходом, богатым житейским опытом и корочкой о высшем образовании. Встречались тут бывшие военные, профессора, кандидаты наук, поэты, врачи и, в большом количестве, инженеры. А вот дворников, разнорабочих, пастухов и доярок среди них не было, а если и были, то история «русского» дома о них умалчивает.
Жизнь в «русском» доме текла размеренно – пенсионеры народ не буйный, большей частью глухой и слепой, а потому совершенно безобидный. Но и у них, бывает, нервная система не выдерживает, особенно по пустякам. Поцапаются, нахохлятся, не разговаривают день-два, а на третий, глядишь, помирились.
Существовал дом на госдотации и пожертвования еврейской общины. Название «русский» получил потому, что выходцы из бывшего СССР составляли в нём большинство.
После того, как бурный эмиграционный поток с одной трети суши иссяк, в составе жильцов дома появились китайцы, албанцы, латиносы и афроамериканцы – приток последних был особенно многочислен. Дом терял статус «русского». Административный персонал, состоящий из русскоязычных иммигрантов, постепенно замещался американцами.
Ещё транслировали русскоязычные каналы, ещё печатали объявления и расписания мероприятий на русском языке, ещё работала минчанка Лана – Светлана Исхаковна, опровергающая домыслы о «перестройке», а слухи о грядущих переменах, тем не менее, расползались.
Для пожилого человека ничего хуже нет, чем новшества. А тут – одно за другим, не переварить всё сразу: в прачке новый аппарат поставили – надо стирать, а карточку зарядить не знаешь как, – пока научат, гора белья скопится, по второму кругу одёжу носишь. Одни двери во двор закрыли, другие открыли, на вход электронные ключи ввели. Мусор сортируй, баки не перепутай. В девять утра в двери ломятся – ловушки на клопов расставлять, раньше клопов не было, а тут появились. Воду отключили – не сказали. Ну как же, вот бумагу вам в дверь сунули. Так не по-нашему тут написано, не пойму, а дочке забыла показать. Сижу без воды, чаю не попить.
Смена интернет-провайдера вызвала стресс и шквал возмущений: «Не работает!», «Пароль не тот!», «Нажимаю – гаснет!»
Попробуй разберись! Сколько лет мне, знаешь? Во-от. Научили: ткнёшь эту кнопку – откроется почта, туда – будет пасьянс, сюда – Ютуб, а здесь… Нет-нет, хватит! Мучение одно. Как это запомнить?!
Кто-то старался лишний раз не обращаться к новому руководству: кран подтекает, дверка у кухонного шкафа отвалилась, кондиционер едва дует, подумаешь! – ведь не горячим дует, а прохладным. Лучше потерпеть, чем на корявом английском выворачиваться наизнанку, краснеть и чувствовать себя человеком второго сорта от того, что тебя не понимают.
Но не все такие пугливые. Кто-то уверенно заявляет: «Ай нид хэлп!» Права свои знает и никакой второсортности не ощущает – уверен, что все ему должны. Неважно, что и дня в стране не работал. Будет хелпать до тех пор, пока его кондратий не хватит, или толстый Реджи не появится. Реджи – афроамериканец, мастер на все руки; голова бритая, лицо круглое блестит, будто ваксой отполировали, из-под футболки живот торчит; улыбается, лопочет по-своему и веет от него уверенностью в том, что всё будет о’кей. Ещё не починил, а просителю уже полегчало.
Во дворе дома русская забава – огороды, каждому квартиросъёмщику положен участок. Почему забава русская? Потому, что остальная публика рассуждала трезво: зачем тратить деньги на семена и инвентарь, вкалывать на грядке, наживать радикулит и грыжу, бороться с тлёй, переживать – вырастет, не вырастет, если дешевле купить в магазине. Вот и получалось, что огородами занимались в основном русские. Китайцы и албанцы не в счёт – они в меньшинстве. У чернокожих земледелие вызывало отвращение, видимо, отработали их прапрадеды и прапрабабки на плантациях за все будущие поколения.
Раньше, когда русскоязычных квартирантов было в избытке, очередь на участок ждали по спискам. А сейчас бери хоть два, хоть три. А куда брать, когда силы не те? Пустующих земельных наделов с каждым годом становилось всё больше. Прямоугольной формы – аккурат в человеческий рост, они выглядели как безымянные могилки.
Летом, под вечер, когда спадала жара, «русские» пенсионеры прогуливались небольшими группами по двору. Известно, что в Америке, будь ты еврей, татарин, калмык или ещё кто, коль из России, значит – русский.
Услышав славянский акцент, американцы могли спросить:
– Ты русский или украинец?
– Еврей.
Ответ повергал в ступор.
Случались конфузы куда более занятные. Раскосые глаза и плохой английский вводили в заблуждение.
– Ты китаец?
– Нет, русский, – отвечал коренной житель северных регионов России.
У «русских» пенсионеров, впитавших интернационализм с младых ногтей и объединённых «великим и могучим», национальный вопрос не стоял. Братья и сестры – они медленно брели по двору, с заложенными за спину руками, достигнув тупика, разворачивались, чтобы нарезать очередной круг.
– Мама, что вы тут все как зэки ходите?
– Руки спину держат. Ты попробуй, дочка.
Сгорбленные, они действительно походили на зэков, выведенных на прогулку. Для большего драматизма не хватало конвойных и забора.
– Ты представляешь, молоко было доллар пятьдесят девять неделю назад, подняли до двух, а сегодня уже без копейки три, на доллар подскочило – месяц не прошёл!
– Да, цены скачут, что жеребцы.
– Как жить-то?
– И не говори, куда катимся?
Раздался вой сирен – пожарные машины въехали на территорию комплекса.
– Горим что ль?
– Огня нет.
– А тебе вот чтоб пылало?!
– Милочка, смотри, пожарники в твою парадную вошли.
Женщины наблюдали за происходящим. Из подъезда вышел пожарник. Мила – самая решительная и продвинутая в английском, обратилась с вопросом.
– Не могли бы вы, пожалуйста, сказать, что случилось? – спросила вежливо, как учили на курсах.
– А вы в этом доме живёте? – задал встречный вопрос пожарник.
– Да.
– В какой квартире?
Мила гордо продекламировала числительные – фор-ван-фри.
Пожарный ухмыльнулся: «Ничего не забыли выключить?»
Мила побледнела.
– Кашу! – вскрикнула и ринулась в подъезд, но её остановили.
Из распахнутого пожарниками окна валил дым. Собравшийся у дома народ комментировал случившееся. Мила оцепенела, сжалась, стала похожей на облетевшее высохшее деревцо.
Появилась администраторша, подошла с постным видом. Молчит, а недовольство так и прёт из неё, не хуже той каши, убежавшей из кастрюли.
Вдобавок, как из-под земли, нарисовалась Шапошникова Софья Соломоновна – Шапокляк, обязанная своим прозвищем мелочному характеру и первым четырём буквам фамилии. Причём, не поверите, в школе её дразнили Шапокляк, на работе в Облхозтрансе за глаза звали Шапокляк, муж оставил, как только понял, что живёт с Шапокляк. Куда бы она ни уехала, где бы ни жила, прозвище находило её; так по жизни была и осталась Шапокляк. Знала, привыкла, не обижалась и даже находила в этом особую перчинку.
– Подгорела кашка-та? – язвительно заметила она.
А Миле послышалось: «Ка-кашка», – дурно стало, голова закружилась, в пот бросило, грохнулась бы на асфальт, если бы не подхватили её подружки.
Ну, конечно, после «пожара» кутерьма, нервы, бессонные ночи и много-много валокордина из русской аптеки было выпито, так как грозило Миле выселение и прямая дорога в дом престарелых. Хорошо, внук на юриста выучился – договорился с администрацией. Оставили её, взяв обещание к плите не прикасаться.
«У вас есть социальный работник Оксана, вот она пускай вам и готовит», – таков был вердикт.
Вечерами Мила ходила на чай к подружкам. Оказалось, погорельцем быть не так уж и плохо!
В Русском Круге
В первый день посещения «Русского Круга» к Люсе подошла незнакомка.
– Здравствуйте, меня зовут Соня, а вас?
– Люся.
– Будем дружить! – сказав, женщина развернулась и ушла. «Смешная», – подумала Люся. И действительно, её новая знакомая выглядела так же странно, как и её неожиданное предложение дружить и последовавшее за этим исчезновение. Высокая, необъятных размеров, в шляпке с вуалью, в длинном шерстяном платье ручной вязки, из-под которого торчали два огромных ботинка, она походила на переодетого гренадёра.
Через неделю Люся вновь столкнулась с ней. И снова услышала:
– Здравствуйте, меня зовут Соня, а вас?
Соня смотрела на Люсю с неподдельным интересом, будто видела её впервые.
– Люся.
– Будем дружить! – заключила Соня, как и в прошлый раз. И Люсе показалось, что вопреки законам физики Соня легко и быстро вспорхнула, ударила ножкой о ножку и переместилась в другой конец зала.
За обеденным столом Люся поинтересовалась у соседки – знакома ли она с вон той крупной женщиной? «С Гулливершей-то? Познакомились? Не обращайте внимания, она не помнит ничего. Счастливый человек. Очень добрая. Муж бросил, не выдержал. Перестала узнавать его. Каждое утро спрашивала кто он, и как его зовут. Если бы сестра родная не смотрела за ней – давно бы Софу в дурдом для престарелых отвезли». Люся взглянула на сидящую на другом конце зала Софью, та весело болтала с соседями по столу, её глаза блестели, лицо светилось счастьем. «Большой ребёнок, – подумала Люся. – А может, так и жить легче?»
– Мне завтра на работу, – говорила Люся сыну, обдумывая, что ей завтра надеть в «Русский Круг». – Ты никак не запомнишь – моя смена во вторник с двух до восьми, и по пятницам с девяти до трёх. Зайдешь вечером? У меня со среды – вкусненькое для тебя… Не скажу. Придёшь – увидишь.
«Русский Круг» был центром культурно-общественной жизни русскоязычных пенсионеров. Здесь заключались пари, брачевались, влюблялись, сплетничали, демонстрировали наряды, спорили и соглашались, ненавидели и обожали, обменивались рецептами здорового питания и секретами долголетия – здесь было всё!
«Детсадовцы» выгрузились из автобуса, самые резвые заторопились, чтобы первыми сесть в массажные кресла. Кресел было всего два – из-за них возникали настоящие баталии:
– Кто первый?
– Кто последний?
– Не надо придумывать! Вас не стояло. Как вам не стыдно!
– Ваше время истекло, а вы всё сидите!
Чтобы упорядочить массажные процедуры и тем самым удовлетворить потребности всех желающих, составлялись списки, точь-в-точь как в родном СССР.
Те, кто не вступал в борьбу за массажное кресло, шли в «лавочку».
– Люся, что вы сегодня такая потерянная?
– Не спала, голова болит.
– А я вам таблеточки дам, у меня остались. Очень хорошие таблеточки, помогают от головы, и сон хороший. Вы попробуйте, подойдёт, скажете своему доктору – он вам выпишет.
Женщина полезла в сумку за лекарством. Люся взяла баночку из вежливости, пить эти таблетки она не собиралась.
– Ну, так что ж, водички?! Запить надо.
Женщина метнулась к пластиковой ёмкости с питьевой водой.
– Вот, – она протягивала Люсе стаканчик, наполненный до краёв.
Люсе ничего не оставалось, как выпить лекарство. Через час участливая женщина снова выловила Люсю: «Ну как, помогло?» Голова у Люси по-прежнему раскалывалась, но она ответила: «Да, лучше. Спасибо».
Женщина заулыбалась: «То-то! Хорошие таблеточки. Вера Кац никогда плохого не порекомендует». Люся выдавила из себя улыбку. Ей хотелось затеряться где-нибудь в дальнем закутке, закрыть глаза и не двигаться, и чтобы никто её не трогал. Пять-десять минут, ну полчаса, и боль пройдёт.
Вера Кац не знала, что у Люси за плечами сорок пять лет врачебной практики.
Какое чудо! Сегодня по безумно низкой цене мочалки. Пропащая в коммерческом плане китайская синтетическая мочалка неожиданно стала объектом всеобщего вожделения – одна за доллар, а пять за три. Раскупали мочалки на ура! Брали по пять – дабы осчастливить всю родню. Покупка приносила обладателям моральное удовлетворение, прилив энергии и здоровья. Те, кому не досталось, с надеждой спрашивали – подвезут ли ещё? Продавщица делала загадочное лицо, но затем, словно разгадав ответ, обещала, что подвезут.
За углом у китайцев эти же, никому не нужные, мочалки лежали три за доллар.
Удовлетворив потребительский спрос в мочалках, лавочка предлагала новые «дефициты»; как правило, продавались они большими объёмами и «задёшево», так что ничего иного, кроме как брать и одаривать близких, не оставалось.
После завтрака на выбор предлагались следующие развлечения: поездка в казино, в парк, на озеро, несколько маршрутов шопинга в продуктовые и вещевые супермаркеты. За государственные деньги «Русский Круг» исполнял любой каприз своих клиентов. Шопинги были популярнее других развлечений – участие в них заменяло походы к психотерапевту.
После очередной остановки, чтобы никого не потерять, шофёр пересчитывал пассажиров.
«А где наша маленькая? – вопрошал он. – Покажись!» Люсю едва из-за табуретки увидишь, а за автобусными креслами и подавно не видать. Приходится Люсе вставать, чтоб водитель её сосчитал. «Все на месте? Запевай!»
Пели, но недолго… слова забываются, когда память уже не та.
По праздникам, а бывало и в будни, устраивались концерты, как правило, в обед. Неожиданно, словно по волшебству, распахивалась дверь, шумно, весело появлялись цыгане, и столовая превращалась в этакий кафешантан. Но цыгане – редкая экзотика, чаще приходили субтильные бледные мальчики и девочки со скрипками и виолончелями, изредка заезжал русскоязычный исполнитель бардовской песни. Особым расположением у слушателей пользовался церковный хор чернокожих с весёлыми песнями об Иисусе Христе. Забыв про борщ, вставали из-за столов, притопывали, прихлопывали в ладоши и даже подпевали, демонстрируя знание английского. «Lord Jesus Christ» звучало разборчиво.
И всё же постоянной артистической труппой был обслуживающий персонал – парни крепкие да ладные, как гусары. И где их только хозяйка набрала? Обслуживали по-деловому: «Вам с подливкой или без? Котлеты или рыбное? С кремом или с ягодами?» – любой ресторан позавидовал бы таким работникам.
Но всегда среди клиентов найдутся такие, кому жестковато, кому не досолили, кому вообще всё не так, а кому просто внимания хочется.
– Молодой человек, молодой человек…
«Твоя Джульетта зовёт тебя», – полушёпотом произнёс напарник. Дама обращалась к смуглолицему кудрявому парню.
– Если вас зовёт старая дама, надо постараться. Я вас уже полчаса зову.
– Ну какая ж вы старая? Вы – конфетка.
– Так женись на мне.
– Женат.
– Да, припоминаю… Женат – значит немолодой. Это я назвала вас молодым, чтобы вы обратили на меня внимание.
– Роза Иосифовна, шутки шутите, а борщ остывает.
– Не хочу борщ! У вас есть круассаны а-ля Аньес Сорель?
– Да, Роза Иосифовна, для вас есть, – Тимур удалился и через минуту принёс тарелку с круассаном и крохотной упаковкой клубничного джема.
– А вы уверены, что это то, что я у вас попросила?
– Конечно, Роза Иосифовна, это так же верно, как то, что в прошлый раз вы пили у нас Шато 1955 года.
– Padam…, Padam…, Padam… – отстукивая ритм вилкой, Роза Иосифовна напевала известный мотив Эдит Пиаф, напрочь забыв о Тимуре.
Закончится трапеза, расслабится «детский садик» – шевелиться лень. И только провалится народ в послеобеденную дрёму, а тут – на тебе! Как грянет: «Раскудрявый клён зелёный, лист резной, я влюблённый и смущённый пред тобой. Клён зелёный, да клён кудрявый, да раскудрявый резноoooй!» Саша, Коля запевают, а Тимур с Богданом подхватывают – аж подбрасывает осоловевших, закемаривших после сытного обеда «одуванчиков», сна как не бывало!
День летит быстро, вот и ужин, вот и расставание. Прощаясь, говорили друг другу: «До встречи», – уверенные в том, что встреча состоится. Кто ж думает о плохом? Думает! Конечно, думает. А верит в лучшее – что проснётся завтра, и послезавтра… и будет так всегда. Не принимает сердце мысль о смерти, гонит прочь, но… Вот и Фира не пришла, и Сени не видно. Тяжёлые это дни. Горечь к горлу подступает, петлёй сжимает – страшно и больно в часы, когда нет никого рядом.
Кто придумал, что одуваны-одуванчики ничего не чувствуют? Неправда! Ох, как чувствуют! Дрожат на высохших стебельках убелённые сединами головы, колышутся от любого дуновения – от перемены погоды или новости нежданной. Истончали сосуды, колет сердце, ноет душа, каждой клеткой своего увядшего тела чувствуют… пустота, одиночество, смерть… Но не сдаются, цепляются за край жизни, находя радость в самом существовании.
Иногда Люсю посещала мысль – а что, если бы селили стариков среди молодёжи? Кто-то пожалуется: «Шумно!»
Кому? Слух у бабки давно не тот. Пусть балуют – мне не мешают. Наоборот, смотреть, как юные ростки распускаются, смеются, целуются, несутся на скутерах, торопятся жить – одно удовольствие! Так взяла бы и сама побежала вместе с ними. Не завидую. Радуюсь! Заряд жизненный получаю. Ва-ампи-ирша-а! Люся улыбнулась. Но улыбка тут же слетела с её лица: по коридору в медицинской тележке-кровати катили куль.
«Ещё один из нашего племени, – Люсино сердце сжалось. Она забыла, куда и зачем собиралась идти. – Вот и меня скоро покатят».
С чувством исполненного долга
Подруги толкали тележки в направлении церкви, той, что сразу за углом. По средам в ней выдают продукты малоимущим.
Женщины отметились в списках на входе. Галя окинула взглядом зал. Народищу! Не протолкнуться, разберут лучшее. Бабищ с Украины понаехало, и здоровенные все – жопы вон какие разъели, а туда же.
«Баптистки!» – Галя произнесла слово с особым презрением. С младых ногтей для неё в этом слове был заложен негативный смысл – изменник, раскольник веры. Клише это прочно сидело у неё в голове. В религиозности не замеченная, она тем не менее позиционировала себя православной.
К евреям Галя претензий не имела. Евреи не в счёт, у них своя свадьба. А эти баптистки – всё лучшее тащат, руки загребущие, хуже чёрных. Бедными прикидываются, а сами на кэш работают, в домах своих живут и ещё с государства вэлфер тянут.
Такую вот обиду имела она на этих улыбчивых, оборотистых, крепко сбитых женщин.
– Люся, ты берёшь филе трески мороженой? – спрашивала Мила.
– Нет, моя кошка перестала её есть.
– Пакет в руки дают. Возьми, Люсенька, мне, я Додику дам – он любит.
– А это что? Мила, посмотри, – спрашивала Люся.
– Масло ореховое.
– Возьму внучке, – Люся положила в тележку два пластиковых контейнера.
– Булка, как всегда, просроченная, и язычки с яблоками тоже. А куры синие, как в СССР, пешком оттуда, что ли, шли?
– Ничего, отварить – порозовеют.
– Капуста твёрденькая, дай вилок возьму, Ксана нашинкует.
– Люся, ты мне рецепт дашь? Капустка твоя нравится – хрустит сочненько, – похвалила Мила.
– А это в красивой обёртке что?
– Бери, потом разберёмся.
Закончив «шопинг», женщины, сгорбившись, толкали тележки, доверху наполненные продуктами. Испытывали удовлетворение, будто смену отработали и зарплату получили. Есть чем порадовать близких.
– Не могу! Устала. Аж дыхание перехватило. Сердце прыгает, кровь в виски бьёт, – призналась Полина.
– Девочки, на лавочке посидим, – поддержала Мила.
Зазвонил телефон.
– Чей? – спросила Люся.
– Это сынок твой. По сто раз на день тебе звонит.
– Нет, Мила – это твой.
Мила взяла телефон: «Додик, ты? Уже подъезжаешь? Так я тебя тут и встречу, увидишь меня на лавочке. Не потащу, подъедешь и всё заберёшь. Капусту себе оставлю… Да-да. Жду».
– Вы, девочки, идите, я тут Додика подожду. Только колледж закончил, зарплата – пшик.
– И я своим позвоню. Погода хорошая, посижу, а то тащи в квартиру, потом из квартиры, – присоединилась к ней Полина.
«Леночка, ты приедешь? Я набрала полную тележку. Может, Саша приедет? Йогурты, он их любит… Как не надо? Для кого ж я это всё?.. Я тебя неделю не видела. Стыдно?! Что стыдно? – все таскают… Вон потянулось войско наше, не для себя, для детей, для внуков тащим. Ты меня обижаешь. Я сейчас заплачу! Что? Не слышу. Приедешь? Ну, я здесь с Милочкой на въезде».
Мила и Полина остались на скамейке ждать родных. Люся и Галя, передохнув, продолжили путь. С утра до полудня, гружённые провизией, тянулись из церкви обитатели «русского» дома.
Люся закатила тележку в квартиру, час раскладывала продукты, что в холодильник, что в подсобку. Рейна – кошара вылезла из шкафа, лезла под руки, тёрлась о хозяйку, мешала.
– Сейчас я тебе вкусненькое дам, только не путайся под ногами, уронишь меня.
Опустошив тележку и разложив продукты, Люся села на диван. Уф, будто вагон разгрузила. Она ощутила тяжесть в отёкших ногах и холод мокрой от пота, прилипшей к телу рубашки.
Сил не осталось, но на душе было радостно. Завтра сын приедет, заберёт. Сколько вкусноты набрала!
