Юрий Сысков
Бес Ионахана
Мертвые и пьяные срама не имут. А она была мертвецки пьяна.
Было у него с ней что-то или не было?
По-видимому, ни ей, ни ему вчера было не до секса.
Вдруг он услышал осторожное позвякивание ключа в замочной скважине и прежде чем открылась входная дверь, инстинктивно отпрыгнул в сторону, спрятавшись за кухонный шкаф.
В то утро Снежану решил проведать отец. Поздравить свою дочурку с заслуженной победой в престижном конкурсе. Дверь по понятным причинам оказалось незапертой. Немного повозившись с ключом, он толкнул ее и вошел в комнату. Окинул взглядом батарею бутылок на столе, напомнивших ему нагромождение труб органа Домского собора, куда он водил Снежану в детстве на концерт, составленный из токкат и фуг Иоганна Себастьяна Баха. Спросил: «Дочь, тебе не холодно?» Не дождавшись ответа (отвечать, по сути, было некому), родитель хряпнул наполненный до краев стакан водки, накрыл свое непутевое чадо простыней и, заперев квартиру, ушел.
Костыль, во второй раз за сегодняшнее утро поднятый по боевой тревоге, вышел из-за шкафа и со всеми предосторожностями, используя навыки маскировки в складках местности и скрытного передвижения по неприятельской территории, покинул Снежанины апартаменты. Дверь он захлопнул на замок. Мало ли кому заблагорассудится войти и, воспользовавшись беспомощным состоянием известной телеведущей, скомпрометировать ее. Он, как и подобает офицеру спецназа, удержался от этого великого, величайшего в своей жизни соблазна. Устоял.
– А я бы нет. Я бы ее… Ох, как я бы ее! Она бы и не вспомнила… – закончил свой рассказ Чалый.
Михайлов на минуту задумался, а как на месте Костыля поступил бы он? Однозначного ответа не было. Скорей всего, ему было бы не до интима, потому что, зная за собой привычку жестоко страдать с перепоя, он целиком сосредоточился бы на загадочных биохимических процессах в своем организме, именуемых в народе простым и емким понятием – похмелье…
И вдруг что-то неясное, еще не проявленное, но настоятельно необходимое для понимания чего-то важного мелькнуло в его сознании, какая-то существенная деталь, упущенная в истории об имевших место соблазнах и несостоявшихся плотских утехах.
В голове сама собой выстроилась и прихотливо разветвилась туманная, не имеющая начала и конца, будто диктуемая кем-то извне фраза: «Господь изблюет чревоугодливых из уст своих, изгонит греховодников из шатров любви…»
Откуда, из каких неведомых далей пришла эта фраза? Библия? Не похоже. Слуховая галлюцинация?
Тяжелея от выпитого, он спросил:
– А на каком этаже она живет?
– Навестить собрался? Так она уже, наверное, протрезвела. Раньше надо было собираться, – широко и небеспорочно улыбнулся Чалый.
– Да нет, не в гости…
– На пятом, а что?
«Высоковато, – подумал Михайлов. – Стучать в окно с козырька подъезда неудобно. Шваброй не дотянешься. Разве что телевизионной удочкой или телескопическим рыболовным удилищем…»
– А белый автомобильчик у нее есть?
– Какой еще, на хрен, автомобильчик? У нее даже прав нет. Да и зачем они ей? Служебная машина всегда на ходу, утром отвозит на работу, вечером привозит. Не надо заморачиваться…
– И никакого Морфеуса ты не знаешь…
– Угадал. Никакого Морфеуса я не знаю. Ну, мне пора… Какой-то странный ты сегодня!
– Жаль. Я думал знаешь, – неопределенно хмыкнул Михайлов и надкусил последний огурец.
Так, с надкусанным огурцом он просидел чуть ли не до полуночи, до того действительно тихого часа, когда готовится ко сну даже тишина. Чалый давно ушел, удостоенный лишь дежурного кивка, и фраза, брошенная им напоследок, не оставляла сомнений в том, что его коллега по цеху действительно «какой-то странный», немного не в себе. Неадекватный, добавил бы от себя Михайлов, слегка приторможенный, квело задумчивый, как начинающее бродить виноградное вино…
С ним и в самом деле происходило что-то необъяснимое, не вполне осознаваемое им самим и отнюдь не вытекающее из суммы видимых событий, мыслей и переживаний, наполняющих его жизнь. И дело было вовсе не в крестоносцах, не в блоге, который действительно захватил его воображение, и не в поиске неуловимой блогерши (он уже начал сомневаться, что найдет ее, сомневаться даже в том, что это женщина), хотя теперь можно было с уверенностью сказать: это не сестра Екатерина и уж конечно не Снежана. Причина зыбкости почвы, на которую он ступил, крылась в его неожиданно открывшейся способности сопрягать сны с действительностью и находить их таинственную взаимосвязь, в умении поверять одно другим. В последнее время границы его души стали размываться и он уже не был уверен, его ли это душа или в ней незримо присутствует кто-то еще и этот кто-то обладает даром ясновидения. В нем обнаружился некий внутренний голос спящего, говорящий с ним фигурами иносказания, предостережения, а порой и сурового назидания.
На сей раз ему открылось, что стало бы с ним, окажись он на месте Костыля в той самой квартире, в тот утренний час, когда пики тевтонов из его сна вдруг обрели материальность металлических наконечников операторского штатива. От чего уберегла его судьба? И не следствие ли это чудесного воздействия Благодатного огня или того провидческого бреда наяву, который настиг его в храме Гроба Господня?
К утру он уже не знал, что и думать. «Может, ты какой-нибудь юродивый?» – спрашивал себя Михайлов и сам же отвечал: «Может, и юродивый, кто тебя знает…»
Было три часа ночи. Любопытства ради он еще раз заглянул в блог и обнаружил в нем новую запись, сделанную всего несколько минут назад:
«Tuli-poni. Мне только что приснилось, что я – красный тюльпан…»
Глава 3
luxuria
1 Однажды в народе прошел слух, будто бы Ионахана видели на склоне горы Кармел близ пещеры, где по преданию ночевал Элия перед встречей его с пророками Ваала.
2 Услышав эту молву, Ирод четвертовластник в страхе и смятении послал служащих при нем людей узнать обо всем, ибо уверился, что Ионахан воскрес из мертвых.
3 И пришли они к горе Кармел, и увидели скопление народа, и среди толпы – живого Ионахана, проповедующего возле пещеры.
4 Тогда один из них в ужасе и трепете приступил к нему с вопросом: кто ты? Элия? Мессия? Или Ионахан, которого мы знаем?
5 Ты сказал, ответил ему Ионахан, и не стал отрицать, что воскрес из мертвых в своем прежнем облике.
6 И тотчас, возвысив голос до военного крика, громоподобно возгласил: слушай, Израиль! Наступил День Господень, Судный День, великий и страшный!
7 И все, это слыша, вострепетали весьма великим трепетом, и так велико было смятение в народе, что стали стекаться к нему толпы людей со всей Иудеи, Самарии и Галилеи, ибо признали в нем Мессию. С того времени имя его стало гласно.
8 Весть о Мессии из дома Давида, явившегося, чтобы восстановить Израильское царство, достигла ушей прокуратора Иудеи, Понтия Пилата.
9 Стал спрашивать он у синедриона, что говорят о царе Иудейском, кто он, откуда пришел и чем обольщает народ.
10 И ответил ему первосвященник Каиафа: этот человек, если это человек, есть казненный Иродом бесноватый Ионахан, считавшийся пророком.
11 И снова спросил Пилат: почему же он жив, если четвертовластник отсек ему голову? И не самозванец ли это?
12 Каиафа сказал ему в ответ: народ почитает его как воскресшего пророка, Мессию и Ангела Господня, третьего после царя Давида и пророка Аггея.
13 Тогда спросил прокуратор первосвященника: кем почитаешь его ты?
14 И сказал Каиафа: при жизни своей Иоанахан не сотворил ни одного знамения. Где ему восстать из мертвых? Лишь Бог мира силен воздвигнуть из умершего Пастыря.
15 И просил первосвященник Пилата, говоря: пусть отправится на гору Кармел малый отряд Римлян. Прикажи им схватить лжепророка и привести его в Иерусалим.
16 Обличи его строго и если здрав он в уме и крепок в вере, пусть сам ответит, кто он и чьей властью наречен Мессией.
17 И приказал Пилат четырем четверицам воинов взять под стражу Ионахана.
18 Придя на гору Кармел, увидели Римляне множество людей и среди них пророка великого, говорившего к народу. И глас его разносился по окрестным долинам: Изреельской и Саронской.
19 И приступил военачальник отряда к Ионахану и наложил на него руки и отдал его под стражу,
20 но сделалось возмущение в народе, и все до единого Римляне были побиты камнями и поражены стрелами, а военачальник их, едва простерши руку, дабы извлечь меч свой, растерзан толпой.
(Книга Элии. III,1-20)
«Что такое любимая работа? Это работа, к которой ты не испытываешь непреодолимого отвращения», – думал он, глядя в окно на улицу, где угрюмый трудовой мигрант, похожий в своей оранжевой жилетке на раздавленный грузовиком баскетбольный мяч, вяло, как опахалом, махал метлой, сметая с тротуара возле центра косметологии и пластической хирургии какой-то мусор. Ошметки лиц?
Михайлов вдруг задался вопросом, что там было раньше. В этом самом центре. Косметологии. И пластической хирургии.
Когда-то в нем размещался цветочный магазин, потом канцтовары, затем туристическая компания и что-то еще, всего не упомнишь. Рядышком в подвальном помещении, которое, в случае необходимости, легко можно было переоборудовать в компактное бомбоубежище, ханжески скромно расположился секс-шоп. Гастарбайтер, воровато оглянувшись по сторонам, смел остатки сора и рванья на лестницу, ведущую в это снулое, суррогатное гнездо разврата.
Удобное соседство, подумал Михайлов. Клиент счастлив: в его распоряжении внушительный арсенал для всякого рода сексуальных забав и все виды услуг – от косметического массажа лица до операции по изменению пола. Такая вот занимательная косметология и неожиданная хирургия.
Отчего все не так? Те, кто может ответить нам взаимностью, нам не нужны, а тем, кто нужен нам, не нужны мы. С годами потребность быть любимым и любить постепенно атрофируется. Из-за своей нереализуемости и невостребованности. От того, что устаешь напрасно желать.
Да, не везет так не везет. Ни в любви, ни в блуде. А полюбить и заблудиться так хочется! «Весна идет, весне дорога, кричали грузчики в порту», – фальшиво напел он, безбожно коверкая мотивчик песни «Шаланды полные кефали». У Марка Бернеса это получилось бы лучше.
С тех пор, как сестра Екатерина окончательно похоронила себя в монастырских стенах, а Снежана упилась до состояния Спящей красавицы, индифферентной к поцелуям, его преследовали воспоминания о каких-то давних, отболевших, разрешившихся в пустоту влюбленностях и, наперекор всему, весело журчащие весенними ручейками, благоухающие одуряющими запахами черемухи предчувствия и фантазии.
Вдруг он заметил плавно проезжавшую по улице, словно замечтавшуюся белую вазовскую «десятку» с туфелькой на заднем стекле. За рулем инфузория? Притормозив, она по идеальной траектории вписалась в критически малый промежуток между автомобилями прямо напротив центра косметологии. Сексисты всех мастей были раз и навсегда посрамлены. А еще говорят, что законы физики отдыхают, когда паркуется женщина.
Из «Лады» вышла Юленька, Юлия Николаевна Савраскина. Она была изящна и дюймовочно миниатюрна. И как всегда – очаровательна.
«Пломбирчик!» – осенило Михайлова. Он сразу вспомнил про запись в блоге, в которой наряду с игривыми посланиями под автомобильными дворниками фигурировали «музчины», стук в окно с козырька подъезда и какой-то мрачный Морфеус. Наконец-то инкогнито раскрыто! Ну или почти раскрыто. Осталось только уточнить кое-какие детали.
Чалый предупредил его, что в самое ближайшее время из благотворительного фонда «Радость» привезут социальную рекламу. И вот самое ближайшее время наступило. И хотя наступило оно вполне ожидаемо, внутренне он не был готов к этому. Случилось маленькое и совершенно невозможное чудо – Юленька пожаловала в редакцию лично.
Она вошла, лучезарно улыбнулась, отчего круглое лицо ее стало похоже на блюдце парного молока с качающейся у ободка нежно-розовой лодочкой улыбки, и протянула ему конверт.
– Вот.
– Да, мне сказали, – засуетился Михайлов, извлекая диск и вставляя его в дисковод. На экране высветился знакомый ему логотип благотворительного фонда.
– А можно два раза? В двух номерах?
– Конечно, хоть в трех! Вам я ни в чем не могу отказать. Ради вас, Юленька Николаевна, я даже готов совершить что-нибудь уголовно ненаказуемое, – сказал он, удивляясь той легкости и скорострельности, с какой вылетают из него комплименты.
– Спасибо, мне очень приятно это слышать. Когда выйдет газета?
– Послезавтра.
– Оставьте мне, пожалуйста, несколько экземпляров. Если не трудно.
– Что вы! Для меня м-м-м… истинное удовольствие э-э-э… сделать что-то для вас.
– И еще у меня просьба от отца Георгия. Он хочет еще раз дать объявление о сборе средств на постройку храма.
Все так же улыбчива. И так же мила. Он некоторое молча смотрел ей в глаза, не вникая в смысл сказанного.
– Вы меня слышите? Мне кажется, кто-то витает в облаках.
Неожиданно мелким бисером рассыпался ее серебристый смех. На слух – верхний регистр детского металлофона, что-то колокольчиковое.
– Да, конечно! Я все сделаю. Как, вы уже уходите?
Он резко вскочил со стула. Стул, лягнув его одной из четырех конечностей, громыхнулся на пол.
– Может быть, чаю?
– Нет, не сегодня. Вообще-то я предпочитаю кофе. Без сахара. Со сливками.
– Итак, в следующий раз мы пьем с вами кофе! Без сахара! И непременно со сливками!
– Договорились, – поощрительно улыбнулась Юленька и выскользнула за дверь.
«Это она! Моя маленькая блогерша!» – думал он, еще боясь спугнуть удачу, но уже предвкушая новое свидание с ней, хотя весь предшествующий опыт подсказывал ему: ликование в такой ситуации неуместно и преждевременно, раздаваемые авансы эфемерны, а внезапно накрывшая его влюбленность пройдет так же скоро, как все остальные его влюбленности. Если они, конечно, не станут любовниками, во что даже в самых смелых мечтах и с большими, очень большими допущениями верилось с трудом. А если и станут, то наверняка вскроются какие-то новые обстоятельства, несовместимые с большим всепоглощающим чувством, с возможностью длить и сорадоваться.
С возрастом любовь претерпевает удивительные метаморфозы и самые невероятные деформации. В отношениях с женщинами все меньше магии и органической химии, все больше примитивной архимедовой механики и презренного расчета. Постель занимает все более внушительное пространство жилплощади, при этом сам процесс превращается в скучную обязанность, предполагающую последовательность обязательных физических упражнений или поиск альтернативы на стороне. Все короче прелюдия и стремительнее финал, все весомее быт и фактор материальной обеспеченности.
Но весна будила какие-то новые надежды и, как глинтвейн в промозглую погоду, будоражила кровь, в воздухе носилось что-то пряное, веселящее, и какие-то голоса нашептывали ему – сладкие муки любви так же необходимы и столь же неизбежны, как и мучительная сладость последующих разочарований.
Он проследил из окна, как она садится в машину и загадал: если взглянет наверх, значит, все сложится наилучшим образом, если нет – все закончится, едва начавшись.
Не взглянула. Уехала, «не попрощавшись». Наверное, он слишком нетерпелив и слишком многого хочет. Наверное, он так и не научился ждать.
Включиться в работу ему в этот день так и не удалось. Конечно, он что-то пытался делать, но делал это не вникая глубоко, скользя по поверхности, автоматически. Все его мысли, как рой прекрасных тропических бабочек, порхали вокруг Юленьки. И эти бабочки-проказницы легкомысленно норовили сесть на какое-нибудь провокационно обнажившееся место – коленку, грудь или отдающее приятой мраморной прохладой округлое бедро. При этом он поминутно заглядывал в блог, рассчитывая найти в нем какой-то важный месседж, недвусмысленный намек на нежданно-негаданно случившееся свидание, какой-то знак, понятный им двоим. И запись действительно появилась. Но меньше всего он рассчитывал на такую запись.
«Представляя себя профессиональной стриптизершей или какой-нибудь танцовщицей в баре, я, к своему великому стыду, чувствую себя превосходно, куда комфортнее, чем когда я хорошая девочка, просто Зайка. Иногда чертовски хочется нарядиться, накраситься и пуститься во все тяжкие. Просто так и подмывает. Сразу появляется стимул сгонять в тренажерку или солярий. Ну и купить по пути какое-нибудь новое недорогое колечко. Я немного боюсь этого ощущения. Может, в душе я блудница, испорченная, развратная женщина или просто эксгибиционистка? Но ведь это только в воображении, не наяву, не так ли? Или во снах. Сегодня мне опять приснилось нечто саморазоблачительное.
Богато убранный особняк. Я на какой-то многолюдной вечеринке – дамы в коктейльных нарядах, мужчины в смокингах. На мне сногсшибательное красное платье, как на шпионке в Ватикане из боевика «Миссия невыполнима» с Томом Крузом. Я танцую, словно богиня и ловлю восхищенные взгляды седовласых олигархов и ревнивые – их расплывшихся жен и модельных клячеподобных подруг. Это меня заводит. И вдруг в какой-то момент я понимаю – что-то изменилось. Глаза мужчин наполняются животной, дрожащей, как желе, самой низкопробной похотью. Кажется, они хотят меня. Все и сразу. Здесь и сейчас. Немедленно. И тут я обнаруживаю, что на мне ничего нет! Нет никакого красного платья! Я – голая!!!
Первое чувство – катастрофа. Стыд и позор. Но я как ни в чем не бывало продолжаю танцевать и разбрасываться улыбками. Пока женщина на высоких каблуках – она небезоружна и практически одета. И тут меня срывает с якоря и возносит на девятый вал умопомрачительного оргазма. О, это что-то! Это просто ни с чем не сравнимо! Божественно! И чем наглее меня пожирают глазами, тем острее мои ощущения, тем выше я улетаю.
Что это было? И есть ли какое-то лекарство от моей падшести? Что-нибудь таблеточное, аэрозольное или внутривенное для поправки облико-морале? Ибо не фиг…»
– Что это ты читаешь? – раздался у него за спиной вкрадчивый голос Чалого. Михайлов вздрогнул от неожиданности и ощерился в кривой улыбке.
– А, это ты… Не заметил, как ты вошел…
– Саечка за испуг… Я думал порнушку смотришь. Вместе посмотрели бы…
Михайлов закрыл блог и как можно непринужденнее откинулся на спинку стула. Получилось нарочито, по-барски.
– Какие-то сердечные тайны?
– Да нет. Ничего особенного. А как у тебя дела на энтом фронте?
Чалый самодовольно усмехнулся, всем своим видом давая понять, что с «энтим фронтом» у него все в полном порядке.
– Нормалек. Но как всегда забыл предупредить, что домой приду поздно. То есть рано. Утром, само собой, скандал. Истерить так, как истерит моя жена, не может никто! Может, сводишь ее в театр, музей или на выставку, чтобы успокоилась?
– Я?
– Она тебе почему-то доверяет…
– Мне?
Странный способ помириться с женой, подумал он. Изменил сам – помоги изменить своей второй половине. Создай условия. Чтобы не приставала с ненужными расспросами и не докучала ревностью, глупыня.
– Нет, правда. А я бы в это время с Лариской замутил. Ну как? Никак? Ладно, не хочешь как хочешь.
– У вас наметилось взаимопонимание?
– Не только взаимопонимание! Но и взаимопроникновение! И что самое главное – муж не против!
Очевидно, Чалому не терпелось поведать о своей блистательной победе. О том, как череда досадных неудач завершилась торжеством фортуны. И он во всех подробностях рассказал Михайлову невероятную историю о том, как пала неприступная цитадель по имени Лариска.
Как только ее муж-оператор укатил в очередную командировку – снимать сюжет про племзавод с почти интимным названием «Путь Ильича», в котором после евроремонта открылся новый коровник, в гости к ней вполне ожидаемо нагрянул Чалый. Он не стал сразу тащить ее в койку – некоторое время они гоняли чаи и грызли сушки на кухне. Потом Лариска сказала, что уже поздно и она идет спать, а он – домой. К себе домой.
– Давай спать вместе, – просто, без обиняков предложил он.
– Но если я буду спать с тобой, я не высплюсь! Как я после этого буду выглядеть? – заканючила Лариска. – Не о таких отношениях я мечтала!
– А я – о таких!
– Останемся лучше друзьями. Разве между мужчиной и женщиной не может быть дружбы?
– Может, – кисло согласился он. – Но настоящий друг проверяется в разведке, в бане и в постели…
Там их спор и закончился.
В перерыве, образовавшемся между страстными объятиями, куря и сыто разглагольствуя, Чалый неосторожно брякнул:
– Миссионерскую позу мы уже попробовали. Теперь перейдем к следующей, более продвинутой позиции. А там, глядишь, и до поцелуев дело дойдет…
– Какие гадости ты говоришь! – возмутилась она.
Но Чалый решил проявить настойчивость. Оперевшись на локоть и глядя на нее в упор и в то же время откуда-то издалека, он предложил ей окончательно раскрепоститься, снять все запреты и табу, чтобы от стыдливых девичьих грез перейти к радостям зрелой женственности. Что-то в этом роде.
– Еле-еле уговорил, – признался Чалый. – Но как только мы вошли во вкус, в дверном проеме возник ее муж… Стоит, блин, в режиме радиомолчания и таращится на нас. Я не сразу его заметил – настолько, понимаешь, был увлечен процессом. Сначала увидел в зеркале напротив ее побелевшее лицо. Потом его физиономию цвета хаки. Они смотрели друг на друга, не мигая, глаза в глаза. И ты знаешь, тут я совершил самый героический в своей жизни поступок…
– Взял всю вину на себя?
– Нет. Продолжил начатое. Довел дело до конца, до самого финала. Ну, если честно, до полуфинала. Когда-то у меня была молниеносная реакция и мгновенная эрекция. Теперь все изменилось. Это мы и называем жизненным опытом…
– А он?
– Деревянко? Он куда-то исчез. Заперся в ванной или еще где-то. Испарился.
– А ты?
– Что я? Собрался и ушел. А как бы ты поступил на моем месте?
– Ну… Не знаю даже. Прыгнул бы с балкона.
– У них нет балкона. Но и это еще не все. Через час звонит мне Лариска. Вся в слезах и соплях. И говорит: «Он хочет, чтобы мы делали это в его присутствии…» Представляешь?
– Ты вернулся?
– Я же не извращенец какой-нибудь. Должны же быть какие-то нравственные нормы, правила человеческого общежития. Мы же не животные, в конце-то концов…
– Да… – только и смог вымолвить Михайлов.
– Ладно, – подытожил Чалый, – у тебя-то как дела? Юленька приходила?
– Приходила. Принесла рекламу.
– А ты?
– А я обещал разместить ее в газете. Сейчас вот думаю, где, на какой полосе.
– И все?
– Все.
– Ну ты и чудак. Не обижайся, но лучше бы ты подумал, где, на какой полосе разместить Юленьку…
– Вы как всегда все опошлите, поручик, – натянуто улыбнулся Михайлов. Он не разделял плотского оптимизма Чалого, подогретого успехом у Лариски. И настороженно относился к той неразборчивости, которую тот позволял себе в отношениях с замужними женщинами. Но и не осуждал его. Лишь в одном их взгляды были близки: дружба с женщиной – явление странное и трудноописуемое. Она или заканчивается постелью или начинается с нее.
Следующий день прошел впустую – его загнали на какое-то совещание что-то там освещать, потом поступило распоряжение опубликовать отчет об этом мероприятии в газете.
К вечеру, когда вся срочная работы была переделана, он снова заглянул в блог и дочитал последнюю запись. Она заканчивалась словами «…ибо не фиг. Сны, понятно, – это продолжение нас самих, но смотреть во сне что ни попадя порядочной девушке не пристало».
И вдруг прямо у него на глазах, как поплавок, вынырнувший из воды, появилось новое сообщение:
«Никак не могу улучшить свое материальное положение – кардинально, так чтобы уж раз и навсегда. Видно, мне настоятельно рекомендован скромный достаток, а богатство категорически противопоказано. Если бы я жила в XIII веке, то наверняка принадлежала бы к ордену бедных кларисс и всю свою жизнь провела в скапуляри и…
Кстати, тема нищенствующих монашеских орденов и конгрегаций неожиданно заинтересовала меня. Не знаю почему. Какой-то необъяснимый импульс. Все люди как люди, живут настоящим, куют свое благосостояние, а я опять, как землеройка, копаюсь в свалке истории, обживаю мрачные норы средневековья. Сейчас я озабочена орденом кармелитов в пору его расцвета.
Возник он на библейской горе Кармел. Его учредителем был крестоносец Бертольд Калабрийский, а составителем монашеского устава, отличавшегося особенной строгостью (помимо всего прочего, кармелиты должны были значительное время проводить в полном молчании, на что я уж точно не способна), – патриарх Альберт Иерусалимский.
Как следует из Третьей Книги Царств, именно на горе Кармел Илья-пророк принес жертву всесожжения, после чего прекратилась жесточайшая засуха. И сошел огонь на жертву Ильи, гласит предание, и поглотил ее. Увидев это, народ «пал на лице свое» и обратил свою ненависть на капища и жертвенники языческого бога Ваала и его служителей.
Доныне на юго-восточном склоне горы стоит кармелитский монастырь Мухрака, что в переводе с арабского означает «всесожжение». В том монастыре, как пишут, установлена статуя Ильи-пророка, вооруженного мечом, которым он убивал жрецов.
Любопытно, что отделившийся в XVI векеот основной ветви кармелитов орден босых братьев Пресвятой Девы Марии с горы Кармел особо почитает своего великого святого Иоанна Креста.
Не знаю, каким образом, быть может, чисто внешним созвучием имен, но этот факт возвращает меня к Иоанну Крестителю. И хотя между этими историческими фигурами мало общего и они разнесены по времени на целых полтора тысячелетия, я чувствую, что все это неспроста, будто кто-то специально расставляет передо мной путеводные знаки и рассыпает метки, ненавязчиво подводя к разгадке какой-то тайны…»
Михайлов задумался, но не над мистической связью времен, которые никогда не принимают застывшую форму, но продолжают двигаться, наезжать друг на друга своими напластованиями и создавать тектонические разломы, в которые устремляются все новые и новые смыслы, а над более приземленными вещами. К примеру, как бы поделикатнее выведать у Юленьки, ведет ли она блог. Все указывало на то, что да, ведет и это ее блог. Но спросить об этом прямо, признаться в том, что он «чтец» было никак не возможно. Ведь он, по сути, перлюстрировал чужие письма.
Он решил при случае прозондировать почву, чтобы в процессе доверительного общения, действуя намеками и полунамеками, облучая Юленьку комплиментами, обаяя ласковым предупредительным обращением нежно припереть ее к стенке и совлечь маску анонимности.
Гюльчатай, открой личико!
Ночью, не переставая думать об этом, точнее, думая только о том, как от разговоров о «блоге» перейти к «фазе овладения», чтобы вместе с маской анонимности сорвать с нее все фиговые листки он долго не мог заснуть. Постепенно от мыслей о женственной, широкобедрой Юленьке, ее очаровательных кривеньких ножках, острых коленках и пленительной улыбке он перешел к воспоминаниям, сначала близким, потом отдаленным и, наконец, к весьма далеким, почти полузабытым.
Была ли в его жизни настоящая любовь? Кто знает? Пожалуй, была. Но прошла стороной, как грозовой фронт.
Почему они расстались?
Обычная история. Непреодолимое противоречие между ними состояло в том, что он, на тот момент старлей запаса, еще тешивший себя какими-то иллюзиями относительно своего места в литературе и безмерно дороживший личной свободой, рассматривал любовь как приключение, а она, замужняя женщина с древнерусским княжеским именем и степными вольными корнями, воспринимала ее как судьбу…
Немного спустя случился тот злополучный аборт, который, как тогда казалось, сблизил их еще больше. Возможно, так оно и было, однако со временем она стала отдаляться от него и они пусть не сразу, но поменялись ролями. Была она натурой пылкой, любящей, готовой на все ради своего любимого – стала позволяющей себя любить, великодушно снисходящей. Теперь уже он не мыслил без нее своей жизни, а она очень даже мыслила, воспринимая его как перевернутую страницу своего покаянного, исцеленного прошлого. Произошло обычное: опошление милых черт через развенчание любви.
Время, конечно, лечит. Иногда залечивает до смерти. В итоге черепашьи челюсти привычки пережевали и это. И теперь от той сумасшедшей, невероятной, страстной любви, которая крутила-вертела им долгие годы как хотела – окрыляя и отравляя, воодушевляя и изводя, остались лишь сердечные зарубки, узелки на память и глубоко запрятанная фантомная боль. Наверное, это удел всякой любви…
Потом ему вспомнилась история двадцатилетней давности, когда ему, тогда еще молодому, симпатичному раздолбаю или, как он обычно рекомендовался, отборному красавцу, на концерте какой-то заезжей певички с заезженным репертуаром посчастливилось познакомился с обворожительной семнадцатилетней девушкой. О да, она была свежа, как майская роза, божественно сложена, наивна и невинно сексуальна – ее фигура действовала на мужчин, включая стариков и детей, как высокоточное, бьющее на поражение, но при этом гуманно не затрагивающее мозг, оружие. Цепляя каждым изгибом своего рано сформировавшегося тела, она будто поддразнивала их, провоцировала к более к активным действиям. И в то же время было в ней нечто такое, что давало понять: в этих бездонных полыньях и промоинах безвозвратно канет всякий осмелившийся посягнуть.
Он несколько раз встречался с ней, водил в кино, театр и кафе, не переставая удивляться ее безотказности – она летела к нему по первому зову, где бы ни находилась. Это было до того невероятно, до такой степени не укладывалось у него в голове, что однажды он решился пригласить ее к себе на съемную квартиру. И она, недолго думая, согласилась! И даже изъявила желание прихватить с собой бутылочку своего любимого ликера, купленного по случаю в полуразбомбленном киоске, где обычно торговали только паленой водкой, арахисом и «сникерсами».
Он отчетливо помнил полумрак своей нищенски обставленной комнаты, охватившее его чувство неловкости и то мучительное томление, которое она вызывала своим легкомысленным коротким платьицем, незаслуженно доставшимися ей ножками и рассказами о «своем парне», который изменяет ей направо и налево, предпочитая исключительно целок. Он исправно подливал ей в фужер ликер и пытался вникнуть в смысл того, что она хотела до него донести. По всему выходило, что поцелуи не кажутся ей чем-то предосудительным. Это вовсе не измена, если кто-то кому-то сгоряча поклялся хранить верность. Но он никак не отреагировал на это завуалированное приглашение к интиму, потому что точно знал: начав целоваться, уже не сможет остановиться и все закончится совращением несовершеннолетней.
Проклятая законопослушность! Как он потом клял себя за это…
Его гостья, уже познавшая многие радости жизни и многие ее печали, истолковала ситуацию по-своему – она подумала, что он такой же гурман, как и ее чокнутый парень, и тоже предпочитает девственниц. Видимо, из-за его постоянных измен у нее катастрофически упала планка самооценки. После того, как выяснилось, что любовные безумства не входят в его планы, она резко свернула программу своего визита и заторопилась домой. В такси всю дорогу висела гнетущая тишина. Они так ни разу и не поцеловались. И больше никогда не виделись…
