– Из Спасо-Преображенского Варлаамо-Хутынского женского монастыря…
– А… – только и смог вымолвить он.
Толпа немного отхлынула, чтобы через мгновение с неотвратимостью прилива накатить вновь.
Он почувствовал сильный приступ головой боли и сопровождаемое легким подташниванием головокружение. Сказывались редакционные авралы, стрессы и нескончаемые хлопоты, связанные с бесчисленными согласованиями и разрешениями на провоз лампы-контейнера с Благодатным огнем бортом, летевшим в Израиль чартерным рейсом. Все необходимые бумаги удалось дооформить в самый последний момент, буквально на летном поле. Не удалось ему отдохнуть и в гостиничном номере: после того, как первый день их пребывания на земле обетованной подошел к концу, Артем Чалый предложил ему смотаться на такси к Мертвому морю, чтобы посмотреть на него при свете луны и по возможности снять каких-нибудь неразборчивых в межгосударственных связях израильтянок. Черт дернул его согласиться. К утру он вернулся в отель ни жив, ни мертв…
Справа от него ослепительно сверкнула фотовспышка. На какую-то долю секунды ему показалось, что это молния. Память услужливо высветила все, что он когда-либо слышал о чудесных свойствах небесного огня. Нередко в людях, переживших его разрушительное вторжение, открывались какие-то скрытые сверхспособности – к ясновидению, тайным знаниям, языкам.
Взять, к примеру, Нуриду Кюскюн-Шушалы, которую называют азербайджанской Вангой. Или саму Вангу. По некоторым сведениям, ее во время бури тоже изрядно шандарахнуло. А скольким цезарям всполохи молний служили великим предзнаменованием или грозным предостережением? Как свидетельствует Светоний, Божественный Август в память избавления от опасности, когда во время кантабрийской войны молния ударила прямо перед его носилками, убив раба, посвятил храм Юпитеру Громовержцу. Да мало ли.
Втайне он ждал, что когда-нибудь и у него откроется так называемый «третий глаз» или проклюнется шестое чувство, уповая при этом на какое-нибудь событие, знамение или стечение обстоятельств, которое перевернет его жизнь. К примеру, ударит молния, упадет кирпич, случится авиакатастрофа, в которой он чудом выживет – и все неожиданно прояснится, и откроется последняя истина, которая, в общем, сама по себе никому не нужна и даже опасна, но в малых, гомеопатических дозах поможет ему стать хоть чуточку счастливее. Однако «третий глаз» никак не хотел открываться – ни в быстрой фазе сна, ни в сорокадневном трансе, дарующем умение писать арабской вязью и цитировать Коран. Со временем он стал понимать: прежде, чем откроется третий глаз, закроются первые два. В этой жизни ловить ему, в сущности, нечего. Надо признать это как непреложный факт, как фундаментальную основу его злокозненной сансары.
«Ясен пень, та молния, которая угодила в колонну храма, предназначалась мне. Просто мы не совпали по времени, – подумал он, тяжелея челом, в которое, казалось, вонзилось жало скорпиона. – Лучше бы она попала не в камень, а в мою башку, чтобы она треснула, наконец, не по естеству»…
Между тем, арабы совсем распоясались. От их безумных вакхических плясок храм ходил ходуном. Их хотелось выключить поворотом рычажка, щелчком тумблера или, на худой конец, плавным нажатием спускового крючка. С задержкой дыхания, как учили. Они были раскованы и бесцеремонны, как те назойливые продавцы, которые у входа в храм втюхивали гостям со старгородчины какие-то копечные безделушки.
Сначала они предлагали купить предметы с христианской символикой – иконы, свечи, кресты и воду из Иордана, потом початки вареной кукурузы, наконец, попытались толкнуть куфею, клетчатый арабский платок. Именно в таком платке любил появляться на публике Ясер Арафат. Для убедительности один из торговцев, которому на вид было лет пятнадцать, набрасывал арафатку на головы опешивших паломников. «Накрыл» и его. Насилу от него отбившись, он обнаружил, что его нагрудный карман расстегнут. Денег в кармане, разумеется, уже не было.
Сами собой сложились уныло-многословные вирши: украден шекель последний арабчонком-пронырой из куртки джинсовой. Хорошо, что пергамент купил в лавке храмовой, ступая по городу, слегка прихрамывая…
Хромота, конечно, была фигурой речи, необходимой для рифмы. Все остальное он списал с натуры. Да, хорошо, что в сувенирном магазине, который совершенно бескорыстно отрекомендовал экскурсовод (разумеется, как самый дешевый в шаговой доступности), он предусмотрительно приобрел свечи и какую-то непонятную иудейскую штуковину.
Войдя в лавку, он имел неосторожность поинтересоваться у хозяина, сносно говорившего по-русски, что это за коврик, похожий на мишень для игры в дартс?
– Это не коврик. Это мандала калачакры.
– Красивая мандала. А зачем она здесь? Это ведь христианская лавка…
– Просто так. Или не просто так. Как вам больше нравится. Я думаю, вам больше подойдет тефиллин, по-европейски филактерия…
Не успел он и глазом моргнуть, как хозяин лавки обвил его голову ремнем с выкрашенным в черную краску ящичком на лбу и узлом на затылке.
– Зачем мне это? – недоумевая, спросил он.
– Думаю, именно за этим вы и приехали в Иерусалим, – невозмутимо произнес хозяин лавки. – Это так называемый головной тефиллин. В нем четыре отделения. В каждом из них обычно помещается кусочек пергамента с соответственной цитатой Священного Писания. С вас достаточно одной…
– И что мне с ним делать, с этим…
– Тефиллином? Что хотите. Можете изредка надевать его. В нем нельзя только спать, кушать и посещать кладбище.
– Хорошо, не буду… А что написано на пергаменте?
– Это вам и предстоит выяснить. Знаю только, что запись сделана очень давно, на арамейском языке…
12.30 по Иерусалимскому времени
Через южную дверь храма Воскресения выдвинулась процессия старшин арабской православной молодежи из христианского квартала Старого города. Группа поддержки, увидев хоругви, забесновалась пуще прежнего. От боя барабанов и исступленных воплей арабов у него на миг потемнело в глазах.
По храму вновь прокатилась волна. Нарастающий рокот людского прибоя заставил его еще теснее, как в троллейбусе в час пик, прижаться к сестре Екатерине. Такую степень близости могли позволить себе только влюбленные. Деваться послушнице было некуда. Очевидно, осознав всю бесплодность своих попыток выбраться из этой дьявольской ловушки и соблюсти хоть какие-то приличия, она вспомнила о такой безусловной христианской добродетели, как смирение и перестала противиться неизбежному. Ему даже показалось, что она в некотором смысле доверилась ему.
– Господи, Боже наш, Сладчайший Иисусе! – то и дело восклицала сестра Екатерина. Ее отчаянная божба и неподдельный испуг и забавляли, и озадачивали его. Он чувствовал себя в чем-то перед ней виноватым.
– Давно вы в монастыре? – спросил он, глядя на изгиб ее шеи и мысленно продолжая чистую и строгую линию идеально облегающего фигуру молодой послушницы подрясника. Наверное, и тело у нее такое же – удивительно белое и удивительно нежное, как эта лебединая шея. Упрятать все это в монастырской келье?
– Почти год.
Год нескончаемого бегства. От кого или от чего? Какая-то личная драма на почве неразделенной любви? Или неприятие того образа жизни, который ведет он и абсолютное большинство людей? Ее можно понять. Что хорошего в мире, в котором жизненные блага – предел мечтаний, а культура – набор брендов или разновидность попкорна. В этом мире с его катастрофами тела и болезнями духа объятый божественной глухотой Бетховен превращается в сообразительного сенбернара, а великие художники эпохи Возрождения – Леонардо, Рафаэль, Микеланджело и Донателло – в черепашек-ниндзя.
Поэтому пить надо воду. Есть хлеб. Трудиться в поте лица своего, непрестанно благодаря Бога за каждый прожитый день. И бдить в ожидании второго пришествия.
Но кому, кому нужно, чтобы сестра Екатерина осталась одинокой и бездетной?
– И что вы там делаете?
Он чуть было не коснулся губами мочки ее уха. Она отшатнулась, будто обжегшись.
– Прохожу послушнический искус. Мне это очень близко. По духу. Все мое детство прошло в христианском девичьем приюте, я круглая сирота, – быстро заговорила она. – Здесь я еще раз убедилась, что это единственно правильный для меня выбор. Вчера вместе с отцом Георгием я была на трапезе в женском Горнем монастыре. Там нас приняла русская духовная миссия. Какой это был необыкновенный вечер! Нам приготовили замечательный ужин из постных блюд. На столе были всевозможные салаты, множество фруктов. Кроме привычных нам яблок и мандаринов – киви и какие-то незнакомые плоды, похожие на хурму. Еще нас потчевали настоящим монастырским квасом…
Он не спеша переложил перевязь тонких свечей в руку, в которой держал фотокамеру и скользнул ладонью вниз. Неистовое биение его сердца пульсирующей болью отозвалось в голове.
– Ой, смотрите, куда наши забрались…
– Крышку от объектива хотел достать… – пробормотал он. – Из кармана. Потерял, наверное…
Тем же путем его рука вернулась на прежнее место.
– Вы видите их?
– Кого?
– Да вон же они – наши телевизионщики!
Свечами она показала направление и он увидел на уступе под аркой, где раньше стояла израильская полиция, раздававшая паломникам питьевую воду в пластиковых бутылках, съемочную бригаду.
Впереди с камерой на треноге стоял оператор, высокий, еще довольно молодой, но уже лысеющий человек весьма угрюмого вида. Ветреная причина его постоянной угрюмости – жена-студентка, выполнявшая обязанности ассистента оператора, вертелась рядом. Эту юную рыжеволосую бестию с наивно-блудливыми глазами нимфетки и телом взрослой шалавы, чем-то похожую на мультяшную огневушку-поскакушку, злые языки тут же прозвали огневушкой-потаскушкой.
Артем Чалый сразу ее заприметил, когда их «Газель», опаздывавшая в аэропорт, остановилась возле телецентра, чтобы забрать командированную от областного телевидения бригаду. Свободных мест не было, в полный рост в салоне мог стоять только цирковой карлик или пятилетний ребенок, поэтому девушка в медно-золотистых кудряшках, показав в очаровательной улыбке довольно острые зубки, тут же согласилась сесть ему на колени.
– Лариса, – сразу представилась она и церемонно пожала протянутую руку.
Путь в аэропорт Чалому скрашивала оживленная, временами игривая беседа, прерываемая елозящими движениями ее бедер, нащупывающих точку опоры. Судя по всему, она ее все-таки нашла, в результате чего их совместное времяпрепровождение, учитывая неровности дороги, стало напоминать имитацию полового акта.
Муж метал в их сторону испепеляющие взгляды, но это мало впечатляло Чалого, а тем более легкомысленную ассистентку, по совместительству его жену. Когда оператор, устав стоять враскорячку, сел на свою дорожную сумку Артем тут же сострил:
– Садясь на кофр, не повреди свой гофр!
И в мгновение ока приобрел себе смертельного врага.
В самолете супруги сидели рядом, в самом первом ряду и практически не разговаривали – Лариса лучезарно смотрела в иллюминатор, а муж, бывший мрачнее тучи, прямо перед собой. В одну точку. В самое средоточие засасывающей его чудовищной воронки, в которой бесследно исчезало все – и пущенная под откос операторская молодость, и поруганная любовь.
Третьей по счету, но, безусловно, первой по значению в бригаде была звезда областного телевидения Снежана Знаменская, фактурная незамужняя дама с азиатчинкой в лице, железным характером и зубодробительным, по преимуществу нецензурным чувством юмора. В «Газели» она демократично устроилась на коленях командира спецназа ГУФСИН и, коротая время, рассеянно напевала известную песню Аллы Пугачевой в собственной интерпретации:
– Привези, привези, мне рябино выебусы, мне рябино выебусы из-за моря привези…
Спецназовец, конечно, не мог устоять перед ее ураганным обаянием.
– Такой прекрасной женщине необходим надежный спутник…
– Уж не собираетесь ли вы подставить мне плечо?
– Конечно! Разрешите представиться: Олег. Фамилия моя – Костыль…
В самолете по невероятному совпадению их кресла оказались рядом, прямо перед носом Михайлова и его соседа Чалого.
Когда их борт попал в воздушную яму, Снежана с наигранным испугом воскликнула:
– Если этот летающий катафалк гробанется, костылей не соберешь! О, каламбур!
– Это точно, – добродушно согласился Олег.
Таким образом, расклад в этой поездке определился сразу: Чалый внаглую приударил (и кажется небезуспешно) за Лариской, Костыль начал ухлестывать за Снежаной, Крестовоздвиженский, «писатель про заек», попытался охмурить Юленьку, депутат распустил хвост перед Дарьей. Михайлов один остался не у дел. По умолчанию ему должна была достаться послушница, самый непроходной из всех возможных вариантов.
– А вы зачем здесь? Есть у вас какая-то благая цель? – вывела его из задумчивости сестра Екатерина.
Действительно, зачем он отправился в Иерусалим, за тридевять земель взглянуть на диво дивное, заморское, хоть глазком одним, циклопическим? Разве можно убежать от разъедающей тоски, от объявшего его Великого Уныния?
– Я должен написать очерк обо всем, что здесь увижу, – вслух произнес он. – Уже готов заголовок: «Поездка за три моря в Святой град Иерусалим». Имеется в виду Черное море, Средиземное и Мертвое. Налет условности. Некий…
– Это внешнее. А зачем на самом деле?
– За – чем? Ну… За – чудом. Ведь если верить в чудо, оно непременно произойдет.
– Чудеса случаются только с теми, кто крепок в вере, – нравоучительно заметила послушница.
– Возможно, – вяло согласился он, продолжая задавать себе все тот же вопрос: что он здесь делает? К чему все это? Чего хотят эти экзальтированные толпы?
Каждый чего-то просит – кто легкой жизни, кто легкой смерти, кто богатства, кто благодати, кто сил перенести страдания, кто, как и он, за неимением рельефно выраженных желаний – здоровья родным и близким. Или просто – чтобы не было войны.
«А на самом деле, положа руку на сердце, чего бы ты попросил?» – как бы невзначай спросил он у себя.
Чего просишь ты?
Тебе так и не удалось развить те немногие задатки, которыми наградила тебя природа, не говоря уже о том, чтобы себя превзойти, стать человеком, которым хотел стать, стать своей мечтой. Ты уже перевалил за экватор, миновал даже субтропики и теперь сдаешь позицию за позицией – в здоровье, в творческой и сексуальной потенции, в умственных способностях, наконец.
Да и кто ты, в конце концов, чтобы тебе просить? И вообще, этот вопрос нужно ставить иначе. Совершенно иначе. И потому как Савл ты потрясенно вопрошаешь: «Кто Ты, Господи?»
У каждого здесь своя цель, если то, чего мы хотим и добиваемся, можно назвать целью, стоящей того, чтобы ее добиваться. Каждый притащил с собой в этот храм своего ангела-хранителя, свой топор и свою плаху, не ведая о том, что все это дано ему от рождения и просить что-либо сверх того бессмысленно – все, что должно быть сочтено уже сочтено, а все, чему надлежит случиться – уже случилось или непременно случится в недалеком будущем, как и предопределено свыше.
Ему вспомнилось сегодняшнее необычайно ясное, слегка подернутое солнечной дымкой, почти иконописное утро. Полковник Балмазов раздал им бейджи с изображением памятника «Тысячелетие России» и какой-то надписью на иврите, объяснив при этом, что в день Великой Субботы они представляют собой величайшую ценность. Бывали случаи, когда их попросту срывали на улице.
В ожидании часа, назначенного для прохода в храм, они остановились возле Яффских ворот.
– Близ этого места, – вещал экскурсовод, – вы можете видеть остатки цитадели, построенной Иродом Первым. Единственное, что уцелело доныне после разрушения Иерусалима во время Иудейской войны, описанной историком Иосифом Флавием, это башня Пцаэль…
Он поймал себя на странном чувстве, будто был уже здесь когда-то и собственными глазами видел эту башню. Сам воздух Иерусалима, хрустально-звонкий, кристально-прозрачный, словно заключенный в тонкостенный стеклянный сосуд был ему знаком и волновал его как воспоминание о чем-то давно забытом и утраченном, о том, что некогда составляло его истинную суть. Потом ощущение дежа вю прошло. Пространственно-временной кретинизм и лингвистическая невменяемость – отличительная черта всех туриствующих, снова взяли верх. И только косяки паломников, плавно, будто перелетные птицы огибавшие их группу, казалось, все видели, все слышали, инстинктивно понимая зрячим своим сердцем, куда следует держать путь.
Телевизионная бригада развернула бурную деятельность, ваяя картинку. Перед камерой прошли все основные действующие лица пьесы под названием «Великая Суббота в Иерусалиме» – Главный Тюремщик, Служитель Культа, Депутат и Писатель. Каждый из них дал мини-интервью, отвечая на короткий вопрос Снежаны о цели визита в Святую Землю.
«Мы прилетели сюда, чтобы заложить традицию ежегодно прилетать за Благодатным огнем. Мы и в следующем году собираемся прилететь», – отчеканил полковник Балмазов.
«В Иерусалим мы приехали по благословению правящего архиерея митрополита Старгородского с благочестивой миссией. Наша задача – содействовать укреплению связей между Поместными Православными Церквами на основе единения в Теле Христовом, единодушия всех православных христиан вне зависимости от канонической юрисдикции», – без запинки, как по писаному проговорил пресс-секретарь, взглядом Кашпировского гипнотизируя телекамеру.
В руках у него была лампа-контейнер для перевозки Благодатного огня, которой он размахивал, словно кадилом. Обычно полусонное выражение лица клирика, отличавшееся отсутствием фокусировки черт, было непривычно одухотворено.
Затем телекамера наехала на депутата.
«В нашу делегацию вошли уважаемые люди – военные, впитавшие с молоком матери верность присяге, представители СМИ, вобравшие в себя любовь к родному языку, священнослужители, хранящие чистоту православия. И в этих людях – залог духовного возрождения России, патриотического воспитания подрастающего поколения, сохранения нравственных ценностей нашего общества отныне и вовеки веков. Аминь, товарищи. В смысле, просто аминь», – отрапортовал народный избранник, виртуозно уклонившись от сути заданного вопроса. В голове Михайлова потом еще долго гремела оцинкованная жесть депутатских словес.
«Глубоко символично, что наша делегация прибыла из Старгорода, где традиции веры и вече, народоправства, так сказать, органичны исторически. Мы здесь не просто так. Духовные силы зреют в провинции. Она – душа России, живой родник ее высокой нравственности. И наше паломничество – еще одно свидетельство того, что связь времен не прервалась, что жив дух православия на Руси», – вещал писатель.
«Давненько ты не бывал в нашей спившейся деревне, в этом рассаднике высокой нравственности», – отметил про себя Михайлов.
Но самое интересное, как водится, происходило за кадром. Чалый легкомысленно полюбопытствовал у отца Георгия, каково его мнение о происходящем и нарвался на целую проповедь – искреннюю, чистосердечную и необычайно эмоциональную.
– Что можно сказать о сей дивной Пасхе? – светло задумался протоиерей. И, взяв неторопливый разбег, стал постепенно набирать проповедническую высоту.
– С утра, как начали ударять в било идут все с радостию великою ко храму поклониться упраздненной могиле. Каждый верующий, кто хоть раз в жизни слезами омочал свое лицо от восторга перед любовью Создателя к чадам своим, испытывает сегодня ликование. Вот и вы принесли все по тридцати по три свечи без огня, чтобы приобщиться к чуду. Ибо слышите песнопение небесное: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех: и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Ведь это всем нужно, всякой твари – прилепиться к вере и получить прощение от Мздовоздателя грешникам, ибо таковые не беспорочны. Не думай, что совершив доброе своей поездкой в Иерусалим ты замолил все свои прегрешения. И у сияющих добродетелью найдется немало такого, что подпадает под рассмотрение и суд! Но милость Господа нашего беспредельна. И как гордость дьявола, по слову отца нашего Иоанна, игумена Синайской горы, была началом нашего греха, то нужно было, чтобы смирение самого Бога было орудием нашего искупления…
Его никто не прерывал. Напротив, слушателей становилось все больше. Даже посторонние люди, останавливаясь, начинали жадно внимать батюшке, его спонтанной проповеди.
– Теперь будет говорить – не остановишь. И черт меня дернул за язык, – отходя, пробубнил Чалый.
Отец Георгий воодушевлялся меж тем все больше:
– Мы, как сказал незабвенный митрополит Сурожский Антоний, хотим жить на своих правах, мы хотим жить для себя, мы не хотим сходить на нет! Но чтобы не нести в себе смерть как оброцы греха, давайте, братья и сестры, возлюбим Бога, возлюбим друг друга, как самих себя, больше, чем самих себя, ибо это и есть дорога в жизнь вечную!
Послушница зачарованно его слушала, вертухаи выглядели немного озадаченными, но сохраняли нейтралитет, лишь пресс-секретарь Его Высокопреосвященства, усмотревший в происходящем самоуправство и нарушение регламента, начал проявлять беспокойство.
– Бог внимает лишь чистой молитве тех, чьи души исполнены мира и любви, а не злобы, ненависти и раздора. Потому именно накануне схождения Благодатного огня так важна для нас молитва об умирении всех враждующих и умножении в нас любви. Бог спасает нас не без нас!
– Отец Георгий, заканчивайте, нам некогда, уже пора выдвигаться, – увещевал батюшку официальный представитель митрополии.
– Да, сей же час… Доскажу… Мы не только сами живем в суд себе и в осуждение. Здесь и сейчас мы должны покаяться и за свои грехи, и за грехи тех, кто остался у родного порога. Это великий дар, выпадающий лишь раз в жизни!
– Да пойдемте же, отец Георгий! – настойчиво тянул его за рукав пресс-секретарь.
– Вот я уже заканчиваю. Заканчиваю словами мирянина, поскольку хорошо он сказал в книжке своей «Из-под глыб»: христианство – не власть и не принудительный авторитет, а духовная инициатива и дерзновение…
Попахивало скандалом, но батюшку все же угомонили и под белы рученьки увели прочь от Яффских ворот.
Его виновато-взъерошенный и немного задиристый вид, резко контрастирующий с гримасой недовольства на иезуитском лице пресс-секретаря словно говорил: можно глубоко и искренне любить Христа и втайне ненавидеть церковных иерархов. А можно и наоборот. Кому что больше по душе и по чину.
Тогда, ранним майским утром, все представлялось необычайно чистым, совершенным, только что сотворенным – и осязаемый свет, ласково льющийся откуда-то сверху, и древние камни Старого города, взятые, возможно, из стен разрушенного Титом Иерусалимского храма, и помыслы. Теперь же, в послеполуденное время, в паломнической давке его объяла первозданная тьма. Все казалось каким-то неочевидным и размытым, зыбким и призрачным. В довершение ко всему его свирепо гнула к храмовым плитам сверлящая череп, стучащая по затылку войлочным молотом нестихающая головная боль.
13.00 по Иерусалимскому времени
Греко-православный Патриарх Иерусалимский, проследовав через внутренний проход, соединяющий Святогробский монастырь и Церковь Св. Иакова, прошел в кафоликон. Время близилось.
На уровне второго яруса мелькнула чья-то тень. Мерещилось, что это террорист. Присмотревшись, он узнал в этой смазанной полумраком фигуре командира спецназа. Костыль каким-то образом забрался на галерею, куда посторонним вход воспрещен. Что он там делает?
Говорят, после двух чеченских войн руки у него «по колено в крови». Анатомически это легко себе представить, учитывая присущее ему обаяние гориллы и поразительное сходство с этим крупным приматом. Се человек, лишенный лукавства.
«А ты что за зверь? Что ты из себя представляешь? – спросил он себя. – Можешь ли ты начистоту ответить на один-единственный, самый главный вопрос о себе? И есть ли хотя бы одно мгновение в промежутке от рассвета до заката, когда ты честен с самим собой?»
С известной долей вероятности он мог утверждать, что у него есть имя – Александр и фамилия – Михайлов, на что имеется подтверждающий документ установленного образца. Помимо этого, он является лицом мужского пола, вступившим в пору кризиса середины второй половины жизни, русским, мать вашу, проживающим на съемной квартире по адресу, который он так и не удосужился запомнить и прописанным по месту службы, которым настолько тяготится, что почти ненавидит. Ненавидит тюрьму в себе и себя в тюрьме. Семья – прочерк.
В чем его интерес? Какова цель визита в Иерусалим? Окончательно убедиться в том, что до Бога далеко, слишком далеко и рассчитывать не на кого? Наверное. Что он, как и все люди, действительно смертен? Может быть. До сих пор у него не было полной уверенности в том, что это так. И если это так, то все очень скоро кончится возвращением из точки относительного присутствия в ничто, в точку дезинтеграции и распада.
Смерть, увы, во всем права. Смерть крышует всех. От нее не откупишься никакими деньгами, не прикроешься иконой или ученой книжкой, не сбежишь в пампасы расширенного сознания и измененных состояний – отовсюду она вытащит тебя за шиворот и призовет к ответу. Смерть самая честная вещь на свете. Она не является необходимостью, предполагающей какие-то варианты, она – железный закон. И не надо искать смысла в жизни или смысла в смерти. Жизнь есть жизнь. Смерть есть смерть. И между ними только шаткий мостик, ветхий виадук, из праха созданный – человек, который не знает ничего и ничего не понимает. Одно дуновение – и нет его…
И его ли вина, что даже оставаясь наедине с самим собой, он не хочет быть честным и вынужден старательно делать вид, что ничего не знает об этом? Правда упрощает и опрощает, низлагает и развенчивает. Правда, как вода, точит камень, убивая тихо, неспеша, исподволь. И нам с ней не по пути.
Но предположим, все не так и он все-таки вечен, бесконечен и не уничтожим. И пошлость его тоже вечна, и трусость, и слабость. Как это опровергнуть или подтвердить? Только опытным путем. Для того, чтобы расставить «цветочки над i», как говорила одна девочка, надо, во-первых, родиться, что сделалось само собой помимо его воли, во-вторых, пройти так называемый жизненный путь, что он сделал частично сам, частично при поддержке извне, наконец, в третьих, благополучно скопытиться, худо-бедно умереть, что ему и никому другому придется сделать самому, единолично и самодержавно. А значит, необходимо пройти все стадии тяжелой неизлечимой болезни под названием жизнь, попытавшись сохранить при этом свою бессмертную душу, существование которой до сих пор не доказано ни теоретически, ни практически.
Впервые он близко, очень близко подошел к разгадке этой тайны, впервые был предельно, до бессердечия честен с собой, когда в его квартире раздался телефонный звонок и кто-то звонивший издалека голосом нездешним, голосом незнакомым (возможно это был архангел Гавриил) предложил ему совершить поездку в Иерусалим. Он отчетливо, до мельчайших подробностей запомнил этот день, поскольку хорошо, слишком хорошо сознавал, что он мог оказаться последним. Или по-настоящему первым.
Все решил один звонок. Всего один. Не от архангела Гавриила, разумеется. От Чалого.
Помнится, был обычный воскресный вечер, самый заурядный воскресный вечер с его размытостью чувств, мыслей и намерений, хандрой выходного дня и изнуряющим безволием, когда мысленно озирая свою жизнь, понимаешь, что опереться ни в прошлом, ни в настоящем не на что. Самое подходящее время для самоубийств, ибо в эти часы из всех глубинных и поверхностных родников, питающих человека, течет мертвая вода. Последнее прибежище – Бог – не спасает. Вера отнимает слишком много сил. Хотя говорят, что именно в ней их источник. Но стоит ли она прилагаемых усилий, аскезы и самопожертвования? Ведь можно просто существовать, медленно и бесцветно перетекая из одного дня в другой, из видимости бытия в видимость улиточного покоя в домике, выросшем на твоем горбу и ставшего твоим прижизненным гробом, можно впасть в анабиоз и даже жить жизнью нежити, все можно. Разве от этого что-то изменится?
Просто надо быть готовым к тому, что однажды холодным промозглым утром ты окажешься на пустынном полустанке в ожидании состава, который увезет тебя в глухой тупик вечности. У этого состава нет кольцевой и обратной нумерации, но определенно есть конечная остановка. И машинист в нем – Харон.
И стоишь ты на семи пронизывающих ветрах, качаемый глухим отчаянием предзакатной поры, причина которого в ясном и безжалостном осознании того, что если тебе 45 и более, то это значит, что тебе никогда уже не будет 17 и менее. Никогда. И чем старше ты становишься, тем отчетливее понимаешь, что ровным счетом ничего не достиг, что твой баланс приравнивается к области отрицательных величин или статистической погрешности. Мы научились виртуозно переходить из возраста зрелости прямиком в старческий маразм, минуя стадию мудрости, мы легко научились этому. И теперь тебя, как и многих других твоих сверстников, гнетет это медленное и мучительное постижение того, что все лучшее уже позади и ты попал в зал ожидания. Накурено, наплевано, тяжелый дух. В этом зале ожидания никто не знает, когда придет его поезд. Точнее, когда придут за ним.
В такие вечера, глядя на хмурое мартовское небо со старого, как обломки Ноева ковчега, дивана, он обдумывал наиболее легкий и безболезненный способ уйти из жизни. К примеру, просто перестать дышать. Есть даже такой термин – апноэ, остановка дыхания во сне. Или всю ночь читать Экклезиаст, дабы поутру повеситься. Маленький Данилка в петелке удавился, ага. Отгадка – пуговица.
А вот и не правильно. Ответ неверный. Это редактор газеты «Тюрьма и воля». И да упокоит его Господь в своих селениях.
Но именно в тот вечер все было не то чтобы как-то особенно плохо, скорее – никак. Когда все плохо, человек мобилизуется, чтобы дать ответ. Утвердительный или отрицательный, но ответ. Когда же все никак – отвечать нечего. Да и некому. Потому что тебя нет. И никогда не было. Ты не венец творения, а призрачная тень призрака, расходный материал природы.
И когда в окно заглянул хмурый рассвет, он спросил себя: где доказательства того, что ты был когда-то молодым? Ты не совершал безрассудных поступков во имя любви, не геройствовал без всякой необходимости, не рисковал своей бедовой головой, совершая отчаянные глупости. Где доказательства, что ты был?
Где доказательства, что ты есть?
Даже само твое наличие не является таковым, ибо исчезающее бытие твое – неуловимо и обманчиво. Номинально ты жив. А по сути…
Прожив большую часть жизни, ты не только ничего не понял о ней и о себе, не приспособился, как большинство людей, но стал в ней еще более чужим, окончательно посторонним, каким-то гастарбайтером на птичьих правах, не понимающим ни значения слов, ни сути сказанного тебе, ни смысла происходящего, ни очертаний будущего.