Борис Семёнович, наш Генеральный, Любил разглагольствовать, Полулёжа в курилке, В своём персональном кресле, И горе тому, кто присел бы на краешек, Даже и в нерабочее время, Так вот, Бор Семёныч, Так мы его называли, Он типа хмурился, Но очень любил это прозвище, Намекавшее на величие разума И столь желанную премию, Что было совсем нереальным Развитием нашей Законспирированной тёмной истории, И он понимал это, Почему снова начал курить, Будто отринув тщеславие, Похоронив цель полёта, Просто делая вид, что ещё что-то может, Хотя его мёртвого мозга Хватало только сказать: «Цель человечества, парубки, — Собрать, сконструировать Бога, Чтобы этот искусственный Бог Заглянул во все дыры Вселенной, Во все щели нашего подсознания И обнаружил или не обнаружил, Бога естественного, Бога нашей безнадёжной надежды».
Я не курил тогда, но посещал курилку. Это как клуб для британского джентльмена. Место лучших научных решений. Сизый рай. Провонявшие вещи. Я ненавидел и изводил половину зарплаты На средства для стирки На освежители воздуха На одеколоны с запахом свежего сена.
У меня никогда не было девушки, Да и женщину по себе я ещё не встретил. Я проживал в самом лучшем мире Экспериментов, теорий и междометий. К лету тысяча девятьсот девяностого Мы подошли с показателями Восемьдесят восьмого, То есть, стояли на месте. Получали данные радиотелескопов, Расшифровывали скопом Древних этрусков и финикиян, Когда нам сообщили, что у киевлян Получилось собрать алгоритм Провидения, И всё готово к испытанию на мышах.
Мы с филиалом всегда на ножах. Они как будто ужалены Осой гениальности. Руководил там молодой чувак, Юлик Ферман по прозвищу Божий Кулак. Он намекал на учёных советах, Что Бор Семёныч источник тёмного света, Агент мировой энтропии. И нас бы уже закрыли, Если б не три Звезды и ордена Ленина На выходном пиджаке нашего Мерлина.
Он сказал собирайтесь, едем. Едем пустые, пушки возьмём на месте. Превратим филиал в кровавое месиво.
Я смотрел, как догорал их НИИ, И впервые тогда закурил.
Это сейчас я понимаю, Что мы тогда просто спасли Бога нашего, Вседержителя, Неуловимого Джо.
И сказал огненный окровавленный Бор: «Это хорошо».
Высотка
Снять квартиру в шпиле высотки Было ничьей, но плохой идеей. Зато вид обалденный, С севера – одичалые, С запада – конница Гудериана И стальная мотопехота Нея. Из колонок – Адель и Рианна, Из одежды – колготки С открытым, как Белград в сорок первом, низом. Это вызов – жить в шести кубометрах вертикального лего. Это нега – касаться друг друга Бесконечно любимо.
Снова мимо на чёрных оленях Летит Санта Морте. Мы немного опаздываем Ко всем распродажам. Потому что море На юге горит Красным воском. Потому что восток наступает Ордой и Портой. И мы пьём из друг друга В морозной жажде. И наглаживаем друг друга По свежей шёрстке.
Жёстко жизнь распорядилась нами. Разбросав кусками. Приковав цепями безнадёжно крепко. Лифт на сто этажей, Вход в живую подземку, Книжную, овощную, кофейную Репку, ей так не хватает мышки. Мне сегодня на выселки В Институт Глупой Физики имени Ричарда Филлипса Фейнмана. Ты выходишь на станции «Н. Искренко»
Вечером – в нашей вышке.
Портрет
В квадрате цветущих сакур, Спрятанном в параллелепипедном мире Советской застройки, Можно выбрать правильный ракурс, Такой манга-манга, Чтобы сходили с ума молодые японки И мужчины всех остальных архипелагов. Ветви чёрным пустить по контуру щёк Как будто лицо это просто цветок, Белый лист, И тушью зелёной на нём Глаза – сигнальные флаги: «Господин, третий замок пал, И Вас ждёт ловушка».
Но нежнейшее эльфово ушко, Лишь угадываемое, Невидимое, Не говорит (уши не говорят), Но безмятежно шепчет: «Милый, волноваться не надо, Я виноградинка лидия, Я боевая мидия. Раз – и я уже в бронедомике».
Ветер вздыхает томно, Гуляя невдалеке от тебя В квадрате цветущих сакур.
Кивин‐96
Мы приезжаем из зимней степи к весеннему морю Мы снимаем тёплые куртки Мы щуримся солнцу. Мы пьём дешёвый домашний портвейн У грустной армянки Азы. В очереди за нами сибирь, Бело-бледный урал, Пёстрый кавказ и дородное закавказье, Стильный питер и стрёмный владивосток, Десять одесс, Одна другой беспонтовей. Понт бугрится бетоном. Закат как кровосток. Чехи «Авразию» захватили в Трабзоне. Набережную патрулирует омон. Чайка издаёт чеховский стон — Где же лето, Где жирный металлургический прайс и кост? Война торчит из пасти дохлого пса, Как последняя сладкая кость. В наш номер поднимается гость, Усталый, как гвоздь из запястья Христа. Военкор НТВ, Аллюр три креста, Только из Первомайского, Трое суток засчитываются за год. Говорит, у меня ещё оператор, Но он, сука, почти не пьёт. Говорит почти ласково. Мы отвечаем – брат, полный вперёд, Все, что горит на столе, – твоё. Он выглядит так, как будто Пересёк траекторию дуэли взглядов Двух горгон. У нас в восемнадцать завтра генеральный прогон. Набережную, море и небо Патрулирует мёртвый омон. У грустной армянки подходят к концу запасы, У меня зашкаливает панкреатическая амилаза, Журналист пьёт кровь из тетрапака агдама, Оператор ласкает ствол своего бетакама.
Панорама моря такой красоты и силы… Мы юны и прекрасны, И как все говорят, У нас есть перспективы. Дома нет никакой войны И впервые радует украинская ксива.
Восстание
Птица падает с неба. Птица бьётся в прицеле глаза, Будто запуталась в красных кореньях Хищного азиатского дерева. Птица цепляется за мерзлую ветку Чёрного европейского дерева. Птица больна. Она переносит вирус. И в этом цель её существования В той части жизни, Что закончится через две минуты Падением с ветки В евразийский зелёный снег. Я представляю, Как с ветки падает человек крылатый, Не слишком сопротивляясь, Ломая пустые ветки, Выстилая ими свою гробницу. До неё – четыре секунды. Шесть метров.
Впрочем, что я знаю о нейронных связях Птичьего мозга? Может, там, в тёмной зоне, Недоступной пока орнитологам, Генералиссимус Лебедь летит вдоль Замершего, Но летящего ежесекундно, Серого строя Камикадзе-соек И хрипло, но отчётливо так: Сынки и дочки, Вы не вернётесь, Но вы отомстите за слёзы гусынь. Вы приблизите нашу победу Ещё на мгновение. Смерть им! Смерть нам!
Птица лежит на снегу, Как иероглиф «Восстание». Как человек.
Второе
С дружком моим, Саней Основой, Мы, как вихри враждебные, влетали В дом его бабушки (Украинской, той, что на Васнецова, А не русской, что на Володарского) После подвигов моих в центре поля, И – дружка моего – вратарских. Он кричал – Лэся бабушка! И я кричал – бабушка Леся! Наши бабушки были общие. И вот нас уже борщом потчуют. Борщ насыпают у нас. Это так естественно. Так засыпают бульдозером Могилу братскую, Только это наоборот – сласть и радость. И сметана вчера удалась — Густая и белая. Ложки стоят, как идеалы социализма. В мире бушует первый нефтяной кризис, Но его ложноножки к нам не дотянулись. Сашкина бабушка очень волнуется, Что мы мало и плохо едим, И пророчит нам скорые Матримониальные беды. Не позарятся девки, мол, на ласапедов И чахликов нэвмирущих. Я ковыряюсь в борщевой гуще. Саня кричит – а где второе, где мясо? Бабушка, мы футболисты-спортсмены! Мы мясоеды! Бабушка на моих глазах (Саня-друг верещит, ничего не видит, Он как пластинка, Где игла вертушки застряла в пазах) Превращается в девочку. Пятнадцатилетнюю. Худую. Недужую. В глазах неразмороженный красный ужас Выходит из кухни. Саня филином ухает, Потом замолкает. И в доме прохладная хворь тишины. Не до войны, хлопчики, после войны.
Мы находим её у окна. Белые пальцы на белоснежном тюле. Ищем её валокордин. Где-то играет аккордеон, То ли живой, то ли радио — Не отличишь в июле, Воздух эфир маяк проминь один. Она говорит – отец мой был ранен, Представлен к награде И демобилизован (мне слышится – демон) В родное село над Тясмином. Там дни тихие летние ясные, А ночи такие густые и чёрные, Что я, часовая окна обречённая, Палила дефицитные свечи, Из дохлых рук топор не выпускала От заката и до рассвета. Ночью округой шастали мясоеды. Калечили, Убивали и свежевали Граждан. Продавали и сами жрали. Так из прошлого смерть скалится В наше будущее бессмертие. Но вы не бойтесь. Это все было раньше. Как говорят в сериалах – «ранее в сериале» Унесённое сучьим ветром.
Порт приписки
Я люблю такую вот музыку, Что не мешает думать, Что не царапает сердечную сумку, Чтобы негромко, Такое спокойное — Пульсирует бас, Гитара, как яхта в порту грузовом, Лавирует между огромными, Закопчёнными, чёрными.
И девичий голос… Такая случайно зашла на репбазу, Предложили попеть.
Я люблю музыку, как в кафе, Когда заказал салат, И ждёшь лучшую женщину в мире, И улица ждёт лучшую женщину в мире, Все собрались, Причесались ладонью, Тренировочно улыбнулись, Некоторые надели очки с Закопчёнными чёрными стёклами.
И вот бас пульсирует. Ты говоришь — Ты самая лучшая девушка в мире Она отвечает — Я твоя женщина. Пошли делать тайфун. Пошли уничтожим спасём пару провинций Пошли посрамим сатану, Закопчённого чёрного.
И ты просишь — Ещё две минуты. Любимая музыка. Давай дослушаем. Недоумение недоумение недоумение… Я просто хочу свой салат, Из листьев салата И тайного масла Древа познания зла и добра, Что щедро льёт повар Из закопчённой чёрной бутыли.
Я люблю музыку такую, как ты, Или хотя бы как твоё эхо, И с первых тактов Слышу, Ты ли это.
Ковчег
Дом обвалился в двенадцать сорок, Словно спешил на работу После обеденного перерыва. Третий и четвёртый подъезды Криво сложились И превратились в ничто С видом на реку Вместе со ста двадцатью людьми, Тридцатью пятью псами, Несчитанными котами И одной канарейкой.
Мне трудно представить Семью, Что держит сейчас канарейку. Возможно, Это тот одинокий старик (Он единственный из жильцов дома, Кто в то утро молил бога О быстрой гибели)
Падающий дом издаёт крик. Нет. Падающий дом – это симфония звуков, На десять секунд Вырвавшаяся из рабства стен, Телевизоров, Мебели.
А потом становится тихо. Совсем. Слышно, как миллиард цементных пылинок Таранит воздух. Только где-то мяучит кот. Еле-еле.
Здесь надо сказать О жильцах второго и пятого. Их навсегда не оставит Чувство острого счастья. (Хотя их квартиры Теперь непригодны для жизни) И они выбегают во двор, Будто бы посмотреть на победный салют Из детской советской книжки.
Появляются первые скорые. Появляются первые ролики на ютубе, Снятые жителями дома напротив. (С ними никогда не случится такое) Появляются первые версии. Взрыв бытового газа Террористический акт. Халатность при сдаче проекта. Месть потревоженных предков.
Статистика жертв Одновременно растёт: Десять, двенадцать, семнадцать На пожарном брезенте, На детской площадке; И падает: Из ста двадцати сорок восемь Уже отзвонились с работы. Трое уехали в отпуск. В аккаунте мамы семейства Красивые фотки на фоне бассейна В Анталии. Один найден живым. Одинокий старик. Без единой царапины
В четырнадцать тридцать четыре Мальчик (Девять лет, из неполной семьи Без признаков папы) Звонит из ситуативного склепа. Говорит, что живой, Но не чувствует левую ногу. (Забегая вперёд, На девяти килограммах Бывших костей и мяса Лежит многотонно бетонная масса) Плачет мама-библиотекарь. Мальчик смеётся И говорит, что он тут, Как цифра «четыре» в тетрадной клетке. Отключается. Спасатели сверлят доспехи смерти Специальным алмазным буром. Библиотекарша страшно кричит Ну сколько ещё вам долбить Сколько Сколько Сколько.
Мальчик Тратит последние семь процентов Зарядки аккумулятора На онлайн-симулятор Звездолёта «Тысячелетний Сокол». Он хочет закончить уровень.
Новость бьёт общество плетью, Но общество любит по-жёсткому. Соцсети молятся Без отрыва от пива и кофе Проклинают центральную власть, Злую бездушную курву, Впавшую в информационную кому.
За секунду до перехода В Гиперпространство У пилота садится в груди батарейка. На ветку берёзы, Поседевшей от пыли, Плюхается Совершенно безумная канарейка.
8
Форпост
Мы были молоды и так прекрасны, Бинты горели, как перья архангелов. Мы орали в перманентной контузии Наши трудные песни, Печальные и энергичные одновременно. Мы целовали морды танков Перед броском, Чтобы не подвели, не испугались Огненной смерти.
И мы победили. Освободили от мёртвого демона Эти улочки, узкие, как врата наслаждения Местных испуганных женщин, Эти мостики тёмного камня, Эти речки с непуганой рыбой, Этот воздух с запахом сахарной пудры.
Мы хотели домой. Но нам приказали остаться. Демон мёртв, но он всегда оживает. Возвращается с севера, с юга, с востока. Мы не можем оставить форпосты, Мы стражники счастья.
Мы старели. Ржавели и распадались на атомы. Наша форма ветшала и с родиной не было связи. Местные осмелели и шептали нам в спину: «Шайзе», Но мы не понимали, Думали, это – «здравствуйте».
Нас осталось немного. Жрать было нечего. Бургомистр подрядил нас по вечерам Надевать боевые медали И распевать под гармошку «Катюшу». Мы зарубились с чилийцами в пончо Потом помирились. Вместе лабали «Эль Кондор Паса».
И когда он вернулся В обсидиановой чешуе В факельной ауре, Атомы наших ушедших друзей Строились В новые танки В снаряды В свежее красное мясо.
На том берегу
Пацаны скептически меня оглядели. Нет, так не пойдёт. В этом деле, малой, самое главное — С форсом представиться. Да мы с ней знакомы, — Я отбивался от добрых советов. Что они знают о том, нашем, свете? О белых улицах? О литстудии? Олимпиаде по русской литературе?
Зато они знали всё о аде, Раскинувшем щупальца по ту сторону речки. Только войдёшь туда — Получишь по репе. Помнишь наш зимний бой На льду стрёмном зеленоватом? Как дрожали поджиги в руках? Как метатели арматурных копий Обрывали лохмотья кожи с ладоней? Как струна контрабаса Переплеталась с морозной цепью В смертельной страсти?
Пешком туда не ходи. Не едь на автобусе Велосипед ненадёжно, Догонят – убьют, Разорвут на части.
Пусть возьмёт Зверя.
Зверь – это наш мотоцикл, общий. Мы уже год собираем его, Роемся на помойках, Экономим на кинотеатре, Точим, сверлим и фрезеруем. «Триста банок авиационного клея»
(У меня не идёт из головы Одна твоя фраза. Мы обсуждали третий сезон «Миссис Мейзел» И ты сказала – с ужасом представляю, Что будет дальше, Ведь Ленни Брюс умрёт годом позже)
В тот день я так и не переехал реку. Я восседал на Звере, Как Джеймс Дин, Как ассасин на тамплиере, В ромкиной кожаной куртке, В славкиных кроссах, С битой в подсумке И украденными из-под горкома Розами, Битыми нашим безумным солнцем.
А ты прогуливалась по тому берегу, Брегу дикому, Моя бархатная, моя мятная, В белом платье И чёрных пацанских кедах. И пузырилась, бесновалась Лета. И мост горел. И закипал ликвор. И хомозоид скалился. И кораблик прогулочный спрятался.
А потом – уже вместе куда-то едем. Загорелых рук обруч медный Держит и держится одновременно.
Русское распятие
Прибили к кресту в восемнадцать пятнадцать. Гриша кричал – кто заплатит мне сверхурочные. Бабы барачные сидели молча На мокром бревне, Тяжёлом, отечном. Зыркал на них сквозь бельма-очечки Бухгалтер артели Манассия Львович Из ссыльных бундовцев. Гоша смотрел в реку мутную, Пытался угадывать ходы рыбьи, Налимьи борозды в чёрном иле. Прошли на бреющем белые «илы» Из эскадрильи Старцева. Все перекрестились синхронно, Как в боевом танце Канувших в небытие гуннов. Лёша спросил – и долго сидеть с ним будем? Бригадир Тимофеев поплевал на окурок, Сдвинул на лоб каски орех: Как потемнеет, снимем придурка Спирта, ухи, хлеба в тряпицу А нам куда брать ещё один грех? Дай-ка ему покамест напиться.
Хорошая точка. Он видит всех.
Положение дел
Волю сожмём в гулаг. Два варианта слова «гулять» — Сидеть на кортах и красться на цырлах Меж ментовской Сциллой И таёжной Харибдой. У каждого криля здесь своя кривда, Своя инстант карма и русская йога. Сидишь на кортах – асана «порошок Лотос», Бредёшь на цырлах – балет Большого «Танатос встречает Клото». Ты понимаешь, сука, мою метафору? Смерть встречает неизбежность Смертельного пира. Это как вождь ныряет за амфорой, А достаёт из глубин Кракена. Но чудище не желает являться миру. Боится. Щупальцами ветвится, Будто певица Наталья Ветлицкая В роли Эглы превращается в иву. Шарик каштан коронавирус Объединяет друзей На малой глубине В средней полосе. Сыновей обнимает кутает змей. Русский звон колокольный дзен.
Подножие
Мы таких никогда не видели. Свежих, искренних, Одетых в немнущееся никогда. Строящих фразы, Как джинн Аладдину дворец Выстроил В пустынных песках — Прекрасно и невозможно ненужно. Мы сразу поняли — Они нам не пригодятся. А человечину мы уже не едим. Почти. Есть один праздник.
Мы сначала подумали — Американцы, может, или ангелы, Но они говорили по-нашему Чисто и звонко. Мы понимали слова, Но смысл предложений Ускользал между пальцами И меж пальцев, Как веселящийся рыбматериал, Палтус и толстолобик, Как звонок из клиники онко, Как бормотание пророка блогера.
«Истинно вам говорю Поднялись из земли ада Умученные диаволом праведники»
Их не хотелось ни убивать, ни трахать. Они переехали нашу тревогу, Как беззвучный лазурный трактор. Мы стали пить тише и есть чище. Мы прошли трансформацию Крысы-волк-собаки-мыши. Наши губы шептали, Языки переплетались вогко, А глаза дышали весенней вишней.
И тогда за святыми Пришли их хищники.
Вечеринка
Знаю, я задолбал текстами про концлагерь. Но что делать, Если отец родился в концлагере, Где увидеть свободу?
Так вот, Я представил, Если бы Гитлер дожал нас в сорок втором, А к пятидесятому немцы Поставили Освальда Мосли Фюрером Малой Британии, То в концлагерях шестидесятых, Уже не работавших на износ, А так, скорее, как дань традиции, Поскольку уже никогда не родиться Еврею, рому и русскому, Так вот, в концлагерях шестидесятых Были бы не духовые оркестры из узников, А группы, играющие арт-рок.
И комендант Дахау Подтрунивал бы над комендантом Освенцима Во время швайнфеста: – «Прокол Харум»? Это название группы? А я думал – семитского празднества… И комендант Освенцима сидел бы От гнева красный Между Эриком Хартманом и Отто Скорцени. А вокалист коллектива, Наоборот, Стоял бы навытяжку. Бледнее бледной тени.
Кузнечики
Восемнадцатого сентября Тысяча девятьсот восемьдесят второго года Я после группы продлённого дня Пришёл к бабушке с дедушкой, Отобедал и тут же отужинал (С бабушкой невозможно было договориться), И завалился смотреть Матч любимого «Динамо» (Киев) С швейцарским «Грассхопперс»
Комментатор сказал: название клуба Переводится как «кузнечики» Я рассмеялся. Я всё лето ловил их, Жирных наглых степных кузнечиков, Для наживки на голавля, Поэтому матч представлялся мне Лёгкой прогулкой. Но не тут-то было. Мы наседали, они отбивались. Жирные наглые футболисты Швейцарии Против наших, Утомлённых кроссами, Просранным чемпионатом мира В Испании, Общей усталостью советской стали.
Непонятный скрежет. Будто чугунный кузнечик поёт за дверью И грозится местью за степных братьев. И голавль чёрный со сковородки Ему вторит, Чешуёй шепелявит: «Мальчик мальчик, готовься к смерти, На крючке с леской, В животе рыбы».
Мой кошмар весело разрешился. Дед с работы пришел не в себя пьяный, И ключом в твердь замка Попадал так же рьяно И безнадёжно, Как стучал Блоха мимо рамки «Грассхопперс» Но Хайнц Херманн срезал в свои ворота После сотого прострела Демьяна. Дед вскрыл дверь, И его улыбкой, лихой, но кроткой, Озарилась степная поляна.
Неаполь скифский
Крался багирой по карла маркса В свете лайтбоксов медленной молнией. Город в тот год красную носил маску, Луна одышливая, слишком полная, Чтобы вызвать ответное чувство. Мимо «Моделей М. Руста» Мимо «Хрустиков Прокруста» Мимо «Пиццы с буряком и капустой» Я теку шерстяным клубком, Струюсь по асфальту шёлковым платком. Слева бывший обком. Справа – дом с дураком.
Продуктовый зарешеченный надолб. В амбразуру дышит Наложница-продавщица. Мне сигарет каких-то надо бы. Она говорит – вы все одинаковы, гады, Исполосовали меня, Разъяли на электроны, На фискальные чеки. Заберите меня, итальянцы и чехи. Выкупите меня, румыны и курды, А не то я вскроюсь ранним утром.
Луна хохочет в небольшой очереди, Образовавшейся за мной, Хочет конфет с начинкой стальной, Со смещённым центром игры в го. Я закуриваю, на пустырь вползаю. Горький, гордый, безногий. Стоит на ветру женщина-заяц. И на шее у неё мёртвый заяц. Ветер её, сука, лобзает, Шкурку снимает.
Город чужой за спиной пылает. Я бабай из клана Волчьего Лая. Я нож свой, Молодую Луну, сжимаю, Старик говорит: «Подожди, Не режь, Я допишу до точки». Он не знает, что я читаю по-готски. «В этот год мы отбили город. Конунг проявил смекалку и храбрость. Братья вовремя пришли на помощь».
Врёт всё. Я сожгу эту инкунабулу, Прежде чем вынырну В жизни, переписанной набело. «Жизнь есть смерть. Смерть есть надобность. Воробей – это морской пират. Имя Розы – Смертельный Град. Кама впадает в Море Радости».
Вечеря
В ресторане, на середине зала, Распугав по углам гламур, Ели хищную злую рыбу. Руками. И, нахваливая кагор, Пили водку глотками мелкими, Будто у детей воровали, Крали В голодный год.
Пальцы жирные жадно облизывали, Саблезубые, как тогда, Когда ныли за нами осины, И горела в мозгах резеда. Только чёрта с два. Выжили Выжгли Наши звёзды на их телах.
Рак варёный лежит в луже ракии, Улыбается, как Господь. Ну а мы озираемся пьяно. Что, Кого здесь ещё продать? И девицы в шёлковых блузках Не шушукаются, Не галдят.
