Юрий Поляков
Созидательный реванш
Поляков – это бренд
С вопроса о фестивале «Киношок» и начал беседу с Юрием Михайловичем наш корреспондент в Германии Сергей ДЕБРЕР.
– Какое впечатление произвели на вас конкурсные фильмы?
– Сложное. Огорчили ленты, представленные Россией: по разным причинам они оказались неконкурентоспособными. Общее впечатление таково, что кинематограф, который развивается на пространстве бывшего СССР, достаточно депрессивный. Печальными оказались даже картины, сделанные в манере «тотального стеба».
– Кто-то из критиков назвал «Киношок» «фестивалем для людей с железными нервами». Вы разделяете такое мнение?
– В общем, да, эти картины не для слабонервных. Например, в получившем диплом «За остроту постановки и провокативность нравственной проблематики» эстонском фильме «Магнус» снимается отец юноши, покончившего жизнь самоубийством (он рассказывает всю эту тяжелую историю). На демонстрационном просмотре был показан и балабановский «Груз 200», который произвел на меня чудовищное впечатление. Я люблю этого режиссера, но тут он поставил эксперимент, лишний раз все нам доказывающий: как дерьмо не спрессовывай, алмаз не получится. Так что определение «фестиваль для людей с железными нервами» довольно меткое.
– В две тысячи пятом году вы упрекали российских мастеров культуры за их отказ бойкотировать фестиваль в латвийской Юрмале.
– Я и сейчас упрекаю. «Литературная газета» задала нескольким десяткам наших писателей и артистов один вопрос: «В тридцатые годы передовые мастера культуры бойкотировали фашистскую Германию за антисемитизм, в восьмидесятые годы многие западные страны бойкотировали СССР за Афганистан, а готовы ли вы бойкотировать фестиваль в Юрмале, пока там прославляют нацистов, а русское население бесправно?» И ни один из опрошенных не сказал:
«Да, я готов». Одни мрачно промолчали, вторые цинично ухмыльнулись, а третьи прикинулись инфантильными гениями, которые выше всего этого…
– Но сейчас «Киношок» оказался готовым сам принять кинематографистов всех трех стран Балтии, а вы были председателем жюри этого фестиваля. Разве в Прибалтике изменилось отношение к нацизму?
– Одно с другим, на мой взгляд, никак не связано. «Киношок» – российский фестиваль, на российской земле. И мы рассматривали представленные на нем фильмы как художественные произведения, хотя в некоторых явно заложена идеологическая составляющая. Так, в казахской ленте ощущается навязчивое до нелепости желание переписать историю, представив русских спившимися дикарями, которых снисходительно цивилизуют казахи. Впрочем, после того, как недавно в Астане пионерка в зеленом галстуке стала рассказывать делегации главных редакторов российских изданий про «русских колонизаторов», у меня вообще не осталось иллюзий.
В интервью 2005 года, насколько я помню, мы с вами говорили о том, что если сталкиваешься с явным неуважением к твоему государству, его героям и символам, нужно действовать жестко. К деятелям культуры это относится не в последнюю, а в первую очередь. Если дело касается каких-то нюансов и хитросплетений политики – это один разговор: дипломаты утрясут. А когда речь идет о попрании базовых ценностей и национальных святынь, то надо бить в колокола, а иногда и в морду!
Я не навязываю свою точку зрения. Но думаю, что некоторые прибалтийские политики, если бы в один прекрасный день все наши мастера культуры отказались приехать к ним в страну на фестиваль, мотивируя это неуважительным отношением к ветеранам войны с фашизмом, они, может быть, призадумались бы и пересмотрели свой, в общем-то, бредовый взгляд на исторические уроки Второй мировой. А так ведь что получается: Кремль бурчит, а звезды российской эстрады едут в Юрмалу, как к родным. Да и западное общественное мнение помалкивает, мол, пусть легионеры по Риге помаршируют, а Москва побесится… Двойной стандарт, который уже однажды Освенцимом закончился. Ведь что поразительно: ими подвергается пересмотру весь опыт Второй мировой.
– Судя по тому, что иной раз «выдают» некоторые российские телеканалы, общественное мнение – вещь весьма управляемая.
– Согласен. Зачастую то, что говорят некоторые наши телекомментаторы, выдавая это за общественное мнение, абсолютно не соответствует реальному настроению людей, отражая только мнение узкого московского слоя. Например, то, что лепит в эфире Познер, возмущает всех моих друзей и знакомых.
– Ну вот, например, передачи Николая Сванидзе: насколько широкое общественное мнение они отражают?
– Широкое? Не смешите! По поводу Сванидзе «Литературная газета» уже не раз выступала, печатала отклики читателей – резко отрицательные. Его буйный антисоветизм, пропитанный семейными обидами и комплексами, скорее из сферы стационарной психиатрии. Из того, что он говорит в эфире, десять процентов правда, остальное он замалчивает или перевирает.
Есть своего рода парадокс: картина советского периода, если опираться на научные и серьезные научно-популярные издания, – это одна история. А та история, которая вырисовывается из фильмов и передач, идущих по ТВ, в том числе «Исторические хроники» Сванидзе, – это другое, какие-то злобные фэнтэзи. Зрители не виноваты, что отец Сванидзе был заместителем главного редактора пресловутого советского «Политиздата». И если уж ты решил сводить счеты с советской эпохой, то начинай со своей семьи. Однако это обычная проблема потомков сталинских наркомов и отпрысков членов Политбюро: все кругом были плохими, исключая моего папу или дедушку. Но если все были исключениями, тогда кто же виноват? Сталин? Но Светлана Аллилуева утверждает, что он был добрым и заботливым…
– Бездетные сироты?
– Наверное. Но дело не в Сванидзе. В России нет механизмов воздействия общества на уровень и содержание телепередач. «Литературная газета» недавно напечатала целый цикл материалов о том, как в разных странах мира – в Америке, в Германии, во Франции, в Италии, в Англии – общество может влиять на политику телеканалов через общественные советы по СМИ. И на последнем заседании Совета при Президенте Российской Федерации по правам человека, членом которого я являюсь, мы как раз и говорили на эту тему. Выступили тележурналист Владимир Соловьев, политологи Виталий Третьяков и Сергей Марков, ваш покорный слуга, то есть – люди разных взглядов, разных позиций. Нас поддержали: нужны общественные советы! Наше мнение было выслушано президентом со скептическим пониманием. Хочется верить, что такой совет и в России когда-нибудь возникнет.
– Насколько вы как член президентского общественного совета по делам культуры осведомлены о реализации государственной программы по репатриации российских соотечественников из-за рубежа?
– Только в общих чертах, но в планах «Литературной газеты» – в самое ближайшее время серьезно заняться этой темой. Тем более что мы хотим стать своего рода творческим посредником в программе «Русский мир», о которой говорил президент. К нам в редакцию часто приходят письма от живущих за рубежом литераторов, пишущих на русском языке. Таких людей в мире много, немало и творческих союзов, объединяющих русскоязычных писателей. Мы печатаем «ЛГ» во Франкфурте и распространяем в Европе и США. Она востребована. Хотим выпускать специальное приложение, ориентированное именно на творческую поддержку таких писателей.
– В интервью, которое вы давали осенью две тысячи пятого года, вскоре после выхода романа «Грибной царь», вы сокрушались, что нередко незнакомые люди реагируют на вашу фамилию, только когда узнают, что перед ними автор «ЧП районного масштаба», «Ста дней до приказа» или «Апофегея». В связи с этим вы тогда – в шутку, конечно, – сказали: «Если бы у меня хотя бы имя было какое-нибудь типа Автандил или Дормедонт, а у меня все – нейтральное». Вы до сих пор сожалеете, что вы не Дормедонт?
– Давно уже нет. Выражаясь современным слэнгом, «Юрий Поляков» – это уже брэнд.
– И брэнд «Polyakov» будет представлен на открывающейся одиннадцатого октября Франкфуртской книжной ярмарке сборником «Возвращение блудного мужа» на немецком языке. Кстати, почему до сих пор в Германии, в отличие от ряда других европейских стран и даже Китая, ваши произведения не издавались?
– Да вот как-то не везло мне с Германией. Еще во времена ГДР хотели издать «Сто дней до приказа». Но гэдээровское начальство посчитало, что книга чересчур смелая, что немецкому народу ее читать еще рано. И то ли набор рассыпали, то ли перевод остановили – не знаю, тогда ведь все шло через Всесоюзное агентство по охране авторских прав и было покрыто тайной – для меня, во всяком случае. Вторая попытка была лет пять назад: тогда мой роман «Замыслил я побег» захотело выпустить одно мюнхенское издательство. Пригласили переводчицу, кстати, из «ости», знакомую с социалистическими реалиями, был сделан перевод, выплачен ей высокий гонорар, но проект по воле издателя остановился. Оказалось, переводчица абсолютно лишена чувства юмора, и перетолмачила все без тени улыбки. Вы можете представить себе мою прозу без иронии? И теперь третью попытку я делаю с помощью одной очень славной пары живущих в Ганновере наших соотечественников. Они прониклись моими книжками и очень энергично взялись за дело. Надеюсь, что со сборника «Возвращение блудного мужа» (в него вошли также рассказ «Красный телефон» и повесть «Подземный художник») начнется мой приход к немецкоязычному читателю.
«Русский Базар»,Германия, 4–10 октября 2007 г.
За что Юрий Поляков прибил бы дочь?
Свой 83-й сезон московский Театр сатиры открыл премьерой мистической комедии Юрия Полякова «Женщины без границ». Представители секс-меньшинств тут же объявили Полякова чуть ли не главным гомофобом России.
С этой скандальной темы мы и начали беседу с популярным писателем и драматургом, главным редактором «Литературной газеты».
– Юрий, на официальном сайте российских геев и лесбиянок «Gay. Ru» вас объявили чуть ли не главным гомофобом страны, ссылаясь на комедию «Женщины без границ». Что же там такого, что вызвало такой гнев секс-меньшинств?
– Антиельцинистом был. Гомофобом еще нет. Мотив однополой любви не является главным в моей пьесе, которая первоначально называлась «Он, она, они». Это история о том, что, вступая в середине жизни в новый брак, мужчина и женщина несут в себе груз опыта и воспоминаний прошлой жизни, прошлых связей. У героини в прошлом был опыт лесбийской любви, причем со своей начальницей, которая не сразу склонила ее к таким отношениям.
И вот что интересно! В академических монографиях сегодня спокойно рассуждают о лесбийских мотивах и адресатах лирики Цветаевой. Выходят фильмы, недавно по нашему ТВ шел длиннющий американский «розовый» сериал. Для «новой драмы» – это вообще нечто более естественное, нежели традиционная ориентация. Я думаю, все дело в жанре. Это комедия, а секс-меньшинствам, как и всем остальным, не нравится, когда над ними иронизируют. Ну, что скажешь? Вы хотели легальности – вы ее получили. Теперь живите по законам большого мира, где можно угодить и на зуб к сатирику.
Кстати, сейчас пьеса «Женщины без границ» будет ставиться в Ставропольском театре. Там меня попросили линию лесбийской любови смягчить. Мол, тамошний зритель консервативен и этих столичных штучек не поймет. Смягчил с удовольствием «натурала».
– Ваш спектакль ставил худрук Театра сатиры, всеми любимый Александр Ширвиндт. Как вам работалось с ним? И как бы вы оценили некоторые мнения, что Театр сатиры сейчас переживает не лучшие времена?
– Мне не совсем удобно давать оценку театру, где идут мои пьесы, но критикам Театра сатиры хочу посоветовать сравнить посещаемость его спектаклей и спектаклей других театров. В девяностые годы Театр сатиры, и не только он, попал в сложное положение из-за кризиса современной драматургии. А сатира, актуальная, подчеркну, сатира, практически исчезла. Хотя сама жизнь, все эти потрясения, трагические и комические, давала и дает неисчерпаемый материал для реалистической, точнее, именно жизненной драматургии.
Театралы поймут мой вопрос – разве то, что предлагают, скажем, Николай Коляда и его единомышленники может сравниться с драматургией Арбузова, Вампилова, Розова? Я не хочу себя ни с кем сравнивать, но я стал писать пьесы именно потому, что почувствовал зрительскую нужду в продолжении традиций отечественной драматургии.
– Говорят, что ваше сотрудничество с Театром сатиры было не безоблачным?
– Я доволен всем, в том числе и трудностями, которые были. Да, «Женщин без границ» начинал ставить другой режиссер, который не справился. За дело взялся Александр Ширвиндт и сделал все блестяще. А вот моя предыдущая пьеса «Гомо эректус» ставилась аж три года! Ее хотели снять, актеры отказывались играть. Я у одного из актеров спросил: «Почему ты не хочешь играть? Что смущает?» А он ответил: «Понимаешь, Юра, в постмодернистской хрени все легко, все понарошку. А тут такая правда жизни, что…» В общем, Андрей Житинкин все-таки поставил «Гомо эректус». Помню, как на худсовете Ольга Аросева сказала слова, которые стали для меня самой лестной оценкой: «Через двадцать лет мы в Театре сатиры наконец-то получили настоящую сатиру».
– Но разве не, как вы выразились, «постмодернистская хрень» является ныне самым актуальным видом драматургии, что нам уже который год доказывает фестиваль «Новая драма»?
– Это фестиваль, которым руководит Эдуард Бояков? Родоначальник того направления, которому я дал название «бояковщина», и который долгое время руководил «Золотой маской»?
– Тот самый. Поразительно, но слово «бояковщина» употребляет и прославленный драматург Михаил Волохов, не раз на страницах «Правды. Ру» критически высказывавшийся о Боякове и его, известно каком, окружении.
– Вот видите, я далеко не одинок в своих оценках. Но поясню, что такое, по-моему, «бояковщина». Прежде всего, это ориентация в драматургии на одномерные, не выстроенные пьесы, где автор эксплуатирует один моноприем, что является одним из признаков постмодернизма. Все это обедняет режиссуру, псевдоновизна и непохожесть которой заметны только потому, что она хуже традиционной. На таком фоне страдают и актеры, игра которых выглядит не подлинной, картонной.
Ну и наконец, «бояковщина» – это абсолютно тусовочный принцип жизнедеятельности. Искусство отходит на второй план, а на первом – раскрутка и пиар, пиар, пиар. Особенно хорошо для пиара используются премии. Но давайте посмотрим, каков зрительский успех у многих премированных этой тусовкой пьес и спектаклей? Ставят ли их по всей России?
– Но вы ведь тоже лауреат многих премий…
– Но за моими премиями стоит интерес зрителей. Извините, но мои пьесы идут в театрах более чем тридцати российских регионов. На них идет зритель, за счет этого содержатся труппы. Кто из «бояковских» может сказать, что зритель России голосует за их драматургию рублем?
– Но почему же затеи Боякова встречают такую поддержку со стороны Федерального агентства по культуре и кинематографии?
– По моему мнению, в руководстве нашей культуры до сих пор есть люди, донашивающие пыльные «комиссарские шлемы» образца девяносто первого года. Это разрушители, для которых я изобрел слово «герострата» и которые мыслят и действуют по принципу «Чем хуже – тем лучше». Именно они выделяют большие деньги таким людям, как Бояков.
– Кстати, ФАКК выделил восемьсот тысяч долларов на экранизацию пьесы Ольги Мухиной «Летит», впервые представленной на бояковской «Новой драме». Режиссером является Швыдкой Сергей Михайлович – как шутят в Одессе, даже не однофамилец.
– Поскольку я пьесы не читал и фильма не видал, ничего сказать не могу. Не исключаю, что сыну Швыдкого удастся создать прекрасную картину, и она будет пользоваться огромным зрительским успехом. Но семейственность в нашем искусстве приобрела действительно ужасные масштабы.
Когда я наблюдаю за творениями некоторых отпрысков известных писательских и кинематографических фамилий, мне просто дурно становится. Если бы моя дочь, к счастью, домохозяйка с детьми, подалась бы в кино и сняла бы что-нибудь типа… типа «Консервов» Егора Кончаловского, я не знаю, что бы с ней сделал. Прибил бы в гневе праведном, наверное, прости Господи…
– Юрий, я слышал, что у вас вскоре будет еще одна московская премьера – знаменитый «Демгородок» ставит Театр Рубена Симонова.
– Да, я сам сделал инсценировку своей повести девяносто третьего года. Судьба у нее довольно занятная. Напомню, что в этой сатире главным героем является капитан атомной подводной лодки Рык, волею судеб становящийся диктатором России. Всех политиков – от коммунистов до либералов – он отправляет в «закрытые садовые товарищества», которые народ и называет «демгородками».
«Демгородок» стал печатать журнал «Смена» в августе девяносто третьего года. Вскоре после страшной трагедии – расстрела Съезда народных депутатов в Белом доме – он вышел отдельной книгой, которую некоторое время до столичных прилавков не допускали. А в девяносто четвертом году «Демгородок» выпустило издательство «Республика», и художник украсил обложку портретом человека, очень похожего на генерала Лебедя, которого тогда знали в обществе слабо. И вот летом девяносто шестого года, когда генерал Лебедь выдвигался в президенты, я дарю ему эту книгу, он смотрит на обложку и со своей знаменитой интонацией говорит: «Не понял!» Я отвечаю: «Александр Иванович! Книга вышла два года назад, никаких намеков нет!» Лебедь: «Тогда тем более не понял!»
– Значит, в Театре Рубена Симонова сочли «Демгородок» актуальным и сегодня?
– Мне, как автору, судить об этом нелегко. Хотя вот Сергей Владимирович Михалков, чьим мнением я бесконечно дорожу, не раз говорил мне, что «Демгородок» – лучшая моя сатирическая вещь. Хотя мне кажется, что «Козленок в молоке» лучше.
Понимаете, в «Демгородке» есть сатира не только на наших либералов или, как многие зовут, либерастов. Там есть и сатира, пусть более мягкая, на надежды многих, что придет сильная личность, которая жесткими методами наведет тотальный порядок и сделает всех счастливыми. Такая вот полифоническая вещь получилась.
– Но разве эти надежды не обоснованы всей российской историей? Помните политический идеал Гоголя, выраженный им в финале сохранившегося текста второго тома «Мертвых душ»? Только честная и жесткая воля верховного правителя, по Гоголю, может пресечь ужасы коррупции и произвола чиновников на местах.
– Это вечные российские споры о свободе и лучшей форме правления. Для меня очевидно, что сейчас та свобода, которая была при Ельцине, никому не нужна. Конечно, за исключением тех, кто за ширмой этой свободы делал миллиардные состояния. Я бы определил настоящую и разумную свободу как ту степень несвободы, которая для нас приемлема. Заковыристо выразился? Но давайте спорить. Если постановка «Демгородка» такие споры вызовет, буду только рад.
Беседовал Андрей ЩЕРБАКОВ«Правда. Ру», 9 октября 2007 г.
«Жизнь отсеивает ложные замыслы»
– Юрий Михайлович, в школу вы пришли работать по распределению или по призванию?
– Я окончил Московский областной педагогический институт имени Н.К. Крупской. Работать в школе начал еще до распределения, учась на последних курсах: вел литературу и русский язык в триста сорок восьмой школе, которую сам окончил. По распределению попал в двадцать четвертую школу рабочей молодежи. Потом меня забрали в армию, а когда я вернулся, учебный год уже начался, и место мое было занято. Полноценную нагрузку предложить мне не могли, и я пошел работать в школьный отдел Бауманского райкома комсомола.
– Вам нравилось работать в школе?
– Да, нравилось. И если бы я не ушел в армию или вернулся в мае, допустим, и в школе была бы ставка учителя, думаю, я бы еще довольно долго там работал. Ну а когда защитил диссертацию в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, то я преподавал в институте.
– Нет ли ностальгии, когда видите, как школьники идут первого сентября на уроки?
– Конечно есть. У меня много стихов о школе, об учителях.
– Единственным положительным героем в романе «Козленок в молоке» является учитель.
– Не только в этом романе положительный герой – учитель, но и в «Работе над ошибками».
– Но там повесть о школе, и там действующие лица – учителя.
– Да, но есть и отрицательные. В романе «Замыслили я побег» жена главного героя Катя – учитель. Так что учитель как положительный герой не случаен, и в «Козленке» не случаен, хотя немного искусственен. Дело в том, что, прочитав рукопись, друзья стали уверять меня, что нет положительного героя, это плохо, и я стал конструировать. Это интересный факт для литературоведа: стояла задача уже в написанный роман вставить положительного героя. Больше я таких экспериментов делать не буду и никому не советую. И тот факт, что, решив вставить в роман положительного героя, я избрал именно учителя, говорит о понимании: в сознании читателей положительна сама профессия учителя, и это значительно помогает создать положительный образ.
– В Германии едва ли не на первом месте по позитивному восприятию стоит писатель. То есть ваши обе профессии – самые уважаемые в разных странах.
– При советской власти писательская деятельность воспринималась и у нас как одна из самых позитивных: мы ездили по стране, и я отлично помню, каким было отношение. К сожалению, сейчас это не так по двум причинам.
Во-первых, писатели, особенно либеральная их часть, очень шумно ссорились во время перестройки. Устраивали «скандал на привозе» вместо серьезной литературной полемики. Во-вторых, сказалась и роль средств массовой информации ельцинской эпохи. Понимая, какова роль писателей в истории страны, в кризисные периоды, их боялись, поэтому моральный авторитет писателей с государственным самосознанием принижали целым рядом способов: старались унизить, высмеять, а на их место поставить писателей с эмигрантской психологией, с психологией экспериментатора любой ценой. Именно их пропагандировали в ельцинское десятилетие. Но навязать их общественному сознанию не сумели. В результате получился вакуум: писателей государственно-патриотического направления дезавуировали, а писателей либерального направления навязать не смогли. Эта лакуна сейчас очень опасна.
– Учитель в своей деятельности руководствуется принципом «не навреди». Вы придерживаетесь в писательской работе этого педагогического принципа? Написать можно что-то громкое, сенсационно-отвязное, но прочитает ребенок, подросток. Думаете об этом во время работы?
– Это сложный вопрос, потому что взаимоотношения писателя с действительностью такие тонкие, что с одной стороны можно впасть в абсолютную вседозволенность и утрату любой этической чувствительности, что мы видим сейчас на некоторых примерах. Но с другой стороны, если все время думать, чтобы не навредить, можно впасть в то, что в сороковые-пятидесятые годы называлось «бесконфликтность». Сейчас много писателей, которых человек читает и думает: «Да, он мне не навредил. Но и не помог». Все зависит от таланта и развитости внутреннего нравственного чувства писателя. С одной стороны, чтобы это было остро, мощно, затрагивало человека за живое. А с другой стороны, чтобы не переступал через те табу, разрушая которые мы разрушаем наше общество и нашу культуру. Здесь я нахожусь в сложном положении как редактор: иногда чувствую, что этого писателя вообще не надо печатать, потому что он занимается целенаправленным разрушением нашего культурно-нравственного мира. А другого писателя тоже не надо печатать: настолько уж он благостный, настолько боится высказаться смело, что получается: что есть его книга, что нет.
– Ваши произведения изучают в школе, а некоторых классиков из программы убрали. Готовы ли вы уступить свое место классикам? Если да, то кому?
– Да, готов. У меня были случаи, когда я уступал свою бумагу молодым поэтам в «Молодой гвардии». Шла моя новая книжка, и мне сказали: будет переиздание. Я ответил: не надо переиздания, лучше издайте на этой бумаге молодых поэтов. Некоторые из них сейчас достаточно известны. Классикам я бы, безусловно, уступил. Считаю, что совершенно незаслуженно отодвинут в тень такой замечательный писатель, как Валентин Катаев. И молодой, и зрелый. Обязательно хотя бы один-два урока должны быть посвящены творчеству Николая Заболоцкого, потому что именно на его творчестве молодым людям можно показать, как увлечение поэта экспериментом приводит со временем к пониманию, что искусство – это задача более серьезная, чем просто эксперимент.
Совершенно незаслуженно удален из программы Леонид Леонов – один из лучших писателей двадцатого века. На книжной ярмарке в Швейцарии была дискуссия о Набокове. Кто-то из наших российских писателей, из тех, кто любит собственную литературу похаять, начал говорить, что Набоков – уникальное явление, которое не могло бы развиться, если бы он жил в России, потому что никто из оставшихся в России так не писал. Я возразил: да что вы говорите?! Пример – Леонов. И у зрелого, но особенно у раннего Леонова, тонкость стиля, многооттеночность слова, насыщенность абзаца местами гораздо сильнее, чем у Набокова. Другое дело, что оставшиеся писатели оказались в сложной политической ситуации. И об этом обязательно надо рассказывать в школе: а кто виноват, что политическая ситуация так сложилась? Идеологическое давление на писателя создавали те писатели и революционные деятели, которые потом сами пострадали. Мало говорят об этом. Но надо говорить.
– Как совмещаете общественную деятельность, пост главного редактора и работу над книгами? Помогает или мешает в творчестве редакционная рутина?
– Я считаю, что любой нормальный писатель только написанием книг не должен заниматься. Если он занимается лишь этим, то очень быстро становится никому не интересен, потому что нормальная общественная, редакторская работа подпитывает жизненной энергией. Тут дело в самоорганизации. В первые годы работы редактором, когда надо было газету из экономической пропасти вытаскивать, возвращать читателю, пришлось отложить работу над книгами. Но это абсолютно в духе русских писателей: ради общего, государственного, народного дела пожертвовать своими собственными. Чехов находил время принимать пациентов, Толстой боролся с голодом – не чета мне писатели. По моим наблюдениям, писатели, отказывающиеся от участия в общественной, в профессиональной жизни, сосредотачивающиеся лишь на своем творчестве, очень быстро выхолащиваются и начинают писать то, что никому не интересно. Жизнь – тот внутренний камертон, что дает жизненную информацию: коллизии, ситуации. Все дело в самоорганизации. Всегда привожу такой пример. Я люблю заниматься огородничеством, видимо, рязанские крестьянские корни дают себя знать: я только во втором поколении горожанин. А тот, кто занимается огородничеством, знает: когда выращиваются огурцы, первоначально на них – масса завязей. Но никогда не бывает, что все завязи становятся огурцами. Отсыхает одна завязь, другая. Почему?
По моему глубокому убеждению, в писателе в виде почек, завязей существует масса замыслов. Но на каком-то мистическом уровне заложено: этот твой замысел станет художественным произведением, а тот не станет. А когда ты еще и занят серьезной общественной, профессиональной работой, то ты пишешь только то, что, грубо говоря, должно стать литературой. Когда писатели занимаются только литературой, они пытаются вырастить огурец и из этих негодных завязей. Есть его потом невозможно. Работа помогает отсеять ложные замыслы.
– Ваши творческие планы?
– Сейчас я немало занимаюсь драматургией. Мои пьесы ставят многие театры в стране, потому что я пишу не очень распространенные у нас реалистические комедии.
Заканчиваю новую пьесу с рабочим названием «Одноклассники». Рассказывает она о людях, учившихся в одном классе и встретившихся через много лет. Тема не новая, но мне, кажется, удалось показать драму нынешнего поколения, которое начало жить при советской власти.
– Олигарх и бомж.
– Да. Именно. Там положительный герой – тоже учительница: одноклассница, ставшая учителем. Сейчас думаю, какому театру предложить эту пьесу.
Активно работаю над своим давним замыслом, это роман «Гипсовый трубач», который я когда-то отложил. По организации творческого процесса я – писатель не коммерческий. Надо мной не стоит издатель и не говорит: «Первого сентября этого года должен сдать роман, как указано в договоре, иначе будут неустойки». Я никогда так себя не связываю, отдаю вещь только тогда, когда она полностью готова. Готова она бывает не скоро, поскольку меньше двенадцати редакций у меня не бывает. Зато потом книги и переиздаются. «Козленок в молоке» – двадцать шесть изданий, «Сто дней до приказа» – двадцать изданий, «Замыслил я побег» – двенадцать и т. д. «Гипсовый трубач» – очень необычный для меня роман. Здесь подход необычный. Не буду выдавать детали. Думаю, прочитав, многие удивятся, потому что предыдущие мои романы очень разные, но все-таки написаны они в ключе классического романа, а этот роман во многом экспериментальный, форма организации текста непривычная. Узнаете, когда прочитаете. Там речь и про школу идет: мой герой по образованию учитель, и он вспоминает некоторые эпизоды своей преподавательской деятельности.
– На какого читателя рассчитана ваша газета? Если ее купит учитель, что он найдет там для себя?
– Газета ориентирована на нашу трудовую российскую интеллигенцию, и прежде всего на ее гуманитарную часть. Считаю, что сегодня просто нельзя преподавать ни в высшей, ни в средней школе, не читая «Литературную газету». Потому что мы – единственная газета, дающая объективную картину культурного процесса, всех его направлений, не выборочно, как делают другие издания. Мы рецензируем серьезные книги, необходимые преподавателям. Мы проводим дискуссии о современной поэзии, по поводу детской литературы, фантастики, говорим о проблемах русской истории.
Хочу напомнить такой факт: кампанию за настоящий учебник истории начала «Литературная газета». Задолго до того, когда к этому подключилась власть, политики, депутаты. А началось это с публикации в нашей газете в две тысячи втором году. Когда я пришел на пост главного редактора, фактически, это была одна из первых моих акций. То есть вопрос о том, что недопустимо учить детей по учебникам, которые умаляют нашу победу в Великой Отечественной войне, которые искажают наши цивилизационные ценности, начинала «Литературная газета». Это говорит о том, что мы минимум на пять лет опережаем общественное сознание в постановке проблем.
Поэтому тот, кто хочет быть в курсе актуальных духовных проблем, кто хочет знать настоящую историю страны, настоящую историю литературы, а не ее либеральную или антилиберальную версию, должен читать «Литературную газету.
