Юрий Поляков
Парижский апофегей козленка
14. Бабушка русской поэзии
Ольга Эммануэлевна Кипяткова жила в высотном здании на Котельнической набережной. В каком году она родилась, никто не мог сказать достоверно, но Блока и Есенина, если заходил разговор, Кипяткова называла соответственно – Саша и Сережа. От тех времен остался ее знаменитый портрет «Девушка в красной косынке» кисти Альтмана. Однако несмотря на красную косынку и членство в РКСМ, она прилично знала латынь и блестяще – французский. Все это наводило на мысль, что образование Ольга Эммануэлевна получила как минимум в гимназии. Известно также, что ее четвертый муж, знаменитый поэт-баталист и адъютант командарма Тятина, был репрессирован. Именно тогда она написала и опубликовала в «Правде» известные стихи:
Мы делили с тобой наслаждения,
Сообща упивались борьбой,
Но идейные заблуждения
Не могу разделить я с тобой!
Однако звездный час Ольги Эммануэлевны наступил вскоре после войны, когда Андре Жид, приехав в Москву, добился встречи со Сталиным, чтобы уговорить его дать некоторые послабления советским гомосексуалистам. Ее на эту встречу пригласили в качестве переводчицы, потому что штатные сотрудники французского отдела МИДа оказались лексически неподготовленными к такому щекотливому разговору. Как известно, Сталин мягко, но твердо отверг домогательства Андре Жида, но бойкую, миловидную поэтессу заметил и даже на прощание подарил свой «Краткий курс» с теплой двусмысленной надписью. Об этом стало широко известно, а в писательских кругах установилось твердое мнение о больших связях Кипятковой наверху. И когда она, споря с писательским начальством, говорила: «А вот мы сейчас спросим у…» (далее следовали имя и отчество текущего государственного лидера) – и бросалась к «вертушке», секретари гурьбой оттесняли ее от опасного телефона, уверяя, что по такому пустяковому вопросу не стоит тревожить небожителя и что все они решат в своем профессиональном кругу. Решат, разумеется, положительно!
Пользовалась Ольга Эммануэлевна своими баснословными связями в правительстве и в сугубо личных целях. Так, одну смазливую поэтесску, отбившую у нее статного и перспективного прозаика, она погубила совершенно изощренным образом. Та пришла на партсобрание в парике, а парики тогда у нас в Отечестве были еще в диковинку и стоили больших денег. Так вот, Кипяткова обвинила ее чуть ли не в злостном глумлении над руководством страны, представленном в ту пору, как на грех, исключительно лысыми, лысеющими и облысевающими мужчинами. Несчастная модница пыталась оправдываться, но лишь до тех пор, пока в «Правде» не появились стихи Ольги Эммануэлевны:
Когда страна, в труде изнемогая,
Меняет русло вековой реки,
Тебя интересует жизнь другая:
Мужчины, маникюры, парики…
Испуганный перспективный прозаик поэтесску тут же бросил, и та вскоре исчезла с литературного небосклона, мелькнув париком, как случайная комета. Но шло время, и обстоятельства смягчили Ольгу Эммануэлевну, тем более что год от года поддерживать свою женскую очевидность становилось все труднее: была засунута в дальний угол шифоньера знаменитая красная косынка, появились и платья с глубоким декольте, и маникюр, и французские духи, и даже – парик. Надо отметить, что на ошибках своих Ольга Эммануэлевна никогда не настаивала и умела сознаться в былых заблуждениях как с трибуны, так и в стихах, за что ее, собственно говоря, всегда и ценили:
Висит в шкафу походная шинель.
И красная косынка позабыта.
Ношу парик, использую «Шанель» —
Свидетельства налаженного быта!
В общем, Кипяткова всегда шла в ногу с эпохой. Что ж поделаешь, если мужчины так переменчивы: сегодня их привлекает в женщине алая косынка, а через сорок лет – парик и призывный запах глумливой парижской парфюмерии.
Открывшая нам дверь Ольга Эммануэлевна была одета в черное, расшитое золотыми дракончиками кимоно, которое непрестанно распахивалось и обнажало мумифицированную ножку. Кроме того, на ней был роскошный кудлатый рыжий парик, а лицо свидетельствовало о том, что косметика может почти все.
– Ну вот и вы! – радостно воскликнула она и протянула руку, унизанную колечками, перстеньками, браслетиками, каждый из которых мог во времена ее молодости стать поводом для серьезнейшего разбирательства на заседании партячейки.
– Вот и мы! – Я почтительно наклонился и поцеловал сухую ручку, но так, чтобы губы чмокнули мой собственный большой палец, при этом я незаметно ткнул Витька в бок локтем, и он протянул хозяйке предусмотрительно купленный мною букет гвоздик.
– О! – застонала она, погрузив лицо в букет, и алые цветы сразу поседели от пудры.
Просторный холл был завешан фотографическими и живописными портретами мужчин, среди которых встречались и знаменитости.
– А теперь к столу! – голосом капризной гимназистки объявила Ольга Эммануэлевна.
Стол был накрыт на три персоны. Посредине стояло серебряное блюдо с несколькими ломтиками сыра и пучком зелени, которым даже Дюймовочка не смогла бы прикрыть наготу. Имелось еще несколько кусочков ветчины. И все. После такого обеда комнатная мышь по-собачьи взвыла бы от голода!
– Рассаживайтесь! Вы, должно быть, страшно голодны? Настоящие мужчины всегда страшно голодны!
– Скорее да, чем нет, – по моей подсказке молвил Витек и поглядел на меня с благодарностью за предусмотрительно плотный обед в ЦДЛ.
Я ему ответил взглядом, означавшим: «Вот видишь, важно во всем слушаться старших». Мы сели.
– Ах, я совсем забыла про вино! – вскрикнула хозяйка и умчалась на кухню движением агонизирующей газели.
– Совсем бабушка с глузду съехала! – глядя ей вслед, буркнул Витек.
– Умри! – цыкнул я.
– О’кей – сказал Патрикей.
Ольга Эммануэлевна вернулась с бутылкой дешевого сухого вина под пластмассовой пробкой – такое даже умирающие с перепою ханыги покупают только в самых безвыходных случаях.
– Требуется мужская сила! – прожеманничала она.
Витек взял бутылку, ловко поддел пробку зубом и профессионально разлил вино по старинным хрустальным бокалам одним непрерывным движением, не уронив на скатерть ни капли.
– О, вы волшебник! – захлопала в иссохшие ладошки Ольга Эммануэлевна. – Вы можете выступать в цирке!
– Отнюдь! – с достоинством и без всякой подсказки ответил Витек.
Я с грустным предчувствием подумал о том, что Акашин, как всякое талантливое произведение, начинает жить своей собственной, отдельной от автора жизнью. Мы выпили. Взяли по кусочку ветчины, и начался обед, скорее похожий на микрохирургическую операцию, осуществляемую по какой-то странной необходимости огромными серебряными старинными ножами и вилками, наверное, фамильными. Хотя возможен и другой вариант. Один из мужей Ольги Эммануэлевны, поэт-пролеткультовец, служил в ЧК в отделе реквизиций. Погиб он страшно: замешкался у стены, расставляя очередную группу приговоренных, и его по ошибке застрелили свои же. В истории поэзии он остался знаменитыми строчками:
Двум сладострастьям охладелым
Уже не нужен бред строки —
Так вышибает парабеллум
Белогвардейские мозги…
Хотя, возможно, столовая утварь досталась Кипятковой от ее второго мужа – богатого нэпмана, которого она, уличив в неверности, сама отвела в ЧК, где, кстати, и познакомилась со своим третьим мужем и откуда второй муж, разумеется, уже не вернулся. Впрочем, за последовательность ее мужей я не ручаюсь…
– О чем ваш роман? – мелко пережевывая, спросила она.
Витек посмотрел на меня вопросительно.
– О любви… – сказал я.
– Большой?
– Конечно.
– Дайте, дайте!
Я сходил в прихожую, достал из портфеля папку и принес ей.
– «В чашу», – прочитала она, нежно поглаживая картон сухими ручками. – «В чашу»… Почему «В чашу»? Это знак?
– Вы меня об этом спрашиваете? – строго по инструкции удивился Витек.
– Ну конечно, глупый вопрос, – согласилась она. – Разве можно сказать, откуда приходит к нам вдохновение. «В чашу»… А может быть, вы – гедонист?
– Скорее да, чем нет, – ответил Витек, глянув на мой левый большой палец.
– Жизнь так мимолетна, что единственное утешение – длинные романы, – грустно произнесла Кипяткова. – Не так ли?
– Вестимо, – сказали мы с Акашиным одновременно.
– Вы мне прочтете кусочек? – Она начала развязывать тесемки.
– Обоюдно, – ответил Витек согласно указанию и тревожно пнул меня ногой под столом.
– Конечно, конечно… – закивала Кипяткова. – Я сейчас пишу воспоминания о Маяковском. Вообразите, ведь он звонил мне в тот роковой день. Звал… А я, глупенькая, тогда увлекалась совсем другим молодым человеком. Не поехала. В результате он умер на руках этой потаскушки Полонской. Не могу себе до сих пор простить!
– Трансцендентально, – посочувствовал Витек не без моей помощи.
– Да, в судьбе много трансцендентального… Я всегда верила в хиромантию, даже когда инструктором агитпропа работала. Посмотрите, какой у меня Венерин бугорок! – И она продемонстрировала нам свою пергаментную ладошку.
– Потрясающе! – воскликнул я. – А какая линия жизни!
– Короткая линия жизни! – пожаловалась она. – А как, Виктор, вы относитесь к Блаватской?
Я невзначай шевельнул правым указательным пальцем.
– Амбивалентно, – молвил он.
– Вы очень образованный юноша. Где вы учились?
– Вы меня об этом спрашиваете? – самостоятельно ответил Витек.
– Ах, ну конечно! – засмеялась она. – Что есть книжная мудрость по сравнению с внутренним знанием?
– Вы обещали почитать воспоминания! – встрял я, сообразив, что Акашин готов своевольно вывалить слово, значащееся в «Золотом минимуме» под цифрой «6».
– Ах, я и забыла! – воскликнула она, завязала тесемки и положила папку на край стола. – Сейчас принесу…
Она встала, кокетливо прикрыла грудь отворотами кимоно и ушла в другую комнату.
– Ты охренел?! – шепотом набросился на меня Витек. – Что я буду читать?
– Не бойся – до этого не дойдет!
– А до чего дойдет? – осунулся Акашин.
– Трудно сказать…
– Нет, ты скажи!
– Всякое бывает…
– Я тебе не трупоед какой-нибудь! – возмутился мой воспитанник.
– Ладно, – сжалился я, – если что, скажешь, дал обет не прикасаться к женщинам, пока не напишешь своей главной книги. Должна поверить: ей всякие в жизни попадались.
– А зачем эта старая бетономешалка нам вообще нужна?
– Понимаешь, у нее комплекс – каждого мужчину, который ей понравился, она тут же объявляет гением. Это психология. Как бы тебе попонятнее объяснить…
– Чего тут объяснять-то! Знаю: вот у моей Наумихи хахаль – пьянь пьянью, алконавт. А она всем говорит: Жоржик в рот не берет! Чтоб перед людьми не стыдно было!
– Вот! Точно. Если ты ей понравишься – завтра вся Москва будет знать, что ты – гений.
– О чем это вы шушукаетесь? – кокетливо спросила Кипяткова, входя в комнату. В руках у нее было несколько машинописных страничек.
– О вечной женственности! – галантно сообщил я.
– Ах, шалуны! Вот я принесла. Но сначала – чай. Виктор, помогите мне!
Я кивнул, и Витек отправился следом за ней на кухню. Вскоре оттуда донеслись позвякиванье посуды и поощрительный хохоток, какой обычно издает, если верить классике, прихваченная в темном коридоре озорная горничная. Они вернулись: Витек тащил поднос с чайником и чашками, она – блюдечко с пирогом, по размеру напоминающим помет колибри.
– Виктор, вы трудно пишете? – пригубив чай, спросила она.
– Гении – волы, – скосив глаза на мой левый мизинец, молвил Витек.
– А я, вообразите, после каждой страницы чувствую себя, как после ночи любви с кем-то огромным и ненасытным.
– Обоюдно, – отозвался Витек, кисло среагировав на мой содрогнувшийся палец.
Лексикон явно пошел по второму кругу, и с разговорами надо было заканчивать.
– Вы обещали почитать! – напомнил я.
– Да-да, пойдемте в спальню! Я, как Пушкин, пишу всегда в спальне. Я вас не шокирую?
– Нет, спальня – это лучшее из всего, что изобрело человечество! – заметил я.
– Это из Уайльда?
– Я всего-навсего цитирую роман Виктора.
– О! Ну так пойдемте.
– Ольга Эммануэлевна, – обратился я, – вы очень обидитесь, если я покину вас и поручу моего друга вашим заботам?
– Страшно обижусь! – ответила она голосом, дрогнувшим от радостного старушечьего предчувствия.
– Не обижайтесь! У меня встреча с директором «Советского писателя». Они хотят издать роман…
– Ну что с вами поделаешь! Придется нам с Витенькой побыть тет-а-тет…
– Я думаю, это пойдет Виктору на пользу, – кивнул я.
– Не вари козленочка в молоке бабушки его! – самостоятельно взмолился бедный Витек.
Я незаметно показал ему кулак. Мы встали. Хозяйка пошла проводить меня к двери, а Акашин бросил взгляд, каким смертник проводил бы своего сокамерника, которому вдруг вышло помилование. На пороге, протягивая для поцелуя руку, Кипяткова вдруг с тревогой спросила:
– А ваш молодой друг, случайно, не женоненавистник?
– Нет, он – женоненасытник…
– Ах, шалун! – Она засмеялась, обнажив ровные белые зубы из довоенного фарфора. – Можно, я использую это словечко в моих воспоминаниях о Гумилеве?
– Вам можно все! – воскликнул я и, манерно склонившись, поцеловал ее ручку.
По линиям этой руки, наверное, можно было изучать всю бурную, грешную и прекрасную историю двадцатого века.
15. В круге восьмом
С Сергеем Леонидовичем я познакомился в общем-то случайно и по совершенно пустячному поводу. Странно, что я не стал его другом гораздо раньше, ведь постоянно же читал разную привезенную кем-нибудь из-за бугра антисоветчину, самый истошный самиздат и прочую ходившую тогда в интеллигентных кругах инакомыслятину. Сидишь, бывало, в уголочке на открытом собрании коммунистов 4-го автокомбината и шепотом обсуждаешь с редакционными коллегами прочитанный по кругу ксерокс «Августа 14-го». Или продекламируешь на вечере молодой поэзии тонко диссидентские стихи:
За ночь наметился хрупкий ледок,
Хотя обещали грозу.
– Что ж ты, мой песик, грызешь поводок?
Я-то ведь свой не грызу!
И хоть бы хны! И вдруг это случилось… Из-за ерунды. Родители моего литературного знакомца Удоева, в поэтичестве Одуева, работали в торгпредстве на Ближнем Востоке и, прибыв в очередной отпуск, подарили сыну видеомагнитофон. Сейчас-то в Москве видеомагнитофонов больше, чем мясорубок, а тогда присутствие этого – в ту пору серебристого – аппарата в квартире было знаком особой роскоши и вызывающего достатка, ну, как теперь какой-нибудь вечнолетающий Шагал на стенке в гостиной.
С Одуевым, тогда еще просто Удоевым, мы познакомились в литературном объединении «Семафор» при Центральном доме железнодорожника. Занятие там вел старенький, очень душевный поэт, поработавший в юности машинистом и сохранивший пристрастие к железнодорожной теме на весь творческий период. Все, что он пытался сделать для нас, начинающих, это – втолковать нам: знаки препинания в стихах ставить все-таки надо, а если забыли правила пунктуации – такое случается с каждым, – то для подобных случаев есть чудный грамматический справочник профессора Розенталя. Доказывать же нам, что «любовь» – «вой» это не рифма – ни ассонансная, ни йотированная, ни усеченная, никакая, – он давно уже бросил, поняв безнадежность этого дела. Наши стихи он слушал уныло и, вздохнув, произносил обычно одну-единственную фразу: «Ну что ж, это имеет право на существование…» И только если кто-то из молодых поэтов приводил с собой смазливую подружку, старичок оживал и строгим голосом к своей обычной фразе добавлял: «С метафорой работаете. Вижу. А где звукопись? Звукопись где, я вас спрашиваю? Конечно, себя цитировать неловко, но все-таки:
Сту-ча на сты-ках,
Ле-тят сос-тавы…
Учитесь, молодой человек!»
Собственно говоря, с подружкой, а то и с несколькими, приходил, как правило, Одуев. Он уже тогда нигде не работал, пьянствовал, безобразничал, распутничал, без устали растлевал и без того ветреных студенток из соседнего общежития педагогического техникума. Стихи он сочинял, кажется, только потому, что это придавало его беспутной жизни некую осмысленность и облагораживало в глазах родителей, присылавших ему из-за границы деньги и вещи. Конечно, если б он, как Бродский, попал под суд за тунеядство или, на худой конец, был бы избит таксистом, как Неонилин, дело могло кончиться если не Нобелевской, то, по крайней мере, Элиотовской премией. Но, увы, даже в самом самозабвенном состоянии он, как на грех, добирался домой целым и невредимым. А что касается тунеядства, то по настоянию родителей он положил свою трудовую книжку, дав умеренную взятку, в какую-то переплетную артель, где трудились исключительно слепые и полузрячие инвалиды. И там, конечно, в глаза его не видели. Позже, ясное дело, он спохватился, из артели уволился и стал широко пропагандировать свой антиобщественный образ жизни, но к тому времени системный кризис советского общества принял столь необратимый характер, что делом о тунеядстве можно было разве что рассмешить народных судей.
Получив «видик», предприимчивый Одуев решил резко улучшить свое материальное положение и открыл по примеру других на квартире видеосалон: собрал по знакомым старые стулья, а на сданную посуду купил видеокассету с двумя фильмами – «Смерть в Венеции» и «Глубокая глотка». Первый, так сказать, для ума, второй – для сердца. Брал он недорого: три рубля с человека, пять – с пары. Причем в эту стоимость входил и граненый стакан чая с ванильным сухарем. Позже он установил контакт с подпольными видеокругами и в порядке обмена мог получить практически любой фильм из ходивших в ту пору по Москве. Бизнес его процветал, тем более что парам, раззадорившимся после просмотра «фильма для сердца», дозволялось уходить целоваться в ванную. Я и сам частенько бывал у него и, как все, в перерывах за стаканом чая или еще чего-нибудь (приносить и распивать не только не запрещалось, а, напротив, приветствовалось) последними словами ругал наше посконное отечественное кино и восторгался западным качеством.
Вскоре, поднакопив денег, Одуев собрался проветриться со своей очередной подружкой в Сочи, а поскольку в ту пору по столице как раз прокатилась серия дерзких ограблений квартир, где имелись видеомагнитофоны, он доверил «видик» мне как профессионально близкому элементу. Получив на две недели аппаратуру, я решил тоже поправить свои материальные дела. Уезжая, Одуев оставил мне кассету с фильмами «Кто-то пролетел над гнездом кукушки» и «Калигула». На «Калигулу» народ повалил валом. Были и такие, которые приходили по нескольку раз и настаивали, чтобы вопреки сложившейся салонной традиции сначала показывали «Калигулу», а только потом уже – «Кукушку», дабы попусту не томиться.
Кстати, громче всех на этот предмет выступал один лохматый мужик в дешевом залоснившемся костюме, похожий на сотрудника КБ. Я его встречал и раньше во время просмотров на квартире Одуева, поэтому даже не насторожился. Помнится, когда в перерывах между фильмами крыли советскую власть за чудовищную политику в области кинематографа, он так и говорил: «На кой черт мне тема труда на экране, мне этой темы в моем КБ хватает! Вы мне нервные окончания взбодрите!» Приходил он раза четыре, приводил с собой друзей, таких же кабэшников, приносил вино, закуску и даже задерживался после окончания сеанса, чтобы пообщаться. Говорили, понятное дело, о жизни, точнее, о том, какая у нас в Отечестве подлая, мерзкая, несправедливая, паскудная, безрадостная, позорная, никчемная, убивающая живую душу и благородное сердце жизнь! Звали его Сергей Леонидович, после второго стакана – Сергей, после третьего – Серега, а потом, когда уже сбивались со счета, – просто Серый… Во время разговоров Серый обычно хватался за голову, лохматил свои вихры и стонал: «Куда катимся? Куда катимся?» – и даже плакал, не надеясь получить ответ на этот роковой вопрос…
Вернулся неприлично загорелый Одуев, забрал аппаратуру. А еще через неделю мне позвонили и осторожным голосом предложили явиться в шестнадцать ноль-ноль в районное управление КГБ в комнату номер семнадцать. Я обомлел. Разумеется, из ходивших по рукам «Посевов», «Граней» и перепечатанных под копирку писем «узников совести» я отлично знал, что у нас в стране к каждому гражданину приставлен, наподобие ангела-хранителя, агент КГБ, а то и два, но тем не менее с работниками этой угрюмой организации сталкиваться мне еще не доводилось.
Управление располагалось в том же доме, где и булочная, куда я заглядывал почти каждый день, не обращая внимания на зеленые ворота с металлической калиткой. Уже по тому, как на меня взглянул сержант с синими погонами, я понял, что крупно влип. Накануне, честно говоря, я обзвонил самых верных друзей и посоветовался, как себя вести, в чем сознаваться, а что намертво отрицать. Все они, ссылаясь на статьи из «Посева» и письма правозащитников издалека, предупреждали: главное – ничего не подписывай, коси под идиота, но не до такой степени, чтобы прямо из «конторы» отправили в психушку.
В маленьком кабинете под портретом насупленного Дзержинского сидел веселенький Сергей Леонидович, он же Сергей, он же Серега, он же Серый… Получалось, что, называя место своей службы, он, в сущности, не врал, а лишь только, чтобы не тревожить общественность, опускал одну букву из аббревиатуры: не КГБ, а КБ.
– Ну привет! – сказал он.
– Привет, – вымолвил я.
– Не бойся! За организацию подпольного просмотра порнографической кинопродукции – до пяти лет усиленного режима. Вот такое кино! Но ты не переживай – ты мне нужен на свободе.
– Зачем?
– Там посмотрим.
– Я ничего подписывать не буду! – ответил я с той истерической непреклонностью, следом за которой обычно идет полная и чистосердечная «сознанка».
– А на хрена мне твоя подпись? Если подпишешь, тебе деньги платить надо. А где их взять? Куда катимся? Мы уж лучше с тобой на общественных началах потрудимся… По-дружески. Думаю, состукаемся… Или нет?
– Состукаемся, – кивнул я, вспомнив передачу радио «Свобода» о разгуле гомосексуального террора в советских лагерях.
– Тогда – ажур! Вот мой телефончик. Будут хорошие фильмы – звони!
– У меня теперь нет «видика»…
– Знаю, но ты все равно, если будет что-нибудь интересненькое, позванивай!
– А что вас интересует?
– Нас? Да ты что, «Кортик» в детстве не читал? Освежи! Давай пропуск отмечу!
Когда я брал бумажку, моя рука постыдно дрогнула.
– Вот бляхопрядильный комбинат! И что вы все так «конторы» боитесь? Такие же люди, между прочим, тут работают. Думаешь, мы всего маразма не видим? Видим, и гораздо лучше вас. Но если все рухнет, ты не представляешь себе, что будет!
– Что? – с совершенно не подходящим к случаю ехидством спросил я.
– Вот рухнет – узнаешь…
Я вернулся домой, и когда мне стали звонить встревоженные друзья, спрашивая, зачем вызывали, у меня хватило мозгов наврать, что все это из-за Снежаны, моей болгарской любви… Они поверили, а Одуев, услыхав эту версию, как-то уж слишком показательно стал мне сочувствовать. Сергею Леонидовичу я решил не звонить. Но он через недельку объявился сам и пригласил погулять по вечерней Москве. Мы бродили по Гоголевскому бульвару и обсуждали состояние умов в среде творческой молодежи. Я соглашался с ним, что государственно-патриотическое мышление в ней начисто вытеснено вестернизированным критиканством, но приводить конкретные примеры избегал. А он почему-то не настаивал. В следующий раз он позвонил через полгода, мы снова отправились на Гоголевский, но пошел мокрый поганый снег, и я пригласил его к себе домой. Мы выпили, разговорились, и он рассказал, как десять лет назад его, студента последнего курса строительного института, перед самым распределением (светил ему Крайний Север, а жене оставалось еще два года учиться) вызвали в партком, и незнакомый серьезный дядя, тщательно побеседовав с ним и проявив доскональное знание самых мелких подробностей его биографии, вдруг напрямик предложил поработать в органах. Зарплата – порядочная, надбавка за звание и выслугу, лечебные, бесплатный проезд в общественном транспорте, а главное – Москва и, что еще главней, квартира всего через пару лет. Сергей Леонидович согласился и не жалеет, тем более что поначалу работал он почти по специальности – курировал строительные организации, где больше занимался хищениями фондированных материалов, и только один раз, когда новый дом треснул поперек, слегка запахло антигосударственной деятельностью. Но потом его вдруг бросили на творческую интеллигенцию, а там – сам черт не разберет! Хорошо, хоть жена у него начитанная, постоянно ходит по театрам и выставкам с подругой и всегда можно проконсультироваться. «Куда катимся?» – совершенно искренне причитал он, обхватив руками взлохмаченную голову.
– Не горюй, Серый! – успокаивал я. – Докатимся – узнаем…
– Вот ты, талантливый парень, – продолжал он, – чтобы книжку свою издать, разную сволочь с шалавами на квартиру к себе пускаешь! А у нас… Думаешь, кто-нибудь о державе думает? Никто! Сейчас садовые участки по управлению распределили, никакой оперативной работы: все кирпич ищут… А я ведь раньше строителей курировал, так мне проходу не дают: помоги, помоги… А что я им, украсть, что ли, помогу?!
– Не помогай им! – посоветовал я.
– Им не помогу. А тебе помогу! Давай я по начальству доложу: мол, есть хороший парень, талантливый. Позвоним куда надо… У нас в «конторе» у одного генерала сын стихи пишет, хреновые-прехреновые, так уже две книжки издал! Позвонить?
– Не надо.
– Да ты не бойся! Никто не узнает. Мы же – могила…
– Могилы тоже иногда разрывают! – ответил я.
Возможно, это был один из самых дальновидных поступков в моей жизни.
Потом у Сергея Леонидовича начались обидные неприятности с женой: оказалось, по выставкам и театрам она ходит не с подружкой, а с другом – каким-то занюханным художником-авангардистом, и продолжается это уже давно. Однажды вечером Сергей Леонидович заявился ко мне с чемоданом, разъяснил, что ушел из дому навсегда, и остался жить в моей квартире. Горе, понятное дело, топили в портвейне, а портвейн, как известно, напиток мизантропический. Разговоры наши были под стать наливаемому.
– Подведу я его под статью. Точно подведу! Он у меня на мордовском солнышке погреется! – бешено глядя в ненавистное пространство, угрожал Сергей Леонидович, имея в виду художника-авангардиста. – Мой кореш как раз МОСХ курирует. Я попрошу – он не откажет. Тем более что его бабе тоже какой-то режиссеришко звонить повадился… Подведу под статью!
– И подведи! – обезволенный нездоровым напитком, кивал я.
– Нет, не подведу, – качал лохматой головой Сергей Леонидович. – Как я потом людям в глаза смотреть буду? Невинного человека на нары! Я ведь не Ежов какой-нибудь… Я лучше его застрелю, а потом и сам застрелюсь! Я тебе своего табельного «макарова» показывал? Нет? Принесу… Застр-релю гадину!
– Правильно, его застрели, а себя не надо! – умолял я. – Хороших людей и так мало…
– Дай я тебя поцелую!
Я даже познакомил в психотерапевтических целях своего безутешного друга с одной молодой общедоступной поэтессой, однако наутро он заявил, что лучше его беспутной жены все равно никого нет, а эти поэтессы вообще какие-то ненормальные и трахаются даже как-то ямбом. В конце концов он пришел к мысли, что разумнее всего будет застрелить жену и сдаться начальнику своего отдела. С этим Серый от меня и выбрался, а через два дня позвонил и сообщил о полном примирении с женой, она попросила прощения и объяснила свое поведение тем, что он вечно пропадал на службе и совсем ее забросил. Так сказать, невольный протест любящей женщины в неадекватной обстоятельствам форме. А безутешному авангардисту, чтобы только отвязаться, он с помощью своего кореша организовал двухгодичную стажировку в Римской академии художеств. Тот там и осел.
После того случая Сергей Леонидович стал уделять семье больше внимания, утихомирив свою неадекватную супругу двойней. Мы с ним почти не встречались и не вели разговоров об антигосударственных настроениях в среде творческой интеллигенции. Правда, несколько раз он вызывал меня на явочную квартиру – в номер гостиницы «Украина» – и просил до получки то четвертак, то полтинник: с рождением двойни расходы резко возросли, а я как раз напал на золотую жилу – пионерские приветствия, без которых, если помните, в ту пору не обходилось ни одно стоящее общественное мероприятие. Принимая у меня деньги, он каждый раз хватался за голову и говорил: «Куда катимся! Майор КГБ у писателя деньги до получки сшибает. А если завтра, бляхопрядильный комбинат, я у ЦРУ взаймы попрошу? Плохо это кончится, ох плохо!»
Вот почему, говоря с ним по телефону в холле ЦДЛ, я был почти уверен, что вызывает он меня в основном, чтобы призанять очередной четвертак…
В гостиницу «Украина» меня после долгих препирательств со швейцаром все-таки пропустили. Я постучал в дверь номера.
– Заходи! – донеслось из глубин.
Сергей Леонидович лежал на диване и, прихлебывая пиво, смотрел по телевизору футбол.
– Прибыл по вашему приказанию! – отрапортовал я и отдал честь.
– К пустой голове руку не прикладывают. Садись! Бери стакан. Пиво свежее. Чешское.
Я сел. Он встал, убавил звук:
– Ну, что новенького?
– Да так все как-то…
– А что там у тебя за гений появился?
– Витек?
– Витек.
– Хороший парень. Талантище. Такой романище написал!
– Почитать дашь?
– Конечно, – ответил я и достал из портфеля папку.
– Ну-ка подожди! – Он не глядя сунул папку в свой портфель и прибавил звук.
Раздался рев трибун. Спартаковский полузащитник вышел один на один с динамовским вратарем и засандалил точно в штангу…
– Козел! Куда катимся?! – Он снова убавил звук и посмотрел на меня. – А ты-то что с этим парнем носишься?
– Из чувства справедливости!
– Молодец! Парень-то наш?
– Еще бы!
– Тогда трудное дело затеял.
– Трудное, – согласился я.
– Трудное, но нужное. Погоди-ка… – Он подвинул к себе телефон и набрал номер. – Николай Николаевич! Привет. Сергей Леонидович беспокоит! Как ты там в своем мелкобуржуазном болоте? Квакаешь? Говорят, у вас там молодые таланты косяками ходят?.. Не ходят. А единичные экземпляры? Тоже нет… А этот, как его бишь… – Он прикрыл трубку ладонью и вопросительно посмотрел на меня.
– Акашин, – подсказал я.
– А вот Акашин?.. Нет, за ним ничего нет. Наоборот. Я тут его роман начал читать… – Он снова прикрыл трубку.
– «В чашу», – подсказал я.
– «В чашу» называется. Просто охреневаю!.. И ты тоже? Ну, вот видишь, а то все жалуешься: нет молодежи, нет молодежи… Давай вместе помогать парню! Ты со своей стороны, мы со своей… Уже помог? Молодец! А что там с Чурменяевым?.. Да понятное дело – мразь: за бейкеровскую горбушку отца родного продаст! Хуже Костожогова какого-нибудь… Вот и давай свои кадры готовить! Устукались!.. Как мои близнецы? Растут. Жена-то различает, а я иной раз путаю. Ну, бывай, на пленуме увидимся…
Сергей Леонидович положил трубку, взялся было за стакан пива, но тут на экране снова возникла какая-то суета в штрафной площадке, и он прибавил звук. Опять раздались рев трибун и захлебывающийся голос диктора. Динамовский нападающий вышел один на один со спартаковским вратарем и въяремил мяч точно ему в пах, так что голкипер скрючился и упал на вытоптанную землю.
