Юрий Пахомов
Трагедия в крепости Сагалло (сборник)
12
Путь действительно оказался неблизким. Сначала шли на лодке – греб Анугу. Он успел отвезти мою записку в Нторе и вернуться. Амабага сидел неподвижный, величественный в ритуальном одеянии.
Потом мы довольно долго – так, по крайней мере, мне показалось – шли по едва приметной тропинке. Впереди великий колдун, за ним я, шествие замыкал Анугу. С того момента, как мы ступили на землю гачига, я не видел больше ни одного человека.
Спина Амабаги, обтянутая шкурой леопарда, раскачивалась передо мной. Ритуальные погремушки издавали на ходу сухой, дребезжащий звук. У меня появилось неприятное чувство, словно я принимаю участие в дурацком розыгрыше. В сущности, так оно и было. Самозваный белый колдун идет к Дереву духов, чтобы участвовать в жертвоприношении великому богу Бакама. Как вам это нравится? Утешает мысль, что участвую я в спектакле из гуманных соображений.
Тропинка вывела к подножью высокого холма. Когда, перемазанные клейкой глиной, мы поднялись по раскисшему склону, выяснилось, что это не холм, а остров, со всех сторон окруженный зарослями камыша и папируса. В центре острова вытоптанная до блеска поляна, посреди поляны – дерево. Его можно было принять за молодой баобаб, если бы не яркие цветы, словно нанизанные на нити. Гирлянды цветов, сверху донизу прошивающие редкую крону, рождали ощущение праздничности, новогодней елки. Нижние ветви дерева касались земли, но чем выше, тем упорнее они, точно молитвенно заломленные руки, тянулись вверх.
По обе стороны развернутым каре стояли воины с длинными копьями и квадратными щитами. Металлические наконечники копий сверкали на солнце. Лица воинов были раскрашены белой и красной краской. Все это я уже не раз видел и в американских фильмах: и жертвенные костры, и пестро раскрашенных воинов. В одном из фильмов белого миссионера сажали на кол, а потом тщательно обжаривали на костре, чтобы придать ему гастрономический вид.
Амабага повернулся ко мне, тихо сказал:
– Это и есть священное Дерево духов. От вас потребуется немногое – передать мне коробку из-под лекарств во время ритуала. Надеюсь, у вас крепкие нервы.
– Делайте свое дело, коллега.
Анугу коснулся моей руки и поощрительно кивнул: мол, все в порядке.
Мы остановились метрах в тридцати от Дерева духов. Казалось, толстый ствол обтянут кожей какого-то животного, между нижними ветвями, поросшими мхом, зияли темные дупла. В дуплах, надо полагать, обитали духи, а возможно, и сам бог Бакама.
Дерево духов я видел впервые, хотя культ священных деревьев, под которым совершается обряд жертвоприношения, широко распространен в Африке. Но туристам, и вообще белому человеку, дорога к ним закрыта. А может, я и есть та самая жертва, которую привели на заклание? Интересно, испытывает ли подвижник чувство удовлетворенья, когда его пронзает копье?
…Мое появление вызвало у воинов гачига движение, круг замкнулся. В центре площадки, метрах в трех от Дерева духов, виднелось сооружение, сложенное из камней и похожее на небольшую трибуну. Амабага взобрался на нее, сел и, слегка раскачиваясь, принялся что-то выкрикивать. Однообразные, режущие слух вопли ударяли по нервам, темп возрастал, тело Амабаги содрогалось в конвульсиях. Облик колдуна менялся на глазах: лицо оплыло, расслабилось, челюсть отвисла, глаза остекленели – он или действительно входил в транс или имитировал это состояние с артистическим блеском.
Вот он приподнялся и, приплясывая на полусогнутых ногах, подражая, возможно, горилле, пустился по кругу. Воины в такт выкрикиваемым словам тоже приседали, раскачивались, их лица выражали то восторг, то удивление, иногда словно судорога пробегала по тесным рядам, рождая вскрик ужаса. К крикам Амабаги присоединился глухой рокот тамтама. Казалось, барабан звучит в самой глубине дерева.
Амабага вдруг оборвал танец, выхватил из моих рук коробку фансидара, поднял ее над головой – так, чтобы все видели, маленькими шажками приблизился к дереву и положил коробку в дупло.
Наступила настораживающая, ломкая тишина. Колдун замер, изображая внимание. Примет ли Бакама жертву?
Воины напряженно следили за Амабагой. Тот стоял, тяжело переводя дыхание, видно было, что его бьет озноб. Но вот он поднял голову, выпрямился и стремительным движением швырнул на землю какие-то кости. К нему приблизились два пожилых гачига, по-видимому, старейшины кланов, глянули на кости и молча, подняли над головой копья.
Анугу сильно сжал мое плечо: это означало, что Бакама отнесся ко мне одобрительно и теперь все будет хорошо. Вновь зарокотал тамтам. Воины пошли по кругу, через шаг высоко подпрыгивая. Я вытер платком лицо.
13
В деревню возвращались на большой пироге другим путем. Гребли два молодых воина. Над султанами папируса струилась, текла голубая дымка – от болот шло испарение, словно здесь, на экваторе, в гигантском котле варилось колдовское зелье. В темной воде отражалось небо. Оптический эффект поразительный: казалось, пирога скользит по воздуху, подгоняемая ритмичными гребками весел.
Амабага сидел, опустив плечи. Он устал. Непросто, видно, дались ему колдовские танцы. А может, он вводил себя в транс с помощью какого-нибудь средства? И сейчас действие препарата прекратилось?
На берегу меня ждал возбужденный Юсуф. Около хижины полыхал костер. Дымки костров и от соседних хижин – люди гачига возвращались в деревню.
– О, бвана! Я так беспокоился! – Лицо Юсуфа светилось радостью. Он что-то пришептывал, даже потрогал меня, чтобы убедиться, не являюсь ли я духом. – Скоро будет готов ужин. Бвана останется доволен. Редкое блюдо, сюрприз! – Юсуф прикрыл глаза, показывая тем самым, какое удовольствие меня ожидает.
Нужно было вымыться. Я взял мыло, полотенце и спустился к озеру. Противоположный берег заволокло дымкой, казалось, я стою на берегу моря, черные, с проседью волны уходили к горизонту, смешиваясь с бугристыми, набухшими тучами.
Было тихо. В мертвенной тишине накапливалось напряжение. Казалось, еще мгновение – и произойдет непоправимое. Дикое одиночество охватило меня. Представил, что вот так будет чувствовать себя последний человек, оставшийся на планете. Я стоял, боясь пошевелиться. Не покидало ощущение, что кто-то недобрый смотрит на меня с темнеющего неба. В тропиках в короткие промежутки между светом и тьмой что-то происходит с психикой, ужас обволакивает душу, и порой требуется усилие воли, чтобы не закричать, не броситься бежать…
Костер шипел, выстреливая искры. Юсуф приволок откуда-то пень: получился стол. На него торжественно поставил большую глиняную сковороду, накрытую чистой тряпицей. Булькала в походном чайнике вода. Я присел у костра, протянул к огню руки. Меня бил нервный озноб.
– Может, нам пригласить на ужин Амабагу?
– Его нет, бвана. Он уплыл с воинами на лодке.
– Тогда Анугу.
– Анугу не посмеет приблизиться к костру вазунгу. Садитесь ужинать, бвана.
Юсуф снял тряпицу и восхищенно поцокал языком:
– О, бвана останется доволен.
– Что это?
На сковороде ровными рядами лежала крупная саранча. В пляшущем свете костра казалось, что саранча еще шевелится. Судя по сияющей физиономии Юсуфа, в это аппетитное блюдо он вложил не только все свое кулинарное искусство, но и душу.
Меня едва не стошнило. Так и надо дураку. Нечего строить из себя тропического гурмана. Подавайте ему блинчики «по-сайгонски»! Потребовалось немало сил, чтобы непринужденным голосом пояснить Юсуфу, что наш закон запрещает есть саранчу после захода солнца. Не бог весть, какая удачная выдумка. А что, если он поджарит саранчу после восхода? И, чтобы укрепить свои позиции, я сказал великому кулинару, что в походе никогда себя не балую такими изысканными блюдами. Расслабляет. Не лучше ли подождать, когда мы вернемся в Омо?
– Хорошо, бвана, – покорно согласился Юсуф, – но как быть с едой? – Он указал своей клешней на глиняную сковороду.
– Если тебе нравится, съешь, пожалуйста. Кстати, где ты раздобыл этих милых кузнечиков?
– Пока вы ходили с Амабагой, прилетела целая туча… Я наловил полный мешок.
У меня снова ком подкатил к горлу. И я жалобно попросил:
– Может, мы лучше выпьем кофе?
– Как прикажете, бвана.
Звезды висели над головой. Дымный свет прочертил Млечный Путь. Золотые точки созвездия Плеяды зависли у самого горизонта – верный признак скорого окончания сезона дождей.
Юсуф вздохнул.
– Мадам Кристина рассказывала, что на небе светятся другие земли. Но почему же тогда они падают? Разве может земля падать с неба? Нет, это глаза бога Ньябинги. У него много глаз. И когда человек умирает, Ньябинги плачет, и мы видим, как падают слезы. Ньябинги много плакал, когда умер молодой бвана Руди. Я очень любил Руди, он был мне как сын. – Юсуф опустил голову. – Я научил его всему, что знает наш народ. Зачем он поехал в страну, где, говорят, в холодный сезон вода становится тверже дерева и идет сухой дождь? Кому нужен сухой дождь? И разве нельзя учиться на большого бвану в Найроби или Дар-эс-Саламе? Если бы Руди остался жив, я не был бы теперь одинок, как старый слон…
Ночь заполнена звуками и шорохами. Где-то рядом возится, взвизгивает и постанывает обезьяна, равномерно гудит лес, точно работает таинственный механизм. Но вот гул нарушается мощным рыком. Ночные птицы и цикады объединены страстным желанием перекричать друг друга.
В тростниковой хижине стоит одуряющая духота. Под накомарником дышать совсем нечем. Рядом со мной на ложе единственное оружие – мощный аккумуляторный фонарь. Когда станет совсем невмоготу, можно нажать на кнопку, и голубоватый луч вспорет спрессованную темноту.
В детстве, помню, меня потрясла книга «Янки при дворе короля Артура», где герой вдруг проваливается в Средневековье. Мои ощущения похожи на чувства человека, вдруг оказавшегося в каменном веке.
Общество проделало путь от нейлона до искусственного меха, который трудно отличить от натурального, а здесь люди носят набедренные повязки и накидки, сплетенные из волокон сизаля. Здесь деньги не имеют цены, и популярностью пользуются не доллары, а монетки с дыркой. Во времена изящных зажигалок «Ронсон» огонь добывают трутом…
Нужно отдать должное Амабаге, он превосходный режиссер – сцена у Дерева духов поставлена профессионально. Пустая коробка из-под фансидара сыграла роль тотема. Неплохой ход. Мне стало жаль гачига. Их бог демократично живет в дупле, ему не нужен Руанский собор. И вековые предрассудки гачига выглядят, думается, естественней, чем суеверие интеллектуалов.
У меня в Москве есть знакомый физик, кандидат наук, который серьезно занимается спиритизмом. Да что там спирит-любитель! В Англии функционирует официальное общество спиритов. А знахарство, черная магия и прочая галиматья? Волны интереса к оккультным наукам периодически захлестывают человечество. Расщепили ядро, заглянули в ген, а к бабкам-ворожеям и всякого рода знахарям и по сей день паломничество. Отчасти это объясняется извечной верой человека в сказку. Но согласитесь, одно дело – знахарь-туземец, другое – кудесник, который лечил все болезни настоем из требухи. Причем никаких ритуалов, все, как в винном магазине: платишь деньги, получаешь бутылку зелья.
В первобытном знахарстве, по крайней мере, есть нечто поэтическое. Однажды в небольшой деревушке на берегу Красного моря я наблюдал, как священнодействует знахарь-бедуин. Меня, неверного, укрыли за занавеской в палатке знахаря, чтобы я в щелку мог ознакомиться с его методами работы. Да-а, если бы у нашего задерганного поликлинического врача была хоть треть времени, которое знахарь тратит на прием больного!
И это не прием, а действо. В нем и пение сур из Корана, и письменное обращение к Аллаху. Причем записка с просьбой закладывается в раковину моллюска, а раковину кладут на тлеющие угли. Чтобы слова прошения точно попали по адресу, больной должен вдыхать дым и читать молитвы, после чего знахарь несколько раз ударяет страдальца по голове куриным яйцом, воплями изгоняя злой дух. Появись такой целитель в Москве, где-нибудь на Якиманке, к нему бы записывались на прием за год вперед…
Перед глазами вновь замелькали картины на сегодняшнем шоу. Шоу для меня и Амабаги, но люди, дергающиеся в конвульсиях под Деревом духов, верили и в бога Бакама, и в мое божественное предназначение. Верили искренне и готовы были умереть за веру.
Среди писка и шелеста джунглей возник вдруг чужеродный звук. Я с удивлением прислушался. Так и есть, пианист на другом континенте исполнял мелодию Джорджа Гершвина. Ясно. Великий колдун Амабага включил транзистор. Батарейки, что я привез, пригодились.
14
Утром меня разбудил крик Юсуфа.
– Бвана, проснитесь! Бвана!
Влажная темнота хижины насквозь прошита упругим пучком света – луч падает из круглого отверстия. Любопытно, как я вчера пролез в эту дырку?
– Заходи, Юсуф.
Я с трудом выпутался из накомарника, он отяжелел, набряк от влаги.
– Как дела, Юсуф?
– Все очень хорошо, бвана. Надеюсь, вы хорошо спали?
– Отлично.
– Я принес вам воды умыться. Через несколько минут будет подан завтрак. Я не знаю, нужна ли горячая вода для бритья? – Он с восторгом смотрит на мои усы.
– Юсуф, ты хочешь, чтобы я их сбрил? – Я намотал на палец колечко жестких волос.
– О нет, бвана. – Юсуф говорил с таким испугом, словно я собрался сам себе удалить ногу.
Когда бог Бакама создавал воду, он знал, что делал. Даже отдающая болотной гнилью вода – источник бодрости.
В тропиках неплохо знать, кто вас посещает ночью. С фонарем обследую хижину. По противомоскитному пологу прогуливаются комарики. Не нужно быть большим специалистом по медицинской энтомологии, чтобы понять, что они относятся к роду мансония: характерные усики, пятна на крыльях. В ярком свете фонаря они дружелюбно демонстрировали свои отличительные знаки. Комарики эти переносят геморрагическую лихорадку. Факт немаловажный.
Под своей койкой я обнаружил рубчатый след змеи. Теперь буду знать: прежде чем опустить ноги, надо посветить фонарем.
В круглое отверстие моего улья протиснулся Юсуф с деревянным подносом.
– А вот и завтрак, бвана.
Юсуф поставил поднос на обрубок дерева, заменявший стол. Кофе, поджаренный хлеб, банка рыбных консервов. Любопытно, как ему удалось поджарить хлеб. Насколько я помню, тостера у нас с собой нет. Неужели использовал ту глиняную сковороду, на которой вчера готовил саранчу?
Итак, если все пойдет по плану, Анугу скоро доставит моих помощников. Дальше – осмотр больных, забор материала на исследование, вакцинация, если, конечно, не будет сомнений, что мы имеем дело с Рифт-Валли.
Хорошо бы все обставить в ритуальном духе: так привычнее для гачига. Для массовой вакцинации необходим поток. Хижина отпадает. Тесно, темно. Нужно соорудить навес. И под тамтам! Идеальный вариант. Детали обговорю с Амабагой. Великий колдун, как я вчера убедился, неплохой постановщик всякого рода таинств.
Деревня даже утром, в дождь, выглядит праздничной и умытой. У нескольких хижин струится дымок. Гачига вернулись в деревню. Значит, мне удалось подавить у них страх.
Амабага встретил меня приветливо. На нем вылинявшие армейские брюки, рубашка цвета хаки. Трудно представить, что это он вчера в ритуальном облачении скакал у священного дерева.
– Не угодно ли присесть, мистер Эрмин? – Он пододвинул мне грубо сколоченный табурет. – Все хорошо. Старейшины вот-вот соберутся у моей хижины. Тогда и наметим конкретный план действий. Должен сказать, вы произвели на них сильное впечатление.
– Весьма польщен. А когда появятся мои помощники?
– Через час, не раньше. Анугу пошел за ними на большой лодке.
– Похоже, что люди гачига вернулись в деревню?
– Только здоровые, мистер Эрмин. Больные остались на острове. Что бы вы хотели сказать старейшинам? Они, наверное, уже собрались.
Я коротко пересказал Амабаге свои соображения по поводу навеса, процедуры подворных обходов и массовой иммунизации. Не забыл упомянуть о пользе ритуалов.
– Теперь вы большой друг бога Бакама. – Амабага усмехнулся. – Думаю, особых сложностей не будет. Скажите, мистер Эрмин, вы встречались с доктором Торото?
– Конечно. Он организует работу по ликвидации эпидемии. Насколько мне известно, Торото – ваш одноклассник.
Амабага кивнул.
– К сожалению, наши пути разошлись… Но мне бы хотелось, чтобы Торото знал, что я все делаю для пользы гачига.
– Разумеется. Президент лично следит за ситуацией в этом районе. Я думаю, для вас это лучший способ разрешить недоразумения.
– Пожалуй. Ну что, давайте выйдем к старейшинам.
Старейшины сидели на обрубке ствола пальмового дерева. Изможденные лица, жидкие бородки в редкой проседи. У самого старшего бельмо на правом глазу – речная слепота.
Вид у старейшин был угрюмый, при нашем появлении они не встали и вообще не выказывали особой заинтересованности. Спокойно выслушивали мои предложения в переводе Амабаги, изредка прерывая их короткими восклицаниями, покивали усохшими головами и разошлись.
– Старейшины чем-то недовольны?
– Вчера вечером умерли еще две женщины и ребенок. Они просят поскорее приступить к изгнанию злого духа. Теперь все зависит от вас, мистер Эрмин. Как вы полагаете, сколько времени потребуется, чтобы приостановить болезнь?
– Трудно сказать. Я ведь еще не видел больных… Но не меньше недели.
Я знал, что говорю. Судя по числу заболевших, выгорело минимум десять процентов племени, а это означает, что эпидемия вот-вот захлебнется, а вакцина прикроет остальных. День разгорался.
– Скажите, Амабага, почему гачига живут среди этих ужасных болот?
– Им негде больше жить, мистер Эрмин. Они пришли сюда, спасаясь от вазунгу. Гачига свободолюбивы, не терпят над собой власти. Заметьте, они не стали ни католиками, ни протестантами, а, как и их предки, поклоняются богу Бакама. Простите, я не спросил, как вы провели ночь?
– Спасибо, вполне терпимо.
– Можно еще вопрос, мистер Эрмин?
– Пожалуйста.
– Что заставляет вас… заниматься таким делом? Ведь вы рискуете. Деньги?
– Я вчера впервые присутствовал на обряде жертвоприношения. И он мне понравился. Да, представьте себе. Так вот, у меня тоже есть Дерево духов. Я служу ему как могу…
Амабага недоверчиво глянул на меня, но промолчал.
Мои помощники появились часа через два. Я уже стал терять терпение. Впереди важно шествовал Анугу, за ним плелись Мгунгу и Акоре. Вид у них был невеселый. Шествие замыкали два воина с поклажей.
Увидев меня, Мгунгу сказал:
– Мистер Эрмин, мы думали, с вами что-то случилось.
– Я же послал записку. Ладно, Мгунгу, все в порядке. Рад вас видеть. Времени у нас мало, придется обойтись без отдыха. Вы, Мгунгу, пойдете со мной на остров осматривать больных, а Юсуф и Акоре займутся подготовкой прививочного пункта.
Акоре согласно кивнул и подтянулся – в нем чувствовался солдат. Юсуф принес мой врачебный чемоданчик и флягу с водой.
В лодке нас уже ждал Амабага с двумя воинами. Они были сильно истощены, глядели на меня с любопытством. Сколько небылиц сочинили про кровожадных африканцев, а они доверчивы, как дети. Им удалось сохранить то, к чему иной цивилизованный европеец относится порой с усмешкой: готовность бескорыстно прийти на помощь ближнему, уважение к законам племени и старшему по возрасту. Да и многое другое, в том числе и веру в чудо.
Еще я подумал, что профессионал во мне уже берет верх. Тяжелая дорога, утомительный обряд, бессонная ночь – все отошло назад, уступая место интересу, который и должен испытывать эпидемиолог, если ему не осточертела его профессия.
И в нашем ремесле бывают пики, что-то вроде звездного часа. Были пики и у меня. Например, я видел сомалийца Али Мауф Маалина – последнего на земле больного оспой. Оспа уничтожена, это ли не проявление величия человеческого духа?
Я знал, что сейчас увижу, знал, как поступлю. Обычная цепь профессиональных действий, где за каждым движением стоит опыт, многие и многие дни, проведенные в лабораториях и эпидемических очагах. Никаких чудес, к сожалению, не предвидится. Работа.
Воины гребли беззвучно. Лишь изредка тяжелые капли срывались с весел и падали на дно лодки.
Остров, окруженный зарослями папируса, медленно надвигался. Послышался отдаленный рокот тамтама. Обитателей острова предупреждали о нашем приближении.
Гражданин мира
1
Вторую половину августа я обычно провожу на итальянском курорте Лидо ди Езоло, всегда останавливаюсь в отеле «Европа». Я заранее резервирую номер с видом на море, пляж в пяти минутах ходьбы, в холле отеля уютный бар, в котором можно сидеть часами, глядя на пеструю толпу туристов, стекающую по многокилометровой центральной улице Адреа.
Нынешним летом на курортах Венецианской Ривьеры вошли в моду длинные, до колен, купальные трусы самых диких расцветок. Трусы выглядели одинаково нелепо как на тощих подростках, так и на тучных отцах семейства. Женщины предельно обнажились. Я давно отметил, что человечество, утратив эстетические ориентиры, потянулось к уродству: в моде бритые черепа, накачанные силиконом груди, туземные татуировки и пирсинги в ушах, носу и даже в потаенных интимных местах.
Да, я забыл представиться: Пьер Симон, художник, писатель, журналист. В той, прежней, жизни, которая теперь мне самому кажется выдуманной, меня звали Петр Семенов. Я – парижанин, более тридцати лет живу в студии на рю Лафайет. Мне круто за пятьдесят, но редко кто дает больше сорока пяти, рост метр восемьдесят пять, блондин спортивного сложения. И то, что я слегка прихрамываю, – следствие огнестрельного ранения, по утверждению одной итальянки, придает мне особый шарм.
Я довольно состоятелен, к тому же неплохо зарабатываю, пишу для газет и журналов очерки, эссе, оформляю книги, рисую карикатуры, иллюстрации к комиксам. А недавно в одной из престижных галерей в Париже состоялась выставка моей графики. Я здоров, лишь изредка пользуюсь услугами стоматолога, единственное, что беспокоит, – бессонница. В Лидо ди Езоло я борюсь с ней испытанным способом: душными вечерами сливаюсь с толпой, фланирующей по центральной улице курорта, и как бы становлюсь частью этого плотного потока, в котором утрачивается индивидуальность, а значит, исчезает и прошлое. Прошлое таит в себе опасность.
Толпа приплясывает, поет, дудит в дудки, хохочет. Хлопают петарды, в черном небе с треском рассыпаются разноцветные звезды фейерверка, по велосипедным дорожкам шуршат шины четырехколесных велокаров, восторженно визжат дети, молодые парочки, обнявшись, ныряют в черные провалы улиц, ведущих к морю, и там, на песчаном пляже, предаются любви. На уличных перекрестках какие-то молодые люди в цилиндрах подбрасывают в небо светящиеся шары.
Человеческая река, достигнув полутемной окраины, разворачивается и течет в обратном направлении. Магазины, лавки с сувенирами, рестораны, кафе, бары забиты туристами, они едят, пьют, смотрят телевизоры, и в равномерном гуле, напоминающем усиленное воркование голубей, ощущается страстное желание жить, словно на Землю уже нацелился метеорит-убийца и населению планеты отмерены не годы, а дни или даже часы. Я обхожу любимые бары, понемногу алкоголь делает свое дело, возвращаюсь в отель, принимаю душ и валюсь в черный осклизлый колодец, на дне которого возникают и гаснут сны. Сны – единственное, что меня связывает с прошлым, сны реальнее воспоминаний. Воспоминания как бы принадлежат другому человеку.
Вчера мне приснился Гриша Снесарь. На нем была форма советника: хаки, высокие шнурованные ботинки, на поясе кольт сорок пятого калибра в брезентовой кобуре. Так он выглядел на фотографии африканского периода. Гриша погиб в Эфиопии на границе с Суданом в 1978 году, я в это время был в Эритрее.
Алкоголь спасает до трех утра, когда за окном гаснет шум резвящейся толпы, вновь оживает бессонница. Ее не прогнать и ничем не перебить, она – живая субстанция, что-то вроде искусственно созданного интеллекта, с которым неизбежно вступаешь в спор, мысли отрывисты, я не могу их собрать в некую логическую схему, фразы всплывают, гаснут, как на мониторе компьютера.
В последнее время меня стали раздражать люди. Чтобы до предела сократить общение с соплеменниками, я встаю в пять утра. Пляж пуст, на лежаках капли росы, вода прозрачна, в воздухе скользят чайки, на голубой линии горизонта медленно движется белый лайнер. Природа стерильна, и строй мыслей иной, чем ночью.
Портье вызывает такси, я еду в Punta Sabbioni, сажусь на рейсовый теплоход и через сорок минут оказываюсь в Венеции, на площади Святого Марка. Венеция прекрасна ранним утром. Гранд-канал выкрашен в голубой цвет, голуби опрятны, туристов мало, магазины закрыты, и в воздухе еще не стоит гнилостный запах потревоженной воды. Я брожу по узким улочками, и звук моих шагов эхом отлетает от старинных, в прозелени стен древнего города. Завтракаю обычно в кафе на пьяцца Santi Giovanni e Paolo. Свежие булочки, кофе, апельсиновый сок. Город-мираж, любимая игрушка человечества, постепенно просыпается. В сумке альбом, блокноты, ручки, карандаши. В кафе я и работаю. Зарисовки, наброски, фрагменты эссе с иллюстрациями. Всю эту дребедень охотно покупают американские, французские, бельгийские и немецкие журналы, особенно если в зарисовках или в тексте есть некоторая фривольность. Я вполне могу не работать, но сам по себе факт, что, доставляя себе удовольствие, я неплохо зарабатываю, создает иллюзию некой душевной гармонии.
Сегодня я проснулся поздно, с тяжелой головой – вчера перебрал в баре, привел в отель молодую датчанку, широкоплечую, мускулистую. Едва выпроводил ее под утро. Чашка кофе в баре отчасти вернула меня к жизни. Сел в автобус, следующий в порт. В салоне бубнили итальянцы. Самая говорливая нация в мире. На площади Святого Марка копошились туристы, в толпе мелькали ряженные в масках, рожденные болезненной фантазией Иеронима Босха. В любимом кафе с трудом нашел свободный столик. Напротив, за сдвинутыми столами, разместились молодые туристы из России. В центре – рослый, красивый парень, длинные светлые волосы перехвачены кожаным ремешком, какие в старину носили ремесленники. Большие солнцезащитные очки закрывали часть лица.
– Леха, ну спой что-нибудь, – попросила одна из девушек.
Парень извлек из футляра гитару и, настроив, запел хрипловатым, приятным баритоном. Я отложил альбом и прислушался. Леха пел песню, которую я слышал в России в исполнении Гарика Сукачева:
Свобода! Этот дурманящий запах,
Свободный дух обоняют носы.
Строи диссидентов восьмидесятых
Следуют в сторону колбасы.
Прощайте, герои…
Попытался вспомнить, где я впервые услышал песню, и не смог. Скорее всего, у Марианны. У нее стеллаж с дисками.
Светловолосый отложил гитару, снял очки, и я вздрогнул, насколько этот доморощенный бард был похож на поэта Олега Охапкина. Сходство поразительное. Холодком обдала мысль: в последнее время меня окружают мертвецы. По площади стекала группа туристов из Швеции, и мне показалось, что среди них вышагивает Гриша Снесарь с армейским рюкзаком за плечами.
Впервые имя питерского поэта Охапкина назвала моя двоюродная сестра Марианна, затем, несколько лет спустя, Одиль Дюран. Господи, сколько воды утекло с того времени!
После первого курса Военного института иностранных языков во время летних каникул я махнул в Ленинград погостить у своего дяди – Василия Григорьевича, полковника, преподавателя Артиллерийской академии. Дядя Вася частенько заезжал к нам в Москву. Как-то приехал с дочерью Марианной, нескладной, пухлой девицей, была она тремя годами старше меня и вся ее энергия уходила на то, чтобы выказать мне свою неприязнь.
В Ленинграде я был впервые и, когда поезд остановился под закопченными сводами Московского вокзала, испытал что-то вроде разочарования, которое усилилась, когда за окном «Волги» замелькали однообразно серые дома Литейного проспекта, рассеченного прямыми скучными улицами, в глубине которых стоял зеленый туман. «Волга» свернула на Моховую и замерла у шестиэтажного дома в стиле модерн начала двадцатого столетия: лепка, витражи, на фасаде ангелочки, похожие на рептилий, подъезд, убранный решеткой, за которой проглядывался двор-колодец.
Первое ленинградское потрясение (потом их было немало) – Марианна. Дверь открыла красивая блондинка, в которой трудно было узнать мою обидчицу. Разве что голос. Глянув на меня, она, усмехнувшись, пропела:
– Па-а-а! А что это за тип? Грузчик со станции «Ленинград-товарная»?
– Маша, принимай гостя. То твой брат, Петя.
– Быть не может, па-а-а! Тот был хилый какой-то, слизнячок. А это мужик. Ты ничего не напутал?
Мог ли я тогда предположить, что через много лет Марианна станет мне самым близким человеком, а летние каникулы в Ленинграде обернутся одной из ярких страничек моей путаной жизни, в которой будут и Анечка, и долгие прогулки по Северной столице, и поездка в Зеленогорск. Шаг за шагом Марианна откроет мне мир Петербурга: Мойку, Фонтанку, дом, где жил Достоевский, Летний сад, в котором из густеющей к вечеру синевы проступают мраморные статуи. Марианна заканчивала филологический факультет Ленинградского университета и знала много такого, о чем я и представления не имел. Незадолго до моего отъезда в Москву Марианна спросила:
– Петя, кто из поэтов тебе нравится? Классики – ясно. Возможно, Евтушенко, Вознесенский. Все это вроде супового набора для интеллигента средней руки. А вот Ахматову и Пастернака тебя приходилось читать?
– Если честно, нет.
– Да-а. Ну, а о поэтах «второй культуры» что-нибудь знаешь? Охапкин, Кривулин, Бобышев.
– В смысле «поэты второго сорта»?
– Петя, да ты просто дуб, вроде моего Игорька. Но тот, понятно, артиллерист, ему поэзия по фигу.
– Да и я не студент филфака. Кстати, сестричка, а кто у нас Игорек?
– Мой жених майор, защитил кандидатскую, его оставили на кафедре, где преподает отец. Папаша мне его и сосватал. Игорек докторскую диссертацию кропает. Вот посмотришь, я из него генерала сделаю.
…Пройдет без малого десять лет, и мы втроем, Марианна, я и Одиль, будем сидеть на кухне этой старинной квартиры на Моховой. Мой дядя к тому времени упокоится на Волковом кладбище. Вот тогда я и познакомлюсь с поэтом Олегом Охапкиным. И оттуда, из полузабытого далека, передо мной всплыло красивое, усталое от многодневного пьянства лицо поэта, его темно-русые волосы были перехвачены кожаным ремешком. Лицо возникло и исчезло.
На край моего столика уселась белоснежная голубка, у нее были розовые лапки и черные глаза Одиль. Рядом, гремя стульями, размещались туристы из Германии, несмотря на раннее время, мужчины были уже изрядно навеселе. Двойник Охапкина перебирал струны гитары, голубка вспорхнула и растаяла в розовеющем от зноя небе.