Юрий Леон
ТриАда
Перед изложением
Некоторые авторы считают, и не без основания, что в процессе написания есть две крайности:
«Автор полагает, что читатель по уровню знаний и восприятия равен ему самому или более компетентен. Тогда пишущий боится как-то упростить текст, совершить неадекватную замену или потерять тонкие оттенки, флёр языка, на котором излагается оригинал. Или полагает, что читатель – ну ничегошеньки не понимает в существе предмета и в языке изложения. И тогда пишущий боится любой неясности, из-за которой его могут упрекнуть в незнании основ и терминологии или отсутствии трудолюбия и глубокого погружения в тему».
Однако, переживания желающих себя увековечить, в отличие от нежелающих, и смешны и напрасны. Пожалуй классик уже изящно ответил за всю пишущую братию:
«…Кто б ни был ты, о мой читатель…
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь ни искал…,
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок…
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, чтоб в этой книжке ты
Хотя крупицу мог найти…»
Но, прочитав этот коллаж из заключительных строк «Евгения Онегина», всё же не бросайтесь рьяно на поиски астрономических, философских, грамматических и иных – религиозных или логических ошибок в рукописи. Смысл изложения в ином.
«Ноус» сеет и аккуратно внедряет в мозги новые, общие и правильные, если не истинные, идеи – полезные и не опасные для развития дозревающей цивилизации слепого знания. Чем и обогащает разум многих, незаслуженно обвинённых в нелюбви к человечеству. Например, просветленным философам и святым от религий – мизантропия вовсе не присуща и не свойственна, но им, в процессе познания, становится многое известно из явного и тайного, а «великие знания рождают великие печали». Им не до оптимизма, когда они скорбят по когда-то свободным в полетах мысли, но ныне остандартизованным и одомашненным «хомо-каплунам» и «хомо-наседкам», понимая всю порочность целевой информации выдувания мозгов – надоевшей экранизацией первичных инстинктов и поэтизацией замаранных рефлексов пошлости. Потому, в высоком знании своём, они призывают погрязшие народы к очищению (церковники называют это покаянием), что и порождает в отстранённых умах здоровый скепсис о высоком назначении выращенной человеческой рассады. И полное недоумение от неуёмной гордыни за человечество, собранное на «птичьем дворе» Млечного Пути, в бараках земного курятника – всего лишь для ощипа и подачи к столу вышестоящего звена планетарной пищевой цепочки.
Подобно тому и на этих страницах, не причисляя себя, но интуитивно разделяя невесёлый сарказм и скептические взгляды, не обошлось без сатиры на измененное «цивилизационными ценностями» сознание и бытовое применение чувственных токов, скрывающих настоящее нутро под красочной маской вселенской любви и отношений психологического комфорта. Многие пространства вокруг нафаршированы искаженными понятиями, напичканными, вперемежку с научными знаниями, неполными околонаучными оккультно-теософскими теориями и измышлениями. Однако любое стремление к познанию зазеркалья всё же надо приветствовать. Иначе теряется смысл существования любопытствующего разума и высоких муз.
Логические пирамидальные построения и линейные выводы, когда «из одной точки А вышел поезд в точку Б» – существует лишь в нашем умении непозволительно мыслить в стиле оксюморона противоположностей. Потому изложение науки, искусства и самой жизни, в которой не смешиваются взгляды и не существует компромисса на взаимоисключающие понятия, не может не быть воинствующим и категорически ограниченным и огранённым. Согласно изложению избранных интеллектуалов, есть и другие миры – без конфликтов двойственного сопоставления и отрицания, с более сложной картиной мира, системой мышления и техникой познания. Где-то на просторах космоса водятся и «дикоплеменные» сущности и иные «верховноцивилизованные» особи. Где, и у которых, всё не так однозначно и присутствует масса неполяризованных оттенков восприятия и оценки явлений. И посылы иных размышлений не имеют категоричного и однобокого толкования.
Одно и то же явление или процесс можно бесконечно изучать – и всегда найдёшь что-то новое, ещё не увиденное и никем не описанное. Например, можно рассматривать с разных ракурсов и в разном освещении, крутить, заглядывая то справа, то слева, то сверху на украшенную розочками поцелуев женскую фигурность, её бюст или жляпку. Или искать никем не открытую интимную сокровенность под кружевным бельём, где в бархатных складках нежных тканей рискуешь найти диаметрально противоположные признаки, с характерными чертами, функциями и формами поросшей годами мохнатой истины, взаимоисключающие сделанные выводы при первом разглядывании до того.
Пробираясь в потемках наугад по лабиринтам сакральных и скрытых знаний – видятся иногда лишь тени, смутные очертания, фантомы предмета интереса, и, по возможности, зёрна исследования. Потому могут закрасться, и конечно закрадываются, неточности и ошибки – и в описании неких процессов, и в изучении зеркальной сути систем и явлений. Некоторые ссылаются на то, будто кто-то, сидящий в их голове, говорил и подсказывал, когда не надо заходить за черту размышлений в познании. Будто их рука сама «тянулась к перу» и писала автотекст из неосознанных, складывающихся как бы сами собой, фраз. Возможно и так. Ведь иные размышления, зарисовки и пометки многолетней давности, казалось бы сумасшедшие и вовсе бредовые – очевидно подтверждаются цитатами, выводами и исследованиями других, интересующихся темой и старающихся вникнуть в суть перевёрнутого мира. Поначалу, открывая и расшифровывая тексты, может показаться, как и мне, что это бред, окуренных дымами.
Иногда, подходя ближе, смысл и выводы обозначенного умышленно искажались. Были оставлены нетронутыми, для дальнейших размышлений, неподтвержденные гипотезы; позволены вольные переводы символов в смыслы для гладкости и связности изложения; рассыпан по страницам футуристический калейдоскоп имён одной и той же сущности. Часто оставлены без комментариев фантастические по сути, или, казалось бы, иррациональные мысли и фантастические теории; противоречивые толкования и неоднозначного смысла построение фраз.
Иногда, и довольно часто «иногда», так получалось вовсе не специально, а из-за неполноты специфических знаний и познаний закрытых герметических мистерий. Массив правдивой информации о которых – невелик, или вовсе бывал недоступен осознанию и рассуждению.
Однако дОлжно соотносить целесообразность восприятия теорий, текстов и мнений о рассматриваемом, всё-таки, не так примитивно, как мы видим и подразумеваем. Всё гораздо сложнее и объемней, чем может объять и уразуметь наш мозг – этот несовершенный механизм познания. Что афористично сформулировано А. Толстым, А. Аммосовым и братьями Жемчужниковыми в вечной, перелетающей из века в век, фразе: «Невозможно объять необъятное». Посланные знания о мирах пришли к нам, возможно, из миров многомерных, потому размыты в понимании нашего кандидного, неразвитого ума. А Истина, где-то «out there», как было неоднократно уже говорено.
Потому не должны удивлять противоречивые суждения и выводы разных людей, казалось бы об одном и том же предмете или объекте рассмотрения, использовавших те или иные, но разные методы, сочетания и приемы. Над чем-то можно откровенно улыбаться, над другим недоумевать, а иные выводы убеждают и заставляют задуматься. Разнообразие реакций определяется либо требованиями эмоционального и умственного неприятия, либо ложным чувством интеллектуального превосходства. Логика тем «антуража и стаффажа» картины земной жизни может показаться вовсе непонятной. Иногда темы кажутся шедевральными, а зачастую завиральными, как и конкретные мозговые блуждания и представления иных мыслителей о космической архитектуре, или их фантазийные полёты над природой мира чувств.
В этом «астро-сюжетном» около-художественном издании не ищите «художественных ценностей». Здесь их нет. Скорее, это то место для автора – «где собака порылась». Где излагается личный взгляд со спорными подходами и «загогулистыми» взглядами на явления, факты, показатели и факторы насыщенной домыслами культуры зазеркалья, весьма далёких от индивидов, не интересующихся темой оккультных ценностей иррационализма.
Разлитые по страницам краски аллегорий и аналогий, чертежи суждений и архитектурные конструкции миров, конечно, так же далеки от истины, как предположения, взгляды и интерпретации древних источников. Или «рисунки мозга» и «мистические прозрения» современных исследователей закулисья. Потому, ко всем изложениям и выводам рукописи следует относиться с изрядной долей иронии. Но, всё же, Мир познаваем.
А чтобы разбавить мистерию тайн непознанного «мистериями» наблюдений, до мурашек по коже близких в нашей обыденной жизни лёгких развлечений – в рукопись внесена некоторая часть размышлений из первых книг.
Книга 1 № 1136
«Когда вверху не названо небо, а суша внизу была безымянна…»
Энума Элиш
«Игорный дом»
Игровой зал заведения был оформлен мебелью красного дерева и богатым изысканным декором бежевых тонов. Нежные оттенки создавали резкий контраст с пугающе кровавыми тяжелыми портьерами на тёмных окнах с изображениями паучих, прядущих нити судеб. Покровы свисали до пола, закрывая золотые потоки денег и роковой азарт от внешнего мира. По полу распластались синие велюровые ковры, а потолок из венецианского стекла, смальты и витражей был выложен и расписан сценами страшного суда. Светились и поблескивали аквариумы с экзотическими, порой устрашающе хищными обитателями подводного мира неземных океанов и морей, заполненные ядовито-зелёной водой. Низко нависающие над столами тяжёлые люстры изливали из хрустальных бутонов ласкающий кожу нектар мягкого освещения. Посреди зала высился причудливой формы, разноцветно мерцающий бар, в виде манекена женских полуоткрытых губ, причмокивая всасывающих мутную белесую жидкость из огромного футуристического бокала. Что-то красное густо разливалось по искрящемуся хрусталю и это «что-то» было совсем не похоже ни на обычную выпивку, ни на экзотические коктейли, которыми были уставлены столы с угощениями, покрытые багровыми скатертями. И, вообще, хотя место трапезной было выдержано в давящих красно-черных тонах, но еда была очень изысканной, закуска – легкой и разнообразной. Звёздное казино давно славится своим непревзойденным сервисом, комфортом и удобством для посетителей. Гостям было удобно перехватить что-то с фуршетного стола и продолжить игру. Ведь это главенствующие составляющие качественного азарта и отдыха. Между игральными столами прохаживался высокомерно поглядывающий, узколицый и длиннобородый хозяин заведения, он же крупье, неспешно обходя стулья с овальными спинками. Ореховые кресла с резными подлокотниками с вензелем Тёмного, скрытые в полуосвещённых зонах отдыха гармонично вписывались в дорогое зелёное сукно массивных столов для покера, преферанса, бриджа и блек-джека. По зелёной поверхности были разбросаны карты, деньги и игровые фишки – символ вечности игры и незыблемости закона обмана, денег и искуса рулетки и карточных игр. По залу сновали бледные, как призраки, гарсоны, и, «дыша духами и туманами», порхали очаровательные и грациозные стриптиз-девочки, словно закупленные на вечер из Мулен-Руж – на все согласные и ждущие «этого всего» в интимной полутьме у гладкого пилона. Пространство небольшого подиума, окружённое мягкими диванами для двигательных откровений женских тел, приглашающие манило посетителей расслабиться и развлечься.
В интерьере казино не было ничего лишнего. Все было предельно продумано, дорого, изысканно и функционально. Конечно, хозяину пришлось немало потрудиться, чтобы создать антураж и нужное настроение праздника довольства и сытого успеха – после сокрушительного банкротства желаний.
Богато поблескивающая, разношёрстная играющая публика собиралась за столами. Иным мужчинам непременно был нужен смокинг или строгий костюм, бабочка и белая рубашка. Другие, словно сошедшие с экранов таблоидов из гангстерского мирка времен первого Джеймса Бонда, ограниченные, правда, правилами и богемным стилем вращающегося вокруг маскарада. Немногие присутствовавшие дамы, инкрустированные дорогими украшениями, щеголяли в элегантных туфлях и вечерних платьях из туго перевитых шелков и изящных кружев. Никаких вульгарных нарядов – только строгость и элегантность.
В качестве дополнительного реквизита публика, правда, не забывала прихватить с собой пачки фальшивых денег, револьверы, мундштуки для сигар, шляпки с вуалью, пушистые боа и пышные перья.
За одним из удалённых круглых столов разгорались жаркие, нешуточные страсти. Игроки бросали кости, беседовали «за жизнь», спорили, иногда ссорились. В кругу собиралась семёрка игроков из циников и идеалистов, мизантропов и филантропов со специфическими внешностями, атрибутами одежды и характерами. Некоторые были дружественны, другие друг другу, очевидно, несколько враждебны в орбитах затянувшихся споров и давних противоречий.
Возле знака сидел бледный брюнет в черной шляпе со впалыми щеками и большим ртом, похоже страдающий ревматизмом. Он был костляв, высокого роста и закутан в плащ черного цвета. Второй – плотного телосложения со свежего оттенка кожей, большими веселыми глазами и мощным затылком сел справа. Он часто вытирал пот со лба и был одет в дорогой, пурпурного цвета клубный костюм с синим галстуком. Рядом – хромой мужчина в красной пиратской балаклаве, крепкий сложением, с высоким лбом, горбатым носом и сильно выдающимся подбородком, похожим на пятку. Поросший рыжей щетиной, он с головы до пят был обвешен театральным оружием, которое весело и устрашающе бренчало при широких и резких движениях.
Слева сел пышнобородый, солнечной наружности кудрявый блондин, широкоплечий с одутловатыми щеками. Он сразу располагал к себе. В его внешности сквозило благородство, а влажный взгляд выражал то мягкость характера, то крайнюю строгость. Он был одет оригинально, но изящно, везде на одежде, где только кинешь взгляд, посверкивали лучистые драгоценности и украшения.
С ним вместе присела в облаке великолепного парфюма со вкусом одетая в яркие цвета медноволосая дама небольшого росточка, томно мурлыкая, словно наигрывала на флейте игривую мелодию. Своими большими веселыми глазами была похожа на человека с затылком. Её сумасшедше красиво сложенное тело с прозрачной кожей, изящно двигалось под платьем, что возбуждало желание посмотреть на неё еще и еще раз, что мужчины незаметно и делали. Она нежно манила, как Афродита, только что обсохшая и одетая в «платье короля» после океанской чувственной пены.
Далее держась за руки сидели юноша и девушка. Юноша в крылатой бейсболке еще с чем-то детским во внешности при пропорциональном сложении, и симпатичным, слегка желтоватым лицом отличался темной вьющейся шевелюрой, высоким лбом, беспокойным, словно ртуть, но проницательным взором. Было видно, что он веселого нрава и любит шутки.
Девушка же была тонконога и высока ростом, с тонкими, белыми, словно серебряными, волосами, странной выпуклой худобой и прозрачными, зеленовато-голубыми глазами на матового цвета дряблом лице, как бы прилепленного к круглой голове. Толстыми красивыми губами она выдувала звонко лопающиеся пузыри фиолетового «бубль-гама».
Человек в плаще в разговоре был желчен, иногда циничен, недоверчив к аргументам собеседников и отличался независимостью суждений. Он создавал впечатление, что «папа у Васи силен в математике». Второй был приветлив, вел разговор чистым звонким голосом и отличался в беседе живым темпераментом. «Пират Роджер»» легко бросался в спор и так же легко воспламенялся, как огненный крепкий ямайский ром. Блондин неожиданно отличался изяществом речи и чистотой голоса. Красотка же была снисходительна, темпераментна и приветлива, а юноша в сандалиях выделялся в разговоре тихим мягким голосом, сметливостью мышления и изобретательностью аргументов. Он или специально, или по молодости, или не знанию правил – иногда лукавил в игре. И искупал провинность на побегушках к бару – как истинный посланник за «амброзией и хмельным нектаром для богов». В общем, частенько игроки симпатизировали и подыгрывали друг другу, или против кого-то совместно «дружили». Девушка в разговоре искала поддержку других и иногда лениво и меланхолично включалась в беседу. Особенно оживленно, когда шла речь о чем-либо мистическом и фантастическом.
«»
За столом царило весёлое безразличие к тому, кто выиграл, а кто проиграл. Чаще фартило медноволосой красавице и тонконогой девушке. Первая выглядела при выигрыше, как достойная подательница материнского благополучия, помогающая рождению и воспитанию детей. Возможно, полномочия ее распространялись когда-то на те области, которые впоследствии ей пришлось уступить солнечно-лунным богам. Вторая жила желанием дать своим фишкам, как путникам в ночи, легкую дорогу, и помочь покинутым возлюбленным. Она виртуозно предугадывала жизнь и дальнейшее следование фигурки на игровом поле – согласно правилам игры с кубиками, полю кармы брошенных костей и выбору дальнейшей судьбы. Каждый карточный дом – весёлая забава, потеха и сиятельный юмор знаменитых игроков над фигурками на доске, перемещаемых по круглой сцене согласно суммарным числам нулей, единиц, двоек и троек из набора вращающихся кубиков. Всего по числу мажоров.
Игроки казино играют до безвременья, словно бессмертные, но фишек не становится меньше. Игроки ведут своих, забирают свой цвет, выкорчевывают мутных, замаранных, погрязших и черных, не вписавшихся в отмеренное время и маршруты предписанных ходов.
Так в планетарной игре человеческая фишка имеет право выбора реинкарнации и уходит на очередной круг воплощения и кружится по полю продолжения игры, пока не погибнет в темном, или не возвеличится в ряду избранных призовых мест. Попавшую в самый светлый квадрат ставят на золотые полки и почётные музейные места в Великом казино. Выпавшие из игры «светлые» дальше на этом поле не играют.
Земное столоверченье порождает полярные силы и распределяет «по сусекам» забубённые судьбы. Редкие из них под действием центростремительной силы выходят на светлые зоны. Центробежные энергии сбрасывают великое множество непроходных фигурок с поверхности стола и они падали и падают на пол, заворачивая свои орбиты в роковую спираль пробуждений в очередные «дни сурка». Или сваливают павших в отстой темного треугольника обнуления для долгого ожидания своего часа с бесчисленными пропусками поступательных ходов. Отыгранные фишки с непоправимым изъяном выбрасывают на полную переработку, начиная с первых неосмысленных ходов одноклеточных организмов. А прошедшие все клетки кругового маршрута и не вставшие в «золотые депо» – вновь окунались в водовороты «тараканьих бегов» непросветленной карточной жизни.
Игроки за круглым столом делали ставки, проигрывали и иногда выигрывали, приводя фигурки в последний дом – к финишной ленточке марафона и к выигрышу игрока по завершению очередного кона. Важно было то, что в финале – тот заветный дом для фишки оборачивался очередным проигрышем. Вообще, сама фишка всегда проигрывает, когда планеты бросают кубики на свой выигрыш. И, в который раз, «лаборатория казино» превращается для неё в просторное помещение родовой палаты. Алхимики игры – в хирургов, а ангелы светлых квадратов – в сестёр милосердия.
«Покинутый мир»
Он висел в отблеске млечного пути и легкой дымке смога над вечерним городом. Это была захолустная периферия галактики с её «семью чудесами света»: храмом центральной площади, сверкающим золотым куполом и видимым, пожалуй, на самой окраине, как оранжевый апельсин. Но всё же, ему казались почему-то знакомыми; и 1 Торговый центр с этажами искусств и развлечений; и 2 красивый и модный салон пластики и хирургии тела, включающий рабилитационный комплекс, поликлинику и морг; и 3 голубой купол старого цирка, окруженный лунным садом и утопающий в зелени – уже четырежды восстанавливаемый после пожаров; и далее, в недалеке, ладно скроенный 4 спорткомплекс, где разгорается не по-детски борьба за медали в тяжелых нагрузках, за терпение и тренировки в общем баталии тел и воли; затем 5 торжественное здание городской администрации, как памятник архитектуры и иерархии власти; и, наконец, 6 здание городского суда и прокуратуры с подвальной тюрьмой, Вот и все «достопримечательные достопримечательности» и чудеса «сайтсинов» маленького городка, огороженные ожерельем из тонко напиленных и ломанных бетонных блоков древней городской стены. Все компактно, строго, многолико и многофункционально.
Центральная круглая площадь и панорама расходящихся к окраинам лучей городских улиц виделись парящему в воздухе, узлом неба, который «как брус на кораблях скреплял небесный свод с землёй».
«»
Природа земли была торжественна и, по-осеннему, недвижна в медвяной, бронзовеющей поре сожженной солнцем и тихо увядающей зелени. Лишь на тонких ветвях белых берёз и увитых тёмной корой каштанов и клёнов издалека трепетали, то ли золотые монетки, то ли остроконечные пятилучевые звёзды. Словно стайки рыбёшек, виляя хвостиками, листья поблескивали на сильном ветру сверкающей медноцветной чешуёй, переливаясь из чувственных красок радуги осени в белое сияние зимнего бессмертия.
За окнами городской оркестр натужно бился круглыми звуками литавр в неказистый декор вокзала, в серые взволнованные ряды запруженных перронов, и в длинные хвосты убывающих переполненных поездов. Звуки марша, провожающего народ в далёкий путь, перелетали через площадь, перекатывались через кладбищенскую ограду и с трудом одолевали забор скорой и медицинской помощи не очень-то нуждающемуся в ней, населению. «Прощание Славянки» и по названию и по заложенной в музыку идее проводов славных родом соло-ванов – владык солнца, гордых солнцепоклонников, – было созвучно сакральной ментальности русов, и также оживлённым ожиданиям скорого прибытия свежих гробов из «груза 200» кладбищенскими рабочими.
На слух, однако, мелодия была излишне нарядна по исполнению, впрыскивая тяжкую аэрозоль бравурно-мажорных нот ничем не подкрепленных надежд отбывающих, в потревоженную вокзальную пыль и в лукавую ауру последнего «прости, если сможешь», остающихся на перроне женщин.
Но все истинные страсти активно кипели и бурлили за забором, за обветшавшими квадратными стенами городской больницы. Именно её жизнь мне и интересна. Внутри медучреждения, в пропитанных тлением нездоровых тел палатах, атмосфера была «как всегда», хотя могла быть «хотелось, как лучше». В едкую госпитальную смесь, замутненную приливающими и опадающими волнами звуков и обрывками голосов, откуда-то с потолка лился напряженный жужжащий гуд ламп накаливания. Шла рутинная текучка клиники – повседневное веретено личного горя и несчастий. Такая вот не парадная работа учеников Гиппократа. По коридорам, в циклоидном темпе, похожем на цоканье копыт упряжённого катафалка, зловеще позвякивали вращающиеся колёса больничных колясок. Каждый раз клацающий звук беспощадно рубил на секунды нити очередной уходящей жизни, скупо вплетённые небесными мойрами в человеческую пряжу земных скитаний. Старые стены хирургического блока гулко отражали этот назойливо заунывный, железно-барабанный метроном смерти, и ритмично плещущиеся пятна коридорных теней, словно омрак ее машущих крыльев падали на бледные покровы уходящего. Теплящаяся в теле жизнь, в общем, ничем не была примечательна и в быту не выделялась среди других таких же – ни убеждениями, ни привычками. Среди коллег за простоту взглядов и жизненное позиционирование на справедливость, тот, покрытый ныне казенными простынями, прослыл странным, вольтеровским «кандидом» или баховским «ливингстоном». Он не обращал на это внимание, не задумываясь над заложенным смыслом, но книжные имена прочно за ним закрепились. Впрочем, такими книжными эпитетами можно «наградить» душу каждого человека, можно сказать, невесть откуда слетевшую и, беспечно странствуя по мирам, в конце концов, вляпавшуюся по самое «дальше некуда» в рутину земной жизни.
Но, по справедливости, и в больнице не всё было столь печально. В противоположном её крыле обессиленные родами, но счастливые матери прижимали к груди малышей, которые своим криком заявляли протест окружающему миру и одновременно прославляли первые минуты светлого дня предназначения, пискляво оплакивая и воспевая свою новую и такую разную будущую судьбу.
Между тем, недвижность жизненных процессов временами отключала лежащего «странника по мирам» и от действительности, и от осмысления происходящего. Он не мог вспомнить где и кто он на самом деле. И это было ему, в общем-то, безразлично. Приходя в себя, он видел, как монотонно струился свет сиреневых софитов. Сквозь тягучую звуковую муть, в колеблющемся разорванном настоящем, как бы вплывало и проявлялось над ним озабоченное лицо, закрытое бактерицидной маской.
С потерями сознания из сердца тонкими струйками утекал сок жизни, и с ним иссякало желание бороться за былую упругость и силу тела. Одеревеневшие мышцы лица заострили черты в неподвижно-монументальный бледный горельеф. В амплитуде колебаний света и круговращении разворачивающейся панорамы событий, в голове воцарялся интеллектуальный хаос пульсирующей иррациональности. Редкие мысли в пугающем круговороте срывались с орбит и улетали в прелую бурую пустоту небытия, не цепляясь, как раньше, разноцветными картинками и веселыми мартышками за ветки сознания.
Изредка, трудно и медленно выплывая из вязких глубин, он отстраненно наблюдал операционную палату в обилии света, деловой молчаливости и аптечных пузырьков, поблескивавшую намытым кафелем, заставленную приборами, ампулами, штативами и очень остро чувствовал едкий запах лекарств.
В потоке прожекторов взгляд фиксировал склоненную фигуру хирурга, будто светящуюся собственным светом в рефракторном ореоле люминесцентных ламп. Под шапочкой врача, холодно поблескивало зеркальце, похоже на специфическую звезду в сказочном лбу «царевны-лебедь».
Пронзительные волны замутнённой ясности длились не дольше мгновений. Огни размытой акварели затухающей реальности тускнели. В чистой зеркальной поверхности рампы слабеющим взором он ещё видел белые одежды и покровы стола. Но ощущение присутствия чувственно сужалось. Вначале до рамки неглубокой перспективы, потом до круга, потом до точки, которая внезапно полыхнула вспышкой ясного золотистого света. Шум стих. Слова замёрзли в сознании и не доносили, и не несли информации. Светлые очертания белых одежд волнами расплылись и померкли вовсе. Затем наступило тягостное безмолвие мрака.
Над входом операционного бокса отстраненно, одиноко и ярко алела лампа, маяком зовущая из больничного антуража в монотонно гудящий, тягучий и черный проем. Скручиваясь в воронку безвременья, стремительный полет погрузил его в сознание непрерывности, и утопил в мрачной турбине длинного вращающегося коридора. Все, что осталось от тела и памяти прошлого, неумолимо окружила высоковольтно-жужжащая липкая полутьма.
В левом крыле клиники в операционной палате густела печаль утраты. На столе хирурга лежало мертвое, лишенное жизненных токов и божественного света бледное облачение «странника» – его тело, отказанное небесами в личном бессмертии.
«»
Казалось, аспекты его сознания рассыпались на параллельно летящие искры – расщепились на несвязные элементы распознающих и сортирующих энергий. Восставший разум изменил стройной логике. Из закоулков интеллекта ушло понимание сути и формы, размылись чёткие границы и уровни места и важности объектов, явлений и событий. Исчезла их взаимосвязь и оценка, решавшая задачи «быть или не быть» им в его жизни. Потерялись различения: «явь – неявь» и сканирующая идентификация собственного «Я». С пропажей понимания роли явлений, ограниченности пространства, места и времени, – осели в серую пыль осознающие энергии разумения. Вместе с ними осыпались и энергии причинно-следственных связей, и привычное умение формулирования мысли.
Туманные образы вдруг рассеялись и открылся вид на город с небес, с высоты птичьего полета. Рядом с ним, разноцветным облачком порхала стайка мотыльков «эго», тоже освободившихся от коконов тел. И, кто из них с натугой, кто почти невесомо, они уносились восходящим потоком к зданию суда и даже на другой край, за стену города. Но то была лишь серая моль человеческой жизни. Свежим дуновением сильный порыв ветра понес и его, как воздушный китайский фонарик, мимо величественного здания прокуратуры и суда, за которым высоким белоснежным шпилем возвышалась резиденция мэра и городской администрации, мимо окон старого цирка.
«Внезапно их понесло оттуда вверх в разные стороны, выбросив к местам, где им суждено было встретить судьбу, и они рассыпались по небу, как звезды», вращаясь и раскачиваясь над материей Земли, словно на свешивающихся с неба нитях небесной карусели, медленно вливаясь в кольцевой маршрут вне яви материализации, в свет перевоплощения зодиакальных созвездий.
Глубоко внизу мелькнули разрушенные, когда-то величественные купола древнего, великого города междуречья. Где в чадящем свете нефтяных факелов среди золота и серебра языческой вакханалии на штукатурке дворца был начертан приговор царственному отступнику – «мене, текел, фарес». Слова, написанные на стене во время пира, вавилонскому царю. Так была подведена черта под планом его человеческой жизни. Таинственной рукой была определена Минья – подсчитана степень «числа» жизни или её свойства, роковые место и роль; взвешена Ткила или «мера» – карма человеческих намерений, преобладающие эмоции любви или ненависти; навечно разделена Приса – разложен «вес» поступков по чашам Фемиды и зачитано «досье судьбы» – озвучена социальная значимость добрых дел и статуса порождённого зла и накоплений подлости.
Во дворце праздника нечестивой жизни был объявлен небесный приговор качеству свершений, физике поступков и цене умыслам человека.
В ту же ночь приговор был приведён в исполнение. Баал-да-Зар был убит, а его владения отданы другому властителю.
Несложными способами темуры и нотарикона, т.е. «лёгким движением руки» «мене, текел, фарес» превращается сперва в метефа(б), затем в Баф(е)мет тамплиеров. Что равно по смыслу прочтения и значению – «разделена суть твоя и отдана судьям, ты взвешен и найден пустым (никчёмным), и времени твоему положен конец». Не об этом ли говорит каждому это имя идола, вершителя человеческих судеб у храмовников?
