полная версия

Юрий Лебедев
Уходящие в вечность

Полная версия

Дорогами примирения
(часть вторая)

Завещание Фогта

«Прошу похоронить меня в русском городе Холм» – такое завещание оставил бывший немецкий солдат.

Имя этого немецкого ветерана войны выпало из памяти. А вот фамилия, звучная и короткая, – Фогт – осталась. Был он высокого роста, худой, с бледным лицом тяжелобольного человека. Так оно, впрочем, и оказалось, но выяснилось в ходе совместной поездки в Холм совершенно неожиданно.

Признаться, до этого я никогда не слышал о населенном пункте с таким простым русским названием. Узнал о нем благодаря этому немцу. Потом уже довелось прочитать многочисленную литературу на немецком языке о страшных боях 1942 года за этот районный центр сегодняшней Новгородской области. Советские войска неоднократно пытались развивать здесь свои наступательные операции, окружая немецкие дивизии. Старинные укрепления, построенные некогда для отражения набегов кочевников, вновь превратились в крепость, в которой роль защитников по парадоксальному стечению обстоятельств была уже уготована немецким оккупантам. Среди них был и Фогт. Видимо, досталось ему там крепко, так как уже в автомобиле он вел себя довольно нервно: жестикулировал, показывая карты и схемы того времени.

С нами был еще один попутчик, немец по имени Михаэль. Фамилию свою он так и не назвал. Потом я задумался: отчего так? Видимо, были у него на то причины. Запомнился он своим великолепным русским языком. Он говорил намного чище сегодняшнего поколения русских, на том изысканном языке, которым изъяснялись персонажи Тургенева, Куприна и других писателей второй половины девятнадцатого века. При встречах с русскими местными жителями во время нашей совместной поездки просил называть его попросту – Мишкой. Передвигался он на костылях, волоча ноги за собой. Скорее всего, имел серьезные проблемы с позвоночником. Не исключено, что он происходил из остзейских немцев, которые проживали в России до революции и в одинаковой степени свободно владели обоими языками. В войну часть из них использовалась в качестве переводчиков в немецких ротах пропаганды при штабах армий. Но он мог быть и разведчиком, и даже палачом из айнзатц-команд, оставивших страшный след своими карательными операциями. Разумеется, это были лишь мои предположения, но до сих пор у меня сохраняется чувство, что Мишка имел веские причины скрывать свое военное прошлое.

Как бы там ни было, но ехали мы к Холму, приветливо общаясь. Не было мыслей о том, что я везу «недобитых фашистов», как незадолго до этого немецких ветеранов охарактеризовал Александр Невзоров в телевизионной передаче «600 секунд». Он извратил смысл встречи в Совете ветеранов Санкт-Петербурга с немецкими солдатами, воевавшими под Ленинградом. Спровоцированная Невзоровым акция вылилась не только в митинг протеста с красными знаменами у стен германского консульства, но и привела к отставке руководства Совета ветеранов во главе с генералом Виктором Рожковым. По существу, Рожков стал первой жертвой в нелегком процессе примирения между бывшими врагами.

Ни Фогту, ни Мишке я не стал об этом рассказывать, понимая, что такая информация не добавит им положительных эмоций. Они и без того уже были измучены ухабистой дорогой, которая началась сразу же за Старой Руссой, когда мы повернули на Холм. Правда, Фогт вначале попытался пошутить, заметив, что это не дорога, а, скорее, направление. В войну, по его словам, немецкий строительный батальон содержал ее в исправном состоянии, так как она обеспечивала подвоз живой силы и техники. Не знаю, как у меня это вырвалось, но я сказал, что самые тяжелые работы немцы взваливали на бесплатную рабочую силу: русских женщин и подростков из прилегающих деревень. Фогт сразу же осекся, поняв, что память о войне жива и в современной России.

В Холм мы въехали под вечер. Этот старинный городок-карлик, давно уже утративший всякое хозяйственное значение, после развала советской власти, как тысячи ему подобных, оказался брошенным на самовыживание. Некогда прекрасный дворянский парк с усадьбой пребывал в запустении, на бронзовом памятнике местным партизанам давно облупилась краска. Редкие прохожие, почему-то это были исключительно мужики самого работоспособного возраста, нетвердой походкой перебирались от одного питейного заведения к другому. Некоторые из них сидели у своих деревянных домов, покосившихся от ветхости, и молча курили, провожая взглядом наш автомобиль.

Внезапно Фогт произнес фразу, которая повернула всю нашу поездку в неожиданное русло: «Хочу поговорить с русским ветераном войны». Сделать это оказалось даже проще, чем я вначале предполагал. Первый же из встреченных мужиков сказал, что дома бывших советских солдат украшены маленькими красными звездочками,¸ прибитыми к входным дверям. Сразу же вспомнилась прочитанная в детстве книга Аркадия Гайдара «Тимур и его команда». Там мальчишки-тимуровцы шефствовали над домами, откуда на фронт уходили красноармейцы. Когда я сказал об этом немцам, то увидел в их глазах неподдельное уважение к делам тимуровцев и возросший интерес к тому, что их могло бы теперь ожидать.

Действительно, буквально тут же нам на глаза попался один из таких домов. Казалось, никого в нем не было, уж больно все выглядело безжизненно. На всякий случай я все же несколько раз крепко постучал. Послышались шаркающие шаги, и на порог вышел пожилой человек. Правая рука у него отсутствовала по самое плечо. Интуитивно я понял, что ситуация может получить нежелательное развитие, и хотел уже, извинившись, уйти. Однако, сам не знаю даже почему, стал объяснять ветерану, что стоящий рядом со мною человек – немец. Он тоже солдат и воевал как раз в этих самых местах.

Лучше бы я этого не говорил. Ветеран побагровел и раздался столь знакомый каждому трехэтажный русский мат. В промежутках угадывался смысл, сводившийся к тому, что если бы у него была правая рука, которую ему оторвало в боях, то он ею сейчас бы врезал этому фашисту от всей души.

Фогт вначале недоуменно переводил взгляд с него на меня в расчете на перевод, потом понял, что не дождется его. Но смысл до него дошел: уж больно разъяренным было лицо у хозяина дома. Красноречивые интонации тоже говорили сами за себя. Немец опустил голову, весь сжался, но не уходил, а терпеливо дожидался, пока не иссякнет запал у русского ветерана. После этого тихо, но внятно и твердым голосом произнес то, что, видимо, годами откладывалось в его душе:

– Переведите, – попросил он меня. – Я пришел в Россию второй раз, он же будет и последним. Пришел, чтобы не только повидать места, где была изломана войной моя молодость, но и для того, чтобы попросить у жителей Холма прощение за то, что здесь мне пришлось стрелять и убивать русских солдат. После нескольких лет плена я по-новому узнал Россию и бескорыстность русских людей, делившихся с нами, пленными, последним куском хлеба. Своего сына я воспитывал противником всяческих войн, не позволил ему идти в бундесвер, и он выбрал альтернативную службу без оружия. Мне самому осталось жить не более полугода. Так сказали врачи, обнаружив у меня рак. Поэтому я решился на эту поездку, понимая, что если сейчас не сделаю, то этого уже не будет никогда. Я хотел бы попросить прощения за то, что был инструментом войны и искренне верил тогда в то, что хорошо поступаю, освобождая Россию от большевизма. Потом, уже воюя под Ленинградом, убедился, что политика «крестовых походов» никогда не приводит к успеху. Я хотел бы пожать вам руку, но даже этого не могу сделать, видя, как война жестоко обошлась с вами.

Немец замолчал, переводя дух. Чувствовалось по его покрасневшему взволнованному лицу, как тяжело дались ему эти слова. Возникла неловкая пауза. Я уже начал искать способ, чтобы поскорее закончить этот разговор, как вдруг произошло невероятное. Русский ветеран молча протянул немцу свою левую руку, тот потянулся к нему, неожиданно они обнялись и, не стесняясь, заплакали. Два старых человека стояли, обнявшись, как фронтовые друзья. Исчезла стена неприязни, вражды, ненависти, долгие послевоенные годы отделявшая их друга от друга. Сейчас они не были врагами, находившимися в войну по разным сторонам передовой полосы. Стояли, обнявшись, два очень старых человека, заканчивающих свой жизненный путь. Теперь их связывали общие страдания и мудрость прожитых тяжелых послевоенных лет. Их объединяла также и горечь того, что они никогда уже не будут молодыми, полными здоровья и счастливыми. Они стояли и молча плакали.

Мишки рядом с нами не было. Он все еще, гремя костылями, выбирался из машины. Единственным свидетелем этой сцены поневоле оказался я. Но одновременно я почувствовал и какую-то особую сопричастность, так как неожиданно к горлу подступил комок и стало трудно глотать. Мне захотелось тоже заплакать. Это было как при прощании с очень близкими людьми. На моих глазах подводился итог прожитой жизни. Ни слова больше не говоря, старики разомкнули объятия, и каждый пошел в свою сторону: русский ветеран к своему дому, немец – к машине.

Через полгода Фогт скончался. Положили его в семейную могилу под Бременом. Мечта быть похороненным в русском городе Холм осталась неосуществимой.

Колокол мира

Старорусский колокол вернулся на родину. Произошло это 18 февраля 2001 года в празднование 57-й годовщины освобождения Старой Руссы от немецкой оккупации. Более полувека он находился в старинном германском городе Любеке. На церемонии в старорусском музее Северо-Западного фронта я услышал необыкновенную историю, связанную с его происхождением, злоключениями и последующим возвращением.

Осенью 1942 года в оккупированной Старой Руссе немцы готовились к отражению наступления советских войск. Командир саперного батальона решил проверить на прочность стены церкви святого Мины, чтобы использовать ее в качестве наблюдательного пункта. Поднявшись наверх, он обнаружил небольшой колокол с надписью на латинском языке:

ALBERT BENNINGK ME FACIT LUBECA ANNO 1672 (Альберт Беннинг отлито в Любеке в 1672 году)

Немецкий офицер когда-то жил в этом ганзейском городе. Поэтому он предложил отправить колокол обратно в Любек. В начале декабря 1942 года его погрузили в вагон. Пока колокол ехал в Германию, между Любеком и Берлином шла оживленная переписка. Планировалось установить его в церкви на Глокенштрассе (Колокольная улица), как только она будет отремонтирована после налета английской авиации. Но город все больше разрушался, и о колоколе постепенно вообще забыли. Не вспоминали о нем и в послевоенное время, и он пылился на чердаке церковного городского музея.

Это продолжалось до 1991 года, когда история получила неожиданное продолжение. Бывший солдат Волховского фронта Николай Михайлович Поликашев рассказал старорусским краеведам о том, как он в войну нашел в немецком блиндаже газету со статьей о транспортировке колокола из Старой Руссы в Любек.

Так потянулась ниточка к его возвращению. Надо отдать должное администрации немецкого ганзейского города: она не только решила возвратить колокол, но делегировала нескольких своих представителей для этой цели. В январе 2001 года в сопровождении немецкого генерального консула в Санкт-Петербурге Ульриха Шеннинга чиновники и общественные деятели из Любека в торжественной обстановке передали колокол жителям Старой Руссы.

В этой истории можно было поставить точку, если бы не одно «но». Колокол по-прежнему находится в здании музея Северо-Западного фронта. Церковь святого Мины, постройки XV века, еще не полностью отреставрирована, хотя благодаря немецкому жесту доброй воли сразу же после возвращения колокола она стала подниматься из руин. Находится она рядом с домом, где жил и творил великий Достоевский. Каждый день он ходил мимо этой церкви и наслаждался чистым звуком колокола, раздававшимся с башни. Внешне церковь уже в порядке. Хочется надеяться, что совсем скоро колокол зазвучит как в эпоху Достоевского, прямо с церковной башни.

Во всей этой истории с колоколом есть все же что-то мистическое. В ней удивительным образом переплелись события, факты и имена. Почему, к примеру, именно житель немецкого Любека обнаружил колокол, изготовленный в этом городе? Не странно ли совпадение, что в грамоте, врученной любекскими властями жителям Старой Руссы, были приведены строки из «Песни о колоколе» Шиллера в переводе Дмитрия Мина. Поэт-переводчик опубликовал их в 1856 году. Его фамилия почти полностью совпадает с названием церкви, носящей имя святого Мины. Строки оказались на редкость символичными. Звучат они подобно набату:

 
Пусть зовет он город к пиру,
Первый звон, да будет к миру!
 

Символичным является и то, что Старая Русса и Любек обязаны созданию великих литературных произведений на примерах жизни семей и династий в каждом из этих городов. Это «Братья Карамазовы» Федора Достоевского и «Будденброки» Томаса Манна.

В Старой Руссе жил некоторое время выдающийся писатель, почетный гражданин Петербурга Даниил Гранин. Любек является родным городом другого писателя, лауреата Нобелевской премии Гюнтера Грасса. Оба пришли в литературу через войну, ей они посвятили многие свои произведения.

Свою «Песню о колоколе» Фридрих Шиллер препроводил эпиграфом: «Призываю живых, оплакиваю мертвых, ломаю молнии». Сегодня старорусский колокол, возвращенный из долгой неволи, снова начинает выполнять благородную миссию, взывая к миру.

Соединенные войной

Эта история никогда не получила бы своего завершения, если бы не настойчивость Рихарда Бартельса. С ним судьба свела меня в начале 1990-х годов. Его давно уже нет в живых, но мне нередко кажется, что мы продолжаем общаться. Ведь его мечты о примирении над солдатскими могилами стали сегодня реальностью. Он был инициатором первой встречи в 1989 году в Гамбурге между советскими и немецкими ветеранами. Они встретились, чтобы попытаться понять друг друга и найти пути примирения. Инициатива Бартельса запомнилась еще и тем, что он стал первым немецким партнером в контактах между городами-побратимами Ленинградом и Гамбургом, выступившим со словами покаяния за то, что был орудием в руках нацистов. Это было совершенно необычно для наших ветеранов: во-первых, потому что не укладывалось в привычную схему «немецкий оккупант-фашист», а во-вторых, потому, что о прощении просил немец из благополучной и сытой Западной Германии. У него имелось все: дом, машина, достойная пенсия. Подошла спокойная старость, когда можно было удалиться на покой, по утрам, не торопясь, подстригать кусты и поливать цветы в уютном садике, прилегающем к дому. А вместо этого Бартельс не только повинился перед бывшим своим противником по войне, но и начал движение, направленное на развитие контактов между бывшими врагами.

С его легкой руки такие встречи стали традиционными. В 1992 году в Санкт-Петербург прибыла большая группа бывших солдат вермахта из Гамбурга и Бремена. Они представляли ветеранские союзы нескольких немецких дивизий, воевавших под Ленинградом. Неожиданным откровением стало то, что, сохраняя верность войсковому товариществу, они решили через полвека посетить могилы земляков, лежавших в ленинградской земле.

Меня как офицера-переводчика, уже закончившего службу в Ленинградском военном округе, пригласили на Кутузовскую набережную в городской Совет ветеранов. Бартельс тоже участвовал в этой встрече. Сухонький, среднего роста, в огромных роговых очках, которые ему явно не шли, и оттого он казался каким-то нелепым, – бывший солдат вермахта тем не менее постоянно оказывался в центре внимания. Его энергетика притягивала, хотелось его слушать, тем более что и слова он произносил непривычные: «Примирение, покаяние, взаимопонимание». Для людей советской закалки, воспитанных по принципу «кто не с нами, тот против нас», они звучали диссонансом. Но это одновременно завораживало и привлекало, потому что сопровождалось доброй, искренней улыбкой, внушавшей доверие. Благодаря этой первой встрече в Петербурге лед вражды между бывшими солдатами начал таять. Завязалась переписка между ветеранами, в которой я тоже участвовал, помогая в переводах.

Видимо, знание немецкого языка сыграло свою роль и в том, что Бартельс пригласил меня приехать к нему в Гамбург. Люди, увлеченные важной для них идеей, нередко переносят ее на свою повседневную жизнь. Интерес к России выражается у них в коллекционировании матрешек, собирании народных песен, чтении книг о нашей стране, наконец, в изучении русского языка. Не стал исключением и Бартельс, которого с Россией соединила война. С первых дней блокады Ленинграда он в звании ефрейтора оказался со своей 93-й пехотной дивизией в Петергофе, а после войны еще несколько лет провел в плену в наших лагерях. Его привязанность к России выразилась в том, что в начале 1990-х годов он приобрел «Ладу» восьмой модели и лихо раскатывал на ней по своему Гамбургу. Скорее всего, он был в этом смысле исключением из правил, так как, когда мы с ним вместе ехали на этой машине, на нее с интересом оглядывались другие водители.

В одну из поездок Бартельс неожиданно свернул с оживленной улицы Гамбурга, и мы оказались в парке. Сначала все в нем было естественным: деревья, цветы, лужайки, однако затем я понял, что парк необычный. На аккуратно подстриженных лужайках виднелись многочисленные кресты и надгробия. Это было центральное городское кладбище Ольсдорф, по территории самое крупное в Европе. Здесь проложены асфальтированные дороги – люди прямо подъезжают на машине в нужное им место.

Оказывается, Бартельс завез меня сюда совсем не случайно, ему хотелось показать, как немцы достойно ухаживают за военными могилами. В данном случае он имел в виду не своих соотечественников, а советских военнопленных. Им отведены два отдельных участка. Чувствовалось, что немецкий ветеран испытывал удовлетворение от того, что именно эти могилы поддерживаются в надлежащем состоянии. Надписи на плитах были четкие, не размытые или затертые, как на многих наших солдатских кладбищах, трава подстрижена, везде росли цветы. Это производило впечатление, и Бартельс явно рассчитывал на подобный эффект. Не спеша, шли мы мимо надгробных плит, вглядываясь в имена, и я воочию ощущал, насколько расточительно богата была советская страна своими людскими ресурсами. Здесь лежали в основном наши русские солдаты, но бок о бок с ними покоились украинцы, прибалты, казахи, белорусы, грузины. Всех их, военнопленных концлагеря Нойенгамме, смерть соединила на немецкой земле. Внезапно мне показалось, что одну из солдатских фамилий я только что видел. Действительно, через могилу находилась плита точно с такими же данными. Латинскими буквами там было высечено:

Povilas BUKAWIANY

18.2.1918 – 20.4.1945

– Рихард, здесь, наверное, опечатка, – поделился я своим недоумением с Бартельсом. Несколько минут немец бегал от одной могилы к другой, не веря своим глазам. У него не укладывалось в голове, что на немецком кладбище мог быть непорядок, пусть даже если при этом речь шла об иностранных воинских захоронениях. Когда он все же убедился, что один и тот же советский солдат оказался похороненным дважды, то весь как-то сжался и всю обратную дорогу пытался найти какие-то оправдания, рассуждая вслух, почему могла произойти подобная нелепость.

Возвратившись в Петербург и уйдя в текущие дела, я уже не вспоминал об этом случае. А Бартельс, оказывается, ночами не спал, мучился. Для него этот вопрос канцелярской ошибки стал принципиальным. Ему теперь казалось, что если ее не исправить, то нельзя будет идти дальше в вопросах примирения с бывшими противниками. В конце концов немецкий ветеран направил письмо в сенат Гамбурга, где обстоятельно описал всю ситуацию и попросил дать разъяснение этому факту. Ответ немецких властей стоит привести как достойный пример исправления чиновничьей ошибки.

Глубокоуважаемый господин Бартельс!

Администрация кладбища произвела проверку картотеки и установила:

В могиле 11, ряд 15 захоронен литовец Повилас Букавяны, рожд. 18.2.1918 г.

Умер 20.4.1945 года.

В могиле 13, ряд 15 захоронен украинец Иван Шамбаров. Умер 13.4. 1945 года.

Неправильная надпись на плите № 13 возникла из-за ошибки, сделанной 30 лет назад, когда были произведены перезахоронения тысяч жертв войны и насилия на городском кладбище Ольсдорф.

Городское управление по благоустройству и кладбищенскому хозяйству благодарит Вас за проявление такого знака внимания. Администрации кладбища дано указание в кратчайший срок заменить могильную плиту, установив памятную табличку с правильно указанным именем советского гражданина.

С выражением глубочайшего уважения

Домрес

Начальник управления

Это письмо Рихард Бартельс незамедлительно переправил мне в Петербург и пригласил при первой же возможности вновь съездить с ним в Ольсдорф. Но мне долгое время не удавалось побывать в Гамбурге. Потом Бартельс тяжело заболел, и вскоре его не стало. А меня по-прежнему не оставляла мысль увидеть плиту с именем возникшего из небытия советского солдата Ивана Шамбарова.

В августе 2011 года мы с Ларисой, моей женой, и нашим гамбургским другом, тоже ветераном войны, Гюнтером Цигельски, побывали в Ольсдорфе. От посещения советских могил осталось двойственное чувство. С одной стороны, вновь я с благодарностью вспомнил Бартельса, увидев рядом могилы Повиласа Букавяны и Ивана Шамбарова. Однако неприятно поразило, что на этот раз лишь на некоторых из захоронений можно было прочитать имена и фамилии. Остальные заросли мхом, в том числе надгробия литовца и украинца.

Мы стояли обескураженные, не зная, что делать. И тут Гюнтер предложил нам самим привести могилы в порядок. На другой день, вооружившись щетками, мы стали счищать зеленый мох, и вскоре можно было прочитать надписи на плитах. Радости нам добавил Гюнтер. Он пообещал заходить к этим могилам всякий раз, когда будет класть цветы к надгробию своей жены, тоже покоящейся в Ольсдорфе.

Ну, и мы с женой, если вновь будем в Гамбурге, непременно отдадим дань памяти солдатам Второй мировой войны. Двое из них стали для нас не то что родственниками, но точно уж не чужими людьми.

По мере того, как отдаляются друг от друга страны бывшего Советского Союза, становится все более очевидным смысл поступка немецкого ветерана. Ведь благодаря ему из небытия воскрес Иван Шамбаров. Кто-то из великих сказал, что человек умирает, когда исчезает память о нем. Этот советский солдат Иван Шамбаров теперь останется в памяти и украинского народа. В прежние времена не так уж было важно, какой национальности был тот или иной солдат. Он являлся, как справедливо отмечено в письме немецких чиновников, советским гражданином. А сегодня он уже, в первую очередь, украинец, так же как и Повилас Букавяны – литовец. Это стало принципиально важным, и видимо, тоже правильно. Это не национализм, а вопрос уважения к нации.

Хочется надеяться, что, несмотря на непростые отношения между Россией, Литвой и Украиной, дипломаты этих трех стран приходят в памятные даты к этому уголку прошедшей войны. Нельзя забывать о людях, подаривших Европе долгожданный мир.