Юрий Гайдук
Алмазный фонд Политбюро
Глава 3
Вернувшись в остуженную февральскими ветрами квартиру, в которой он поселился летом семнадцатого года, Самарин разжег печку-«буржуйку», изогнутая труба которой выходила в верхнюю створку окна, подбросил в нее несколько колотых поленьев – всё, что осталось от разобранного неподалеку деревянного особняка, и только когда в комнате дыхнуло осязаемым теплом, позволил себе сбросить с плеч пальто. Поставил на печку черный от копоти чайник и развернул пакет, который уже на пороге посольства, со словами «примите, пожалуйста, а то обидите господина посла» вложил в его руки секретарь посольства.
Мартин Андерсен. Видимо, прекрасно понимал, что жизнь бывшего следователя Московского окружного суда в Советской России не сахар, и позволил себе преподнести ему скромный по его меркам презент.
В пакете была пачка самого настоящего чая, баночка кофе, упаковка пиленого сахара, но что самое главное – целый каравай пшеничного хлеба и не менее фунта сыра из козьего молока.
Совершенно отвыкший от подобной роскоши, Самарин, у которого иной день не было во рту даже крошки зачерствелого сухаря, растерянно смотрел на все это богатство и не знал, что делать. То ли плакать от того чувства унижения, в которое его опустили господа большевики, то ли радоваться тому, что и ему наконец-то подмигнула госпожа Удача и можно будет хоть какое-то время не ломать голову над тем, что еще можно продать из оставшихся вещей, чтобы купить на базаре полпуда полусгнившей картошки, пару луковиц да буханку квелого хлеба. Сглотнув подступивший к горлу комок, он отсыпал в объемистую алюминиевую кружку щепотку чая, залил его подоспевшим кипятком, пододвинул к буржуйке кресло, обтянутое черной кожей. Отломил от пшеничного каравая горбушку…
В отличие от квелой, замешанной на отрубях мякины, эта горбушка была непривычно мягкой, пахла давно забытым запахом «дореволюционного» хлеба, и его лицо вдруг скривила болезненная гримаса. От нахлынувших чувств хотелось плакать и смеяться одновременно.
Это было похоже на истерику изнеженной воспитанницы из пансиона благородных девиц, и он не мог дать своему состоянию объяснения.
По привычке обхватил кружку ладонями, отчего по всему телу расплылось тепло, и осторожно, так, чтобы только не обжечь губы, отпил глоток свежезаваренного чая. Наслаждаясь забытым вкусом, отпил еще один глоток и, словно испугавшись того, что при таких темпах этот божественный напиток может скоро закончиться, вернул кружку на краешек буржуйки. Не поленившись подняться и пройти к буфету из красного дерева, за стеклом которого красовался Императорский сервиз, положил хлебную горбушку на фарфоровую тарелочку и только после этого достал из кармана пальто пожелтевший, наполовину исписанный блокнот. И хотя помнил всё то, что рассказал ему Вальтер Ольхен, тот самый помощник норвежского посла, которого налетчики заставили показать, где лежат чемоданы Фаберже, а затем заставили открыть сейф, в котором был спрятан дорожный саквояж, перечитал его показания вновь.
Теперь уже не оставалось сомнений в том, что ночной налет на посольство Норвегии был заранее спланирован и бандиты были нацелены на чемоданы и саквояж Фаберже. А судя по тому, что они были осведомлены о том, что Одье в целях безопасности перевез вещи семьи Фаберже и его драгоценности в норвежское посольство, они давно следили за домом на Большой Морской.
И здесь возникало несколько вопросов, без ответа на которые невозможно было проводить дальнейшее расследование.
Первый вопрос. Кто проинформировал налетчиков о том, что Карл Фаберже отбыл в Европу практически голым, оставив своё богатство в Петрограде?
Второй вопрос. Откуда бандиты могли узнать, что часть ценностей передана руководителю Швейцарской миссии в Петрограде? Кто мог рассказать им об этой тайне, в которую были посвящены всего лишь четыре человека?
Третий вопрос, он же самый темный. Личность информатора Эдуарда Одье? Если это человек из Смольного, то кто мог посвятить его в тайну о готовящемся налете на резиденцию Швейцарской миссии? Возможно, конечно, что он работает и на бандитов, то есть выполняет роль наводчика, но в таком случае как он мог оказаться в числе информаторов господина Одье, человека, у которого за плечами более четверти века дипломатической работы и обостренный нюх на информаторов, половина из которых являются двойными агентами?
И четвертый вопрос, который также требовал ответа. Как могло случиться, что ограбление произошло в ту самую ночь, когда норвежский посол отбыл в ознакомительную командировку по Северо-западному фронту? Что это – совпадение, случайность или поэтапное выполнение заранее продуманного плана, чего также нельзя было исключать?
Будучи в прошлом следователем по особо важным делам Московского окружного суда, в послужном списке которого числился не один десяток раскрытых преступлений, Самарин не верил в случайности и совпадения, отдающие криминальным душком, и оттого невольно поморщился, осмысливая этот вопрос. И здесь вывод напрашивался сам собой. Если бандиты знали о том приглашении, которое получили норвежский посол и Эдуард Одье от Председателя Петросовета, значит, информатор был вхож в высокие кабинеты Смольного или же, что еще хуже, являлся одним из приближенных Григория Евсеевича.
От одной только мысли об этом Самарин зябко передернул плечами и, обхватив кружку ладонями, отхлебнул еще один глоток чая.
Выстраивая самые различные версии ограбления, Самарин не исключал также возможности наличия спланированного сговора бандитов с кем-то из чиновников Петросовета, от которого, возможно, и пошла утечка информации о готовящемся налете на Швейцарскую миссию. И если его выводы правильны…
Худшего варианта невозможно было и представить.
Однако, как бы там ни было, но поворачивать вспять было уже поздно. Надо было отработать оказанное ему доверие со стороны Луначарского, не говоря уж о швейцарском и норвежском дипломатах, которые видели в нем едва ли не последнюю возможность спасения своей чести в дипломатических кругах. Как признался посол Норвегии, кое-где в Европе уже поговаривают о том, что хищение бриллиантов и ювелирных изделий Фаберже не обошлось без участия дипломатов. Эдуарда Одье подозревают в том, что он избавился от чемоданов и дорожного саквояжа Фаберже, чтобы снять с себя подозрение в краже драгоценностей, а Мартина Андерсена подозревают в том, что он якобы специально импровизировал ограбление, как только бриллианты, ювелирные изделия и драгоценные камни оказались на территории посольства. Что, кстати говоря, тоже может оказаться правдой.
Наслаждаясь теплом буржуйки, которую он еще в декабре семнадцатого года заблаговременно обложил кирпичом, дабы тепло сохранялось как можно дольше, Самарин потянулся рукой за фарфоровой тарелочкой и, поддерживая ее так, чтобы на пол не упала ни одна крошка, откусил кусочек божественно вкусной горбушки, затем еще один кусочек и запил всё это несколькими глотками чая. За полтора года полуголодного существования он научился довольствоваться тем малым, что доводилось приобретать у чухонцев, и теперь, почти насытившийся и отогретый горячим чаем, мог решать самые сложные задачи. Правда, для решения поставленной перед ним задачи было слишком мало вводных, на которых можно было бы выстроить приемлемую к данному случаю версию, но кое-что все-таки удалось нарыть. И это «кое-что» не только описание чемоданов Карла Фаберже и словесные портреты налетчиков, но и те несколько кличек, которые прозвучали в стенах норвежского посольства.
Копыто, Студент и Пегас.
Как утверждает Вальтер Ольхен, на кличку Студент отзывался довольно молодой бандит с губастым, «раззявистым» ртом, а Пегасом величали бандита лет двадцати восьми, голову которого украшала шапка густых вьющихся волос и который внешне чем-то напоминал председателя Петросовета Григория Евсеевича Зиновьева. Причем на это Вальтер Ольхен также обратил внимание, Пегасом его называл бандит по кличке Копыто, а Студент – Михаилом.
Кстати, именно он, Копыто, сунул револьвер под нос Ольхена, и единственно, что смог запомнить норвежец в столь критической ситуации, так это широченную ладонь бандита, в которой словно утопал револьвер. Что еще смог восстановить он в памяти, так это то, что у Копыто из-под фуражки выбивался рыжий чуб и именно он пообещал перестрелять сотрудников посольства, если кто-нибудь из них попытается «вякать». Впрочем, как показалось Вальтеру Ольхену, Студент и Копыто были в этой банде на одном уровне, а настоящим руководителем банды был Пегас, и когда он приказал бандиту по кличке Копыто стаскивать чемоданы к пролетке, тот сначала зыркнул на него далеко не дружелюбным взглядом, однако вынужден был подчиниться.
Итак, Копыто, Студент и Пегас, от которых и надо было плясать, как от печки.
Самарин поднялся с кресла, достал из полутемного угла буфета потрепанную адресную книгу. Отер ребром ладони пыль. Он уже забыл тот день, когда доставал ее, чтобы найти тот или иной адрес, и от одной только мысли об этом на душе стало настолько муторно, что плакать захотелось. Однако плачь не плачь, но революция, которую собственными руками подготовила российская либеральная интеллигенция, свершилась, и теперь надо было радоваться хотя бы тому, что тебя не расстреляли после объявления Красного террора.
Перелистав пожелтевшие по краям страницы, Самарин наконец-то нашел адрес нужного ему человека и порадовался тому, что ему опять повезло. Его хороший знакомый, в дореволюционном прошлом заведующий сыскным столом сыскного отдела третьего участка полицейской части на Лиговке Кузьма Обухов проживал неподалеку от Обводного канала, и не надо было тащиться на окраину города, где в домишках деревянной постройки обретались младшие полицейские чины. В восемнадцатом году они были объявлены злейшими врагами народа, и мало кто из них рискнул остаться в Петрограде. Бежали кто куда смог, а те, кто остался, влачили нищенскую полуголодную жизнь. Рано поседевший на своей нелегкой службе Кузьма Иванович Обухов, которого лиговские бандиты иначе как Обухом не величали из-за его кулаков по пуду каждый, зарабатывал на жизнь тем, что оказывал услуги спекулянтам, дабы те могли более-менее спокойно делать свой гешефт. В последний раз Самарин видел его осенью восемнадцатого года, на барахолке, когда бывший следователь по особо важным делам пытался продать свой последний цивильный костюм, а общепризнанный дока сыскного дела Кузьма Обухов работал на группу чухонцев, оберегая их жизнь и кошельки от осатаневшей питерской шпаны. И это при всем при том, что Кузьма Обухов считался в сыскной полиции на особом счету, и не только потому, что в его послужном списке был не один десяток задержаний, о которых говорил весь Петербург, но еще и потому, что у него была феноменальная память на клички, лица и особые приметы преступников, которой полицейская часть на Лиговке пользовалась как своей собственной картотекой. По своей наивности Обухов решил, что и новые власти воспользуются его знанием преступного мира, однако не тут-то было. Советской власти, оказывается, не нужны были профессионалы, «запятнавшие себя службой в сыскной полиции», ей нужны были пусть и малограмотные, но идейно выдержанные кадры, и Обухов так же, как и Самарин, остался за бортом того самого «парохода», который плыл к новой жизни.
Кузьму Обухова Самарин решил навестить утром следующего дня.
* * *
Выбравшись на Моховую, Самарин не мог не отметить, что и в его жизни наконец-то началась светлая полоса. Подтверждением тому было то, что его не остановил на Невском солдатский патруль и он без особых проблем добрался до засыпанного рыхлым февральским снегом проулка, где без труда нашел вполне приличный деревянный дом, в котором обреталась семья Обухова. Поднявшись на крыльцо, постучал в обшитую старым ватным одеялом дверь, которая почти тут же распахнулась, и на пороге застыла коренастая фигура хозяина дома.
Удивлению Обухова, казалось, не было предела.
– Господи… простите, Аскольд Владимирович!? – только и смог он выдавить из себя, вопросительно уставившись на гостя. Наконец до него все-таки дошло, что перед ним действительно стоит Самарин, и, обнажив в широченной улыбке все тридцать два зуба, шагнул навстречу: – Вот уж кого не ожидал увидеть, так это вас! Дорогому гостю мы всегда рады.
Облапив Самарина как старого доброго знакомого, Обухов чуток отстранился и басовито произнес:
– Да чего же это мы здесь стоим, как нехристи? Прошу в дом.
И уже в сенях, помогая Самарину раздеться, крикнул в открытую дверь:
– Матрена, встречай дорогого гостя.
На пороге чистенько убранной комнаты, в красном углу которой висели потемневшие иконы с лампадками, застыла невысокая, немного располневшая женщина с тяжелой косой на голове, и Обухов представил жене гостя:
– Аскольд Владимирович Самарин, следователь по особо важным делам. Прошу любить и жаловать. Я тебе о нем много рассказывал.
– Это точно, – подтвердила Матрена, – много доброго наслышана. – И улыбнулась, слегка склонив в поклоне голову.
Самарин уже не помнил, когда в последний раз слышал о себе подобное, и даже закашлялся невольно.
– Я о вас, конечно, меньше наслышан, – откашлявшись, произнес он, – мы с Кузьмой Ивановичем больше о преступниках разговоры разговаривали, но вкус тех пирожков с ливером, которые вы своему супругу в сумку закладывали, до сих пор помню. С тех самых пор ничего подобного не пробовал.
– Так вот и попробуете! – всплеснула пухлыми руками Матрена. – Я вчера два противня напекла. Правда, не с ливером и не с грибами, – вздохнула она, – те грибы, что по осени удалось насобирать, уже кончились, а насчет ливера сами знаете каково по нынешним временам. Сейчас и гнилушке картофельной радуешься. То шанежки из нее напечешь, то для пирожков начинку сотворишь, если, конечно, нашему кормильцу мучицы удается в дом принести, однако, мальцы и тому и другому рады.
Два белобрысых «мальца» трех и пяти лет, внучата Обуховых, таращились на гостя в щель полуприкрытой двери, и Самарин только сейчас вспомнил о том гостинце, который им принес. Достал из кармана пиджака пакет с пиленым сахаром, который презентовал посол Норвегии, и протянул его наследникам Обухова. Те сразу же распахнули дверь и нарисовались во всей своей красе в горнице. Без штанов – в доме было довольно тепло, но зато в поддевках на ватине.
– Ах, бесстыдники! – погнала их из горницы Матрена. – Ступайте штаны наденьте, а сахаром потом угощу. – И уже обращаясь к гостю: – Да зачем же вы сахар-то?.. Он ведь сейчас бог знает каких денег стоит.
– Ничего, ничего, – успокоил ее Самарин, – сахар мне вреден, а мальцам вашим в самый раз сгодится. Им еще расти да расти, а у меня от сладкого зубы крошатся.
Молчавший до этого хозяин дома только в рукав хрюкнул да правый ус двумя пальцами крутанул.
– Никак разбогатели, Аскольд Владимирович? Помню, когда в последний раз виделись… – и замолчал, видимо не желая ворошить в памяти тяжелейший восемнадцатый год, когда Петроград накрыла волна холеры и горожане, чтобы только выжить, спускали на барахолке всё то, что еще можно было продать или поменять на картошку, крупы, муку или тот же сахар.
– Малость разбогател, – не стал его разочаровывать Самарин, – и, если все пойдет как надо, в следующий раз приду не только с сахаром, но и с коробочкой монпансье для этих сорванцов.
– Это хорошо, – заинтересовался сказанным Обухов, – ну а пока хозяйка приготовит нам чего-нибудь закусить, садись да рассказывай, что за дело ко мне привело. Хотя, если признаться, я страшно рад видеть тебя у себя в доме.
Широким движением руки он пригласил гостя к столу и тут же произнес, покосившись на Самарина:
– Это ничего, что я иной раз на «ты» сбиваюсь? Поверь, отвык обращаться как положено.
– Кузьма Иванович!.. – праведному возмущению Самарина, казалось, не было предела. – Я буду весьма рад, если вы отбросите все формальности, и я останусь для вас просто человеком, без чинов и званий.
– Спасибо, – поблагодарил его Обухов. – Но в таком случае и я попросил бы вас обращаться ко мне на «ты». А то даже неловко как-то.
– А вот этого, простите, я не смогу сделать, – огорчил его Самарин. – Во-первых, привычка, которую из меня невозможно вытравить, а во-вторых, вы все-таки постарше будете, а это – плюс мое уважение к вам, ко многому обязывает.
– Ну, как знаешь, – не стал настаивать хозяин дома и потянулся рукой за хрустальным графином, неизвестно в какой момент оказавшимся на столе. Наполнил бочкообразные стопочки и, как бы извиняясь перед дорогим гостем, произнес: – Оно, конешно, не водка, а самогонь, но могу заверить, что получше монопольки будет.
И, уже поднимая стопку, добавил:
– Ну, будь, Аскольд Владимирович. И поверь, ты мне сегодня праздник сделал.
Проводив взглядом опустевшую стопку Самарина, он подвинул на его край тарелку с солеными огурцами и захрустел, закусывая.
– Небось догадываешься, с каких таких берегов это богатство? Правильно, угадал. Залетных чухонцев прикрываю, и прошу не судить меня за это. И еще скажу в свое оправдание. Не столько за себя с Матреной стараюсь, сколько за тех белобрысых, которые сейчас штаны по углам ищут. Ихнего отца, то есть моего сына, как забрили в шестнадцатом году, так до сих пор по фронтам мотается. За красных воюет, где-то под Тамбовом. А что касается снохи, так мне удалось в госпиталь ее пристроить, что на Васильевском острове. Хоть и маленький паек положен, но все-таки в трудную минуту и он помогал выжить.
Чувствовалось, что ему с трудом давалось это признание, и Самарин, который в последнее время хоть черту готов был служить, лишь бы выжить в этой страшной мясорубке, только сочувственно мотнул головой. Однако Обухов ждал ответа, возможно, слов понимания того, до какого он дна опустился – заведующий уголовным столом сыскного отдела полицейской части на Лиговке, и Самарин сказал то, что думал:
– Никто вас за это осудить не сможет, Кузьма Иванович. Никто! Тем более сейчас, когда вся Россия поставлена раком, и не мы тому виной. Так что, не будем талдычить об этом и перейдем к делу. И вот о чем я хотел бы попросить… Кстати, – вскинулся он, – перед вами сидит член Оценочно-антикварной комиссии, которую возглавляет Максим Горький.
– Ни хрена себе! – то ли изумился, то ли действительно порадовался за Самарина Обухов. – И чего же эта самая комиссия делает?
– Пока что ничего особенного не сделала, потому что только что создана, однако полномочия у нее большие и, насколько я догадываюсь, кое-кому она кислород перекроет.
И он вкратце поведал о тех задачах Оценочно-антикварной комиссии, о которых рассказал ему Луначарский.
– Планы великие, – не без скепсиса в голосе произнес хозяин дома, – но кто же те несчастные, кому твоя комиссия намеревается перекрыть дыхалку?
– То есть, ты хочешь спросить, кто из сильных мира сего будет мешать ее работе?
– Так точно, именно это я и хотел бы уточнить.
– Ну, насколько я догадываюсь, в первую очередь это господа из Петросовета и, само собой, Петроградское ЧК, которое, имея свои официальные пять процентов от каждой акции по экспроприации, пытается присовокупить к ним еще пятьдесят пять с гаком. Но не в процентах дело. Самое главное то, что вся эта экспроприация проходит под пролетарскими лозунгами, однако без каких-либо документов и протоколов изъятия, что, само собой, противозаконно и недопустимо. К тому же неизвестно, куда уходят реквизированные ювелирные изделия, бриллианты баснословной ценности и камушки в оправе из чистого золота.
Сверля насмешливым взглядом гостя, Обухов, как на больного, смотрел на Самарина.
– Ты хоть понимаешь, что ты сейчас говоришь? – Он сделал ударение на слове «что». – Да вас те же товарищи чекисты с дерьмом смешают и по столбам развешают как врагов революции. Я уж не говорю о хозяине города, который просто растопчет вашу комиссию вместе с пролетарским писателем и даже не оглянется при этом.
– А вот тут вы глубоко ошибаетесь, господин Обухов, – возразил Самарин. – И господину Зиновьеву, и питерским чекистам придется считаться с комиссией хотя бы только потому, что декрет о ее создании подписан лично Лениным.
Он замолчал, пытливо взирая на хозяина дома, молчал и Обухов. Наконец, он потянулся рукой за графинчиком и, уже разливая самогонку по стопкам, умиротворенным баском произнес:
– Ленин, конечно, это серьезно, однако, и питерские не лыком шиты. Короче, нашему бы теляти да волка съесть. Так что, выпьем за это.
Когда хрустели наполовину разломленным соленым огурцом, от аромата которого можно было с ума сойти, в комнату с блюдом в руках, на котором праздничной горкой горбатилась разваристая картошка, вошла хозяйка дома.
– Прошу отобедать, а разговоры разговаривать потом будете.
И вновь Самарин едва не поперхнулся слюной – второй раз за вторые сутки.
Посидев за столом – для приличия – минут пятнадцать, хозяйка дома ушла к внукам, и вконец расслабившийся Самарин с горечью в голосе произнес:
– Слушайте, Кузьма Иванович, если мое дело не выгорит или в чем-то не угожу Горькому, все-таки пролетарский писатель, мировой значимости величина, возьмете меня в помощники? Это я серьезно говорю. Вы меня неплохо знаете: честен, да и силу физическую применить могу, если, конечно, понадобится. Как никак десять лет японской борьбой занимался, черный пояс мало кто в России имеет. Ну, так что, возьмете?
– Возьму, – буркнул в усы Обухов и вновь потянулся за графинчиком. – Но пока что давай с твоим делом закончим, выкладывай все начистоту. Догадываюсь, что не затем только пришел, чтобы доложить мне о создании вашей комиссии.
– Что ж, можно и начистоту. – Самарин вытер руки чистеньким полотенцем, которое хозяйка предусмотрительно положила по правую сторону от тарелки, спросил негромко: – Надеюсь, вы в курсе того ночного налета, когда было ограблено норвежское посольство?
– Так, кто же об этом на Лиговке не знает?
– Ну и что вы о нем думаете?
– О чем?
– Об этом налете.
Хозяин дома невнятно пожал плечами.
– А ради чего я об этом должен был думать? – искренне возмутился Обухов. – У новой власти и милиция есть, и всесильная чека, вот они пускай и думают, а я, считай, уже отдумался, когда в восемнадцатом году вместо положенной мне пенсии по морде от новой власти схлопотал. Спасибо еще господам чекистам, что к стенке не поставили как врага народа.
Самарин был готов к подобному ответу.
– Ну, а если я лично попрошу вас об одном одолжении?
Не скрывая своего удивления, Обухов уставился на гостя.
– А тебе-то какое дело до этого налета?
– Сейчас объясню.
И Самарин, не вдаваясь в подробности, рассказал о той задаче, которую возложили на него Луначарский с Горьким. А также рассказал и о том, что удалось узнать от сотрудников Норвежского посольства в Петрограде.
– И ты, выходит, желаешь, чтобы я тоже влез в это дело? – уточнил Обухов.
– Ну, не совсем чтобы влез, но хотел бы.
– Это мне понятно, что ты этого хочешь, – хмыкнул в усы Обухов, – но ты мне растолкуй, мне-то зачем это надо? Мне что, своих хлопот мало?
– Согласен, хлопот хватает. Да и резона нет встревать в это дело. Но я лично прошу вас помочь мне кое в чем. Прошу как заведующего уголовным столом сыскного отдела, который лучше всех знает бандитское болото Петрограда.
Самарин замолчал и выжидающе уставился на хозяина дома. От его решения сейчас зависело многое. Молчал и Обухов, осмысливая последние слова гостя. Наконец, вздохнул обреченно, покрутил пальцем ус.
– Ты, Аскольд Владимирович, забыл кое-что уточнить: бывший заведующий уголовным столом сыскного отдела, – с ударением на слове «бывший» произнес он. – А что касаемо всего остального, так и здесь кое-какие поправки внести надо. Бывший заведующий уголовным столом сыскного отдела Кузьма Обухов ЗНАЛ бандитское болото Петербурга, как ты изволил выразиться, но это еще не значит, что он ЗНАЕТ бандитское болото Петрограда. Сам ведь понимаешь, что нынешний Петроград – это не старый добрый Петербург, в котором люди не боялись ходить по Лиговке, когда стемнеет.
Покосившись глазом на гостя и с откровенной издевкой в голосе поинтересовался:
– Чувствуешь разницу?
– Могли бы и не говорить этого, – согласился с ним Самарин. – И время поменялось, и господа налетчики изменились.
– Так и я о том же талдычу.
– Да вы, Кузьма Иванович, не кипятитесь, – остановил его Самарин. – Да и меня постарайтесь не только выслушать, но и понять.
– Ну?
– Так вот я и говорю: налет на посольство могли заделать только налетчики старой школы. На тот молодняк скороспелый, что объявился в Петрограде уже после семнадцатого года, не похоже. Это я вам как следователь говорю. Вот и получается, что если это ограбление замастырили бандиты еще той, петербургской закалки, то вы должны знать их поименно. Надеюсь, этого вы не будете отрицать?
Обухов невнятно пожал широченными плечами.
– Ну, ежели, конечно, ты не ошибаешься…
– Не ошибаюсь, Кузьма Иванович, не ошибаюсь, – поспешил заверить его Самарин, – и поэтому прошу помочь мне.
– Чем именно?
– Вот это другой разговор, – расплылся в улыбке Самарин, – узнаю прежнего Обуха. А что касается того, чем помочь… При опросе сотрудников норвежского посольства мне посчастливилось выжать из них клички и портретные характеристики трех бандитов, и если вы сможете их вычислить…
– Чего ж ты раньше молчал об этом? – вскинулся Обухов, в котором наконец-то проснулся тот самый Обух, которого знал бандитский Петербург. Он разлил оставшуюся самогонку по стопкам и, как бы винясь перед гостем, пробубнил: – Начинай с кличек, а далее все по порядку. Так-то оно сподручней будет.
Выложив Обухову всё, что он смог вытянуть из сотрудников норвежского посольства, а также не забыв упомянуть и о том, что о готовящемся ограблении дома на Большой Морской был предупрежден руководитель швейцарской миссии, Самарин уже не столь оптимистично смотрел на хозяина дома. И тому была причина – мрачное лицо Обухова, которое мрачнело по мере того, как гость рассказывал о деталях налета. Когда он замолчал, Обухов только спросил хмуро:
– Это всё?
– Из того, что мне известно, всё.
– Хреново!
– Почему столь категорично?
– Да потому, – вскинулся хозяин дома, – что серьезных налетчиков с теми кличками, которые ты мне назвал, никогда в нашем городе не было! Ты понимаешь это? Не бы-ло! – по складам повторил он. – Ни в Петрограде, ни тем более в Петербурге. И я могу подписаться под этим. А это значит…
– Залетные?
– Похоже. К тому же, судя по твоему рассказу, к этому ограблению причастен кто-то из петросоветовских. Правда, я не хочу сказать, что этот некто участвовал в самом налете, но то, что наводка шла из Смольного – это факт.
Самарин и сам склонялся к этой версии, к тому же ограбление случилось как раз в тот момент, когда норвежский посол выехал в ознакомительную командировку вместе с членами дипломатического корпуса, что значительно развязывало руки налетчикам, и все-таки он лишний раз хотел услышать подтверждение своей версии.
– И что, вы действительно уверены в этом?
– На все сто, – заверил его Обухов. – А это значит, что искать наводчика – это самому себе подписать расстрел. Думаю, у тебя хватит здравого ума не заниматься этим и не ворошить осиное гнездо?
Самарин не хуже Обухова понимал, чем лично для него может закончиться так и не начавшееся расследование ограбления норвежского посольства, и поэтому не мог не спросить:
– А если не трогать пока что петросоветовских, а копнуть залетных? Кто они и откуда? Поможете?
Обухов потянулся было к графинчику, но, сообразив, что самогонка, так же, как и водка, имеет удивительно паскудное свойство неожиданно заканчиваться, обреченно вздохнул и кивнул головой.
– О чем разговор? Если смогу, помогу, но здесь вот какой вывод напрашивается… – Он замолчал, видимо, прокручивая в голове какую-то версию, наконец произнес задумчиво: – Понимаешь, какая хреновина получается? Предположим, что наводчиком был кто-то из Петросовета, а сам налет замастырили залетные, но, насколько я знаю эту публику…
– Петросоветовскую или залетную?
– Естественно, залетную, – хмыкнул Обухов, – так вот, подобный налет они не могли замастырить без помощи питерских урок. Догадываешься, о чем я говорю?
– То есть, кроме Студента, Копыто и Пегаса, должен быть еще кто-то?
– Само собой, и этот «кто-то» оттого и не показывался на людях, чтобы не быть опознанным, случись вдруг расследование. Так вот, я тебя и спрашиваю: эти самые норвеги не заметили, случаем, еще кого-то на улице, когда Пегас, Копыто и Студент шмонали в доме?
Самарин с силой потер лоб, восстанавливая в памяти сумбурные, а порой и просто бессвязные показания сотрудников норвежского посольства, наконец произнес без особой уверенности в голосе:
– Если я не ошибаюсь, то кто-то из посольских припоминал, будто за дверью оставался еще один человек, и его будто бы даже окликнули один раз, но в дом… в дом он действительно не входил.
– А как его окликнули, не помнят?
– Кажется, Мока. Так, по крайней мере, кому-то послышалось.
– Как?! – вскинулся Обухов.
– Мока, – насторожился Самарин. – А вы что, знавали его?
– Знавал ли я его? – хмыкнул Обухов. – Да ведь я брал его лет десять назад. Мока Костыль! Прямо на сейфе и взял, когда он банк на Васильевском подломил. Правда, на ту пору он еще Костылем не был, его тогда уважительно величали – Мокий Митрофаныч, а Костылем стал уже на каторге, когда ногу отморозил и ему пальцы на ступне отхватили.
– Так он что, сейфы ковырял?
– Точно так, медвежатник высокого класса, в течение часа мог любой сейф взломать. И если допустить, что это действительно тот самый Мока Костыль…
– Постойте, – прервал Обухова Самарин, – пожалуй, это действительно ваш крестник. И взяли они его в свою компанию только потому, что им нужен был толковый медвежатник.
Соглашаясь с выводами гостя, Обухов утвердительно кивнул головой.
– А вот в этом, пожалуй, ты прав, Аскольд Владимирович. Тот, кто навел эту компанию на посольство, видимо, сильно сомневался в том, что посольские без сопротивления отомкнут сейф, и именно для этого случая они прихватили с собой Костыля, приказав ему не высовываться на свет до поры до времени.
Теперь, вроде бы, все складывалось так, как надо, и Самарин не мог не спросить еще раз:
– Ну так что, беретесь помочь мне?
– А сам-то как думаешь? – вопросом на вопрос ответил Обухов.
– Спасибо, Кузьма Иванович, – поблагодарил его Самарин. – Откровенно говоря, я даже не сомневался в этом.
– И на том спасибочки, – хмыкнул Обухов. – А теперь говори, что еще за вопросы припас.
– Ничего-то от вас не скроешь, – хохотнул Самарин, – однако вопрос у меня остался один. Надеюсь, вы наслышаны о Менделе? Владелец крупного ломбарда, к тому же большой дока по драгоценным камням и ювелирным изделиям.
