Юрий Быков
Солнце светит одинаково

После картошки
(глава из повести Сомова)

Удивительно, но эта история закончилась… ничем.

Единственным человеком, подвергшимся наказанию, стал Гена Завьялов. Остальных участников бунта пожурили, но от репрессий отказались, поняв, что решение оставить курс на картошке было опрометчивым. И то правда: не стоило идти на поводу у руководства подшефного совхоза. Но, с другой стороны, бунт есть бунт! Да ещё в условиях социалистического реализма! Однозначно следовало хоть кого-нибудь наказать!

В том, что выбор пал на Гену, была своя логика. Он – единственный из дружного, сознательного коллектива грузчиков дезертировал с поля битвы за урожай. И все видели, как шёл он к автобусной остановке в первых рядах студентов, покидающих лагерь.

На комсомольском собрании, организованном вскоре после возобновления занятий, был инициирован вопрос об исключении Геннадия Завьялова из ВЛКСМ.

Всех, а не только Гену, шокировало это предложение Альбины Волощак, явившейся на собрание в качестве представителя комсомольского бюро факультета.

Студенческий люд относился к Альбине с настороженностью (всего-то третьекурсница, а уже назначена в «вожаки» – ох, неспроста!), потому ждал от неё любой гадости, но чтобы такое! Было же понятно, что за исключением из комсомола последует и исключение из института! А это уже воспринималось как покушение на святое! Впрочем, Альбина всегда была выше того, чтобы заигрывать со студенческой массой (потому-то и ценили её старшие товарищи).

– Хотелось бы узнать, что думает по поводу исключения Завьялова комсомолец Неретин, – прервала она угрюмое молчание, в которое погрузилось собрание. – Вот вы, бригада грузчиков, проявили же выдержку, не поддались эмоциям! Вы – прямо скажу – молодцы! А ваш товарищ – комсомолец Завьялов – тоже скажу прямо – предал вас!

Леонид, поднявшись со своего места, слушал Альбину и думал: вот взять и сказать ей, что не дрыхни мы беспробудным сном после самогона, ушли бы к чёртовой матери вместе со всеми! И чего ты тут разоряешься?! Сама-то хоть раз на картошку ездила?!

Альбина требовательно смотрела на него большими голубыми глазами, и всё её личико, отринув природную миловидность, было откровенно стервозным.

Неретин, однако, понимал, что рубить правду – себе дороже. Да и не только себе.

– Мы, конечно, осуждаем поступок нашего товарища, – верноподданнически объявил Леонид. – Завьялов оступился, но, я уверен, он сможет вернуться в наши ряды, и мы проявим неоправданную жестокость, если не протянем в этот тяжёлый для него час руку помощи. Считаю предложение об исключении чрезмерным. Предлагаю объявить комсомольцу Завьялову строгий выговор с занесением в учётную карточку.

Он сел, оглядел присутствующих. Какой дикий фарс! Судим за то, в чём виновны сами! И при этом старательно принимаем безгрешный вид! Рехнуться можно!

Похожие мысли, несомненно, витали в головах и у остальных.

Чувствуя, что не просто горит, а испепеляется от стыда, встала Маша Дорохова.

– Это нечестно! – тихо, с сердцем произнесла она.

– Что-что? – упёрлась в неё холодным взглядом Альбина Волощак, и Маша опустила глаза.

Какой из неё боец? Она была вся такая мягкая, домашняя, будто бы застрявшая в детстве, – когда бархатное платьице, бабушка с пирожками, любимый плюшевый мишка…

– Это нечестно! – вдруг повторила Маша; она явно собралась и знала, что говорила (вот вам и домашняя девочка!). – Нечестно бросать товарищей в беде! Мы не должны исключать Гену… то есть Завьялова из комсомола! Поддерживаю предложение Неретина. Я за выговор!

– Тогда уж за строгий выговор с занесением, – поправила её Альбина и зло улыбнулась. – Кто-то ещё желает обложить Завьялова ватой?

– Желает! – подняла руку Зоя Терёхина.

Косинка в её горящих глазах была одновременно и грозной, и очаровательной. Неизвестно почему, но, видимо, только сейчас в ней пробудились те неистовые силы, что даются женщине для защиты ребёнка и возлюбленного.

– Ты сама-то хоть раз на картошку ездила?! – отчаянно атаковала она Альбину. – Ты чего сюда припёрлась нам указывать?! Колбасов (это групкомсорг), а ты что сопли жуёшь?! Веди собрание! Этой Волощак никто слова не давал!

Неприятель по имени Альбина был яростно смят. Нет, Волощак, конечно, пыталась сопротивляться, но преодолеть натиска так и не смогла, в результате чего молча просидела до конца собрания с пунцовым лицом, взывая к образу ядра, готового вот-вот взорваться. Впоследствии старшие товарищи укажут, что ей следовало бы покинуть собрание, ибо своим присутствием она «благословила» решение, противоречащее установке.

Как бы то ни было, ему объявили строгий выговор с занесением, и Гена, всякий раз натыкаясь памятью на Любовь Тарасовну, содрогался от стыда.

Правда, где-то там, в самой глубине этого чувства, неистребимо витал медовый привкус.

25 января

Дорогие читатели! У этого повествования помимо меня ещё два автора – Сомов и Елена Тихоновна. Каждый рисует своего героя, хотя это один и тот же человек – Леонид Неретин. И только я знаю его настоящего.

Видимо, пора приобщиться к этому знанию и вам.

Итак.

…Чудно было поначалу вчерашним десятиклассникам: ты зубришь, а все – в предвкушении Нового года, потом – в радости наступившего праздника… И хорошо ещё, что в расписании зимней сессии первый экзамен стоит не 2 января, как в других группах!

Но так было только поначалу. На втором курсе уже никто ничему не удивлялся. И даже просматривалось нечто занятное в подобном положении дел, поскольку возникала обратная ситуация: страна напрягалась в трудовых буднях, а студент гулял!

25 января, в Татьянин день, который ещё не отмечался как студенческий праздник, а просто был началом каникул, в комнате номер 28 собралась большая компания.

Как эти компании умещались на скудных метрах общежитейских комнат, большая загадка!

Под качающейся пеленой табачного дыма было, как всегда, шумно, весело и, конечно, пьяно, но без непотребств.

Если не считать того, что Гена очень быстро набрался.

Впрочем, непотребства в том никакого не было: он не рвал на себе рубашку, не выл, не дрался, а сидел с полузакрытыми глазами и, покачиваясь, чему-то про себя тихо радовался.

Разумеется, эта картина не могла вызвать ничего, кроме доброй усмешки. Пожалуй, только Зоя Терёхина время от времени поглядывала на Гену с какой-то материнской жалостью. Да ещё Лена – с угрюмым осуждением, невольно следуя модели отношений жены и непутёвого мужа.

Не вытерпев, она резко встала, затем, обойдя стул с улыбающимся Геной, наклонилась к уху Леонида, сидевшего по правую руку от друга:

– Зачем ты ему всё время подливал? Я видела!

– Ты что, Лен? – удивился Неретин. – Я-то тут причём? Он сейчас протрезвеет!

– Да идите вы к чёрту! – отрезала она и направилась к двери.

Леонид и Зоя посмотрели друг на друга.

Через некоторое время Неретин потряс Гену за плечо.

– Пойдём, дружище, прогуляемся!

Вслед за ними из комнаты вышла и Зоя.

Леонид курил на лестничной площадке, когда услышал доносившиеся снизу Ленины шаги. Это были именно её шаги, потому что только они всегда будоражили его воображение некой живой картинкой, как, например, сейчас: изящный сапожок обнимает стройную ножку, которая на ходу грациозно осыпает звонким цокотом ступени.

– Решила вернуться? – улыбнулся он.

– Решила. Пока Генка не влип во что-нибудь… Где он?

– Где-то там, – махнул Неретин в сторону длинного коридора. – Потерялся, пока мы шли курить.

Лена хотела сказать: «Тоже мне, друг!», но передумала: «Что я к нему пристаю? Как будто он Завьялову нянька…»

При приближении к комнате 28 всё громче звучал поющий под гитару доморощенный «Высоцкий» и всё тяжелее становился портвейно-табачный дух.

Она открыла дверь – от рези сразу заслезились глаза, но она смогла разглядеть, что Генки здесь нет.

Лена пошла дальше по коридору, заглянула в соседнюю комнату 29, где жила Зоя Терёхина.

И оцепенела!

Голый Генка лежал на кровати кверху задницей и спал, а Зоя сидела в своём домашнем халатике за столиком перед зеркальцем и расчёсывала волосы.

Зоя взглянула открыто, твёрдо, победительно, будто бы говоря: «А тебе, подруга, здесь делать нечего!»

Лена захлопнула дверь и бросилась бежать.

Неретин всё ещё стоял на лестничной площадке.

– Лен, ты чего? – попытался он её остановить.

Она молча его оттолкнула, и по ступенькам покатился цокот её каблучков.

Неретин вслед за ней спустился вниз.

Стояла снежная зима. В такую снежность бывает особенно уютно и тихо, как в комнате с ковром. На белом уже голубела сумеречная тень, в небе из-под дымки желтела, будто заметённая пургой, луна, а воздух был свеж, но не холоден.

Неретин вздохнул полной грудью и довольно усмехнулся.

Да, всё случилось, как и было задумано…

Читатель, ты в изумлении?

А помнишь историю с Ладеевым и Леной? Так вот, там, в аллее, Неретин действительно был!

Солнце светит одинаково…

Прослушав главу «После картошки», Елена Тихоновна сказала:

– Дальше, Арсений, решать вам: написать ещё что-нибудь о студенческих годах или перейти к следующему этапу.

– Видите ли, я обязан представить материал определённого объёма… Ведь лишнее всегда можно убрать.

– Да, да… Определённого объёма… Иной раз попытаешься осилить роман, да бросишь, потому что поймёшь: сути там – на рассказ, а всё остальное – вода в виде никому не интересных рассуждений автора и пространного описания внутреннего мира героев. Зато объём!

Арсений Ильич кивнул:

– Я и сам грешу этим. Правда, стараюсь чересчур не умничать. Но что поделаешь: издатели теперь предпочитают литературу больших форм. А поэзию, например, вообще не жалуют. Хотя, с другой стороны, сейчас можно напечатать что угодно. Но за свой счёт.

Елена Тихоновна внимательно посмотрела на Сомова.

– Как я понимаю, без рекламы и продвижения – это выброшенные на ветер деньги?

– Совершенно верно.

– Вот и подевалась куда-то настоящая литература… А в годы нашей молодости она была! Вы только не подумайте, что я начну досаждать рассуждениями, будто раньше трава была зеленее и небо голубее. Нет, всегда и всем солнце светит одинаково, а вот жить тогда было радостней!

Сомов посмотрел с нескрываемым удивлением.

– Странно, конечно, – согласилась Елена Тихоновна, – что именно я говорю такое! А если я не о себе говорю, а обо всех нас? Хотя и о себе тоже… Мы были наивные, приученные к добру, поэтому зло нас легко обмануло.

Непроизвольно лицо Сомова приняло иронично-недоверчивое выражение, он спохватился, но Елена Тихоновна была, как и прежде, внимательна.

– Вы, наверно, думаете, что мой муж и есть одно из зол? Уверяю вас, нет! Всё заработано его честным трудом! Не забывайте, он был учёным, лауреатом Государственной премии!

– Разумеется, я помню!

– Вот и давайте перейдём к следующему этапу. А студенческая жизнь – что ж… Она похожа у всех… Экзамены, любовь, учёба, пирушки… На последнем курсе мы с Леонидом поженились. Гена с Зоей тоже. Вскоре после диплома она дочку родила и засела в декрете. А остальные разлетелись кто куда согласно распределению. Я, например, в конструкторское бюро, Гена – в НИИ приборостроения, а Лёня остался на кафедре в институте.

– Ну да, его же Ладеев протежировал.

– Я бы сказала: опекал талант. Вы же знаете, они потом были включены в группу, которая участвовала в важнейшей военной разработке. Собственно, так и начался путь Леонида Васильевича – от младшего научного сотрудника до директора крупнейшего НИИ военно-промышленного комплекса!

– Ну что ж, давайте перейдём к следующему этапу…

Глава 3

Бельский и другие
(глава из повести Сомова)

Неретину нравилось ходить на кафедре в синем халате.

Ладеев подшучивал над ним по этому поводу:

– Лёнь, ты всё-таки мэнээс^[1], а не лаборант!

– Я в нём, Андрей Сергеевич, резко умнею… Вплоть до озарений!

– Да, озарения нам не сегодня завтра очень понадобятся!

Вскоре стало ясно, что имел в виду Ладеев: их обоих пригласили в штат одного из ведущих оборонных НИИ, где создавалась группа по разработке тематики, которой занимались они на кафедре института.

Случайным образом эти два молодых человека оказались наиболее сведущими в малоизученной области, которая была скорее совсем неизученной, поскольку ею никто никогда всерьёз не интересовался.

Нечто похожее случилось с созданием атомной бомбы. Известно, что до некоторых пор изучение ядерной физики считалось делом сугубо научного познания, а небольшая группа учёных-ядерщиков подвергалась критике за проводимые ими исследования, лишённые практической перспективы.

И хотя в случае с Ладеевым и Неретиным дело касалось не столь выдающегося события, как создание атомной бомбы, тем не менее речь шла об очень важных для военных целей научно-практических работах.

Группу возглавил уникальный учёный – Феоктист Владимирович Бельский.

Это был яркий самородок: доктор наук без высшего образования!

В начале войны он, тринадцатилетний паренёк из небольшого села под Свердловском, отправился трудиться на завод, как и множество его сверстников, занявших места тех, кто ушёл на фронт.

Феоктист быстро освоился сначала на своём рабочем месте, а потом и на смежных. Как-то после смены он подошёл к мастеру цеха, держа в руках странную штуковину.

– Что это? – спросил Дмитрич, кадровый рабочий с полувековым стажем.

– Это я выточил.

– Зачем?

Из сбивчивого объяснения Феоктиста стало ясно, что с помощью этого приспособления можно параллельно отрабатывать несколько операций в цепочке технологического процесса.

Дмитрич оторопел, а ознакомившись с идеей подростка, оторопели и многоопытные заводские инженеры, у которых к изумлению примешалось ещё и чувство личного поражения, поскольку речь шла о находке, лежавшей у всех на виду.

Вот уж воистину – всё гениальное просто!

Ну а если без излишнего пафоса, это было хоть и не гениальное открытие, но и явно не обычное рационализаторское предложение!

В кратчайший срок идея подростка была оформлена в виде заявки на изобретение, в которой (надо отдать должное инженерам) Феоктист значился в качестве соавтора. В столь же короткий срок это изобретение было воплощено в жизнь.

Полученную премию Феоктист отнёс на барахолку, где купил себе почти новые ботинки.

Можно было бы решить, что на своё изобретение он наткнулся случайно, но смекалистый Феоктист продолжил и дальше всех удивлять новаторскими идеями. Стало очевидно: он талантлив и ему необходимо учиться.

Наиболее приемлемым для той поры решением было направление его в ремесленное училище, где обучавшиеся находились на полном государственном обеспечении.

Впоследствии он закончил ещё и техникум, а до института руки не дошли.

Всё-таки в значительной степени он был самоучкой, ибо изучать в техникуме дисциплины, связанные, например с ракетостроением, ему не доводилось. А между тем он довольно долго работал в команде С. П. Королёва (где наличие вузовского диплома не имело решающего значения), затем ему было поручено руководить отдельным проектом, по завершении которого он стал лауреатом Государственной премии. Доктора наук Феоктисту Владимировичу Бельскому присудили, минуя степень кандидата и без защиты диссертации.

Молодому Неретину этот 45-летний мужчина казался почти стариком.

Виной тому, конечно, стереотип, умозрительно рисующий человека выдающихся знаний, опыта и заслуг на манер известных портретов Менделеева или, положим, Циолковского (ряд можно продолжить и другими деятелями: Марксом, Тимирязевым, Толстым). Этот стереотип всегда накладывается на реального человека, будь он сколь угодно румян и свеж!

Но, даже если и отстраниться от шаблонов, в случае с Бельским было всё не очень «румяно и свежо».

Тут больше всего подошла бы аналогия с Лениным, которого взрослое население страны именовало по-стариковски Ильич, а детское – дедушка, и никого не смущало, что вождь пролетариата прожил всего 53 года, то есть покинул этот мир совсем не старым человеком.

Увы, труды и испытания редко служат украшению внешности человека.

Русые волосы Феоктиста Владимировича с годами оставили за собой лишь территорию по бокам головы и, кудрявые от природы, ещё вились, но как-то лениво, без былого задора. Две борозды грубо резали лицо от носа к губам, светлые глаза воспалённо смотрели из-за толстых линз очков, будто из аквариума, грузное, с изрядным брюшком тело дополняло впечатление давно минувшей молодости.

Ко всему Бельский обладал странной манерой говорить: будто что-то прожевав, он быстро отстреливал слова, так что без определённого навыка уловить смысл произнесённого было очень непросто.

Впрочем, всё это переставало хоть сколько-нибудь занимать внимание, стоило лишь погрузиться в мысль учёного и отправиться, ведомым ею, на поиск решения, казалось бы, неразрешимых задач.

То, что Неретину выпало работать с такой выдающейся личностью, как Бельский, можно было считать невероятной удачей!

Феоктист Владимирович, кстати, по достоинству оценил дарование своего самого молодого сотрудника и ставил перед ним задачи без какой-либо скидки на его малоопытность.

Ладеев также плодотворно работал в группе. На его счету числилось несколько блистательно разрешённых проблем, и Бельский уже склонялся к тому, чтобы тот был официально назначен его заместителем.

Однако дело застопорилось из-за вмешательства Ариадны Львовны Бельской.

Да, жена Феоктиста Владимировича тоже входила в его группу, и ей представлялось вполне естественным быть заместителем у собственного мужа.

Она, конечно, была доктором наук (и, в отличие от супруга, с высшим образованием), но каким-то не очень сведущим в этих самых науках.

Явление довольно банальное, если учесть тот факт, что её восхождение по научной лестнице началось вскоре после заключения брака с гражданином Бельским.

Нельзя сказать, что она была его злым гением, так – мелким бесом…

Впрочем, и это не вполне справедливо. Отдавая себе отчёт, что её муж – выдающийся учёный, она поставила во главу угла своего существования его благополучие. Его здоровье, комфортный быт составляли её главную ежедневную заботу! Правда, для достижения своих благородных целей (как, впрочем, и в случае, если на неё нападал какой-нибудь каприз) она спокойно могла, как нынче говорят, вынести мозг своему гениальному мужу.

Нет, правильнее сказать, она была для Бельского ангелом-хранителем с примесью мелкого беса. Да и тот (бес) больше предназначался окружающим.

При небольшом росте была она энергична, стремительна и лицом напоминала мордочку какого-то зверька с блестящими чёрными глазами. Симпатичного, в принципе, но явно хищного. А ещё этот каштановый парик, имевший обыкновение сползать набок. Ариадна Львовна водружала его на место рубленным жестом, каким обычно мужчины поправляют съехавшую шапку-ушанку.

Ладеева она невзлюбила ещё до того, как встал вопрос о его кандидатуре в качестве зама. В сущности, она и так никого не жаловала своей расположенностью. Считалось удачей, если она относилась к сотруднику нейтрально, как, например, к Неретину. Но Ладеев был ей явно не по душе. Видимо, с самого начала она почувствовала в нём соперника. Хотя главную роль, несомненно, сыграл один случай.

Вскоре после создания группы Бельского его назначили на должность, которая называлась «главный конструктор – заместитель директора института». А ко всему ещё присвоили воинское звание полковник.

Бытовала в советские годы такая странность: присваивать главным конструкторам, руководителям оборонных заводов или НИИ звания генералов и полковников. И ладно бы, если им в своё время довелось послужить в армии, но иногда дело доходило до курьёза, как в данном случае, поскольку Бельский ни дня не служил по причине плохого зрения.

– Ариадна теперь полковница! – весело сказал кто-то из группы, когда все сидели перед началом совещания в приёмной у новоиспечённого большого начальника.

– Скорее полковничиха, – поправил Ладеев, и все засмеялись.

В ту же секунду в приёмную вошла Бельская. Смех моментально пресёкся, как жизнь под топором палача, и все потупились, хотя уверенности в том, что Ариадна что-то слышала, ещё не было. Однако её холодный взгляд и отсутствие обычного «зд-расте всем» не оставили никакой надежды.

Все же понимали, что «полковничиха» созвучно «паучихе», а узнать голос Ладеева для Бельской не составляло труда.

За Ариадной сурово закрылась дверь кабинета мужа.

Под скорбно-сочувственными взглядами коллег Ладеев поёжился.

Итак, исключительно сопротивление неугомонной Ариадны Львовны отодвигало назначение Ладеева заместителем главного конструктора. Уж какую из «египетских казней» применяла она на дому, неизвестно, но это факт: Бельский продолжал тянуть с объявлением решения.

Однажды вечером возле подъезда своего дома Феоктист Владимирович оступился и получил травму в виде трещины лодыжки.

Гипс, постельный режим…

Тут-то и дожала Ариадна своего супруга. Передал-таки Бельский ей бразды правления, правда, с приставкой врио.

И дух свободного творчества, царивший в группе, исчез без следа.

Отныне каждый сотрудник должен был на утреннем совещании представлять Ариадне на утверждение план рабочего дня, составленный накануне вечером. В конце же рабочего дня, уже на вечернем совещании, необходимо было предъявлять его с отметками о выполнении всех пунктов. Если же какой-либо пункт оказывался невыполненным, следовало подать докладную записку с указанием причин, по которым это произошло.

Ребята очень быстро раскусили начальницу: в научных вопросах она разбиралась весьма поверхностно, в практических же была полным нулём.

Неудивительно, что в планах писалась ересь, какая только могла прийти на ум. Правда, после одного случая с Неретиным коллеги стали осмотрительнее в вопросах практического планирования.

Дело в том, что Ариадне захотелось проверить выполнение одного из пунктов Неретинского плана, который звучал так: изобрести пополайзер.

– Ну и где он? Покажите! – потребовала начальница на вечернем совещании.

Пришлось бежать в цех опытного производства, хватать штуковину позагогулистее и демонстрировать её Ариадне под стоически удерживаемый внутри себя смех коллег.

Полковник, прикомандированный к группе в качестве представителя Министерства обороны, изумлялся:

– Ваша начальница – она откуда? Планы, совещания, докладные – всё в лучших армейских традициях! Она вас, ребята, доконает!

В сущности, всё это было не так страшно по сравнению с тем, что между коллегами прекратилась живая дискуссия, ибо каждому полагалось находиться на своём рабочем месте, отлучаться курить в строго отведенное время («а то уйдут в курилку и торчат там часами!»), ну а если была необходимость обсудить какой-либо вопрос, следовало предусмотреть соответствующий пункт в утверждённом рабочем плане.

А ведь в группе Бельского найти верное решение без спора подчас было невозможно! При этом стремление к общей цели лишало оппонентов личных амбиций, они не словоблудили, не ловчили, не впадали в гневный пафос, то есть не делали того, к чему прибегают люди в обычном споре, и в котором рождается не истина, а обида, раздражение и сама ненависть.

Подмечено: умные люди почти никогда не спорят. Они умолкают, видя непоколебимость противоположной стороны. Но они не отступают, а проявляют благоразумие, ибо каждый из спорящих с глазу на глаз, как правило, остаётся при своём мнении, что лишает всякого смысла действо под названием «спор». Смысл имеет только публичная дискуссия как средство воздействия на колеблющихся. Тогда в ход идут и словоблудие, и пафос, и ложь… В общем, публичный спор – это целое искусство! Но и к поиску истины он имеет весьма отдалённое отношение.

А Ариадна… Что о ней скажешь?

– Я тут в словаре справился насчёт имени Ариадна, – делился один из курильщиков во время десятиминутного перерыва. – Оказывается, у древних греков оно означало «приятная».

– Да, не оправдала девочка родительских надежд… Ладеев! Андрей! Нужно Феоктисту Владимировичу звонить!

– И что я ему скажу? Заберите вашу жену? Нет, братцы, надо терпеть, пока он не поправится.

Через три недели Бельский появился в институте.

За время его отсутствия группа добилась весьма скромных успехов. Именно так выразился директор института во время утренней беседы с Бельским. Он сознательно прибег к подобной фигуре речи, чтобы не доставлять своему заму откровенно отрицательных эмоций.

Но мог ли Феоктист Владимирович их избежать, оказавшись на рабочем месте и ознакомившись с положением дел?!

Во второй половине дня Ариадна была вызвана в кабинет главного конструктора – заместителя директора института, то есть своего мужа.

Пробыла она там недолго, вышла пунцовая.

Появившись на пороге помещения, где располагалась группа, поправила съехавший парик и направилась к столу, за которым сидел Ладеев.

– Увольняюсь я, Андрей Сергеевич! Вы рады?

– Да, – не смутившись, отвечал Ладеев. – Зачем вы парик носите? У вас же красивые волосы.

Эти слова обратили её на несколько секунд в столб, а потом она ринулась к своему столу и стала запихивать в портфель блокнот, какие-то тетради, ручку с золотым пером (в ту пору ещё не перебрался к нам из Америки обычай всех увольняемых складывать личные вещи в картонную коробку, как ещё не переняли мы тогда и другой чужой обычай: вместо простых слов «поздравляю с днём рождения!» надевать наголову дурацкий колпак и петь якобы по-английски «Хэппи бёздэй ту ю»).

Несомненно, Бельский, для которого дело оказалось важнее личного, был достоин самого глубокого уважения!

Оставалось только догадываться, чем оборачивались для него короткие часы домашнего досуга (по сути, он приезжал в свою квартиру только для того, чтобы переночевать). Но и за это время Ариадна успевала многое, о чём свидетельствовал довольно помятый вид учёного, который можно было наблюдать каждое утро на протяжении продолжительного времени.

Неизвестно, что предпринял в конце концов Бельский, до какой струны в душе Ариадны дотянулся, какой довод для её ожесточившегося ума изобрёл, а может, ему просто помогло время, но злосчастье отступило, и жизнь потекла в своём обычном русле.

А Ариадна Львовна, недолго побыв на положении домохозяйки, стала преподавать в вузе.

Бедные студенты…