Юрий Быков
Солнце светит одинаково

На самом деле

– Поразительно, – сказала Елена Тихоновна, – вам, Арсений Ильич, очень точно удаётся передавать атмосферу наших отношений! Да и вообще дух того времени!

– Ну что вы! Ничего удивительного! Во-первых, во все времена влюблённые дышат одним и тем же воздухом. Помните у Высоцкого: «На сушу тихо выбралась Любовь – и растворилась в воздухе до срока»? Так что, извините за нескромность, выручает личный опыт. Да и, во-вторых, опять же он, опыт: я и в СССР жил, и студентом был…

– Но шестидесятые – семидесятые вы застали ребёнком! Верно?

– Шестидесятые я, положим, не застал, но если вы имеете в виду такие штрихи времени, как липы на улице Горького или коктейль «Шампань коблер», то теперь через интернет можно получить любую информацию.

– Да, да, вы правы… И всё же я рада, что именно вы взялись за этот труд. У вас прекрасно получается!

«И ведь это правда, – подумала она, когда Сомов ушёл. – Как точно он всё описывает! Как будто у него дар видеть сквозь время… Хотя если б это было так…»

Она усмехнулась.

Если б это было так, Сомов знал бы, что не Леонид, а Гена мирился с Мальцевым и именно с Геной ходила она в кафе.

Нет, Сомов описывал только то, о чём рассказывала ему Елена Тихоновна: не как было, а как должно было быть! Иначе ему следовало бы не только поменять местами имена Неретина и Завьялова, но и кое-что переписать таким, например, образом:

…На оживлённом лице Гены проступила тревога.

– Слушай, а денег-то на кафе у меня нет… Что делать?

– Да, не баловались бы мы ликёрами – вопроса не возникло, – сочувственно заметил Неретин.

Оба тяжело задумались.

– Генка! – осенило Леонида. – Ты деньги за ДОСААФ ещё не отнёс в комитет?

– Не-е-т, – протянул Завьялов, начиная догадываться, куда клонит Лёня. – Ты спятил?! Это казённые деньги!

Несколько недель назад, когда на общем собрании группы распределяли общественные нагрузки, Гену Завьялова избрали групоргом ДОСААФ. Была (да, кажется, и есть) такая организация, назначение которой исчерпывающе объясняет расшифровка вышеозначенной аббревиатуры: Добровольное Общество Содействия Армии, Авиации и Флоту. Название не отличалось краткостью и изяществом, отчего раскрыть аббревиатуру ДОСААФ удавалось не каждому члену организации. Да этого от членов и не требовалось, но требовалось исправно уплачивать ежемесячные взносы в размере 30 копеек. Их и должен был собирать Гена, чтобы сдавать потом в институтский комитет ДОСААФ.

На описываемый момент Гена собрал с однокашников не только по тридцать копеек, но и ещё по пятьдесят за корочки членских билетов, в которые полагалось вклеивать марки об уплате взносов. Таким образом, на руках у Гены находилась немалая сумма общественных денег.

– Нет, Лёнь, я так не могу… – ещё раз отказался Гена от идеи Неретина. – Надо у кого-нибудь занять.

– Ну иди, попробуй!

Гена пошёл и вернулся ни с чем. Пять рублей – приличная сумма, как, впрочем, и трёшка, которой тоже ни у кого не нашлось! И только Маша Дорохова не отказала – мол, если очень надо, то, конечно, одолжу… но завтра. А надо-то было сегодня…

– Ну и настрелял бы, кто сколько давал! – сказал Неретин.

– Чтобы все потом говорили, что Завьялов сшибает по рублю? – во взгляде Гены просквозило оскорблённое достоинство.

– Значит, поход в кафе отменяется, – подвёл черту Неретин.

– Нифига! – Гена решительно достал из портфеля конверт с мелочью. – Я в сберкассу – поменять. Со стипендии возмещу!

Следует сказать, что в итоге Гена Завьялов сдал все взносы в полном объёме и в дальнейшем честно исполнял свои обязанности групорга. А вот с членскими билетами вышла загвоздка. Поначалу всё как-то не получалось доложить потраченную пятёрку, а потом актуальность вопроса сама собою сошла на нет. Устав спрашивать Гену, куда вклеивать марки об уплате членских взносов, ребята начали украшать ими тубусы, обложки тетрадей и т. д., вследствие чего можно было безошибочно определить, из какой группы хозяин предмета.

Конечно, достойно порицания то, что Гена запустил руку в казну, и вдвойне порицаемо то, что он запамятовал совестью о содеянном, но, даже если бы и не молчала его совесть, он не сожалел бы ни о чём, ибо из неблаговидного поступка произрос День счастья. Бывали потом у него и более яркие дни, но этот, начинавшийся так обыденно, врезался в память тихим осенним светом и ощущением лёгкой души, будто стоишь перед прекрасной далью.

Она, пожалуй, даже и придвинулась, когда в конце провожания Гена обнял Лену в подъезде её дома. Какими же вкусными были её губы – невольно ему вспомнился недавний мякиш горячего хлеба, – только пахли они мороженым. А потом, когда сложились его вдох и её выдох, он уловил винную нотку, и голову его окончательно накрыло дурманом…

«Обслюнявил всю, – улыбнулась Елена Тихоновна, вспомнив то провожание. – Совсем целоваться не умел. Но всё равно… хорошо было!»

Глава 2

Случай с Ладеевым

Сомов не появлялся три дня.

– Прошу меня простить, но были неотложные дела.

Я звонил Глебу Леонидовичу, предупреждал.

– Да, да, я в курсе. Ну что ж, проходите, присаживайтесь.

Елена Тихоновна была, как всегда, приветлива.

– Давайте сегодня поговорим о картошке! Вы ведь ездили студентом на картошку?

– Конечно! После второго курса!

– Вот и мы после второго… Я несколько фотографий нашла, взгляните.

С одного из чёрно-белых снимков смотрела ватага молодых людей, одетых в телогрейки, куртки, лыжные шапочки. На Лене (её Сомов нашёл сразу) был толстый свитер – такие свитера всегда придают монументальности женскому бюсту; упавшая на плечи косынка словно бы обрезала её распущенные волосы. Рядом с ней, конечно, стоял Неретин – в длиннополой «гангстерской» шляпе с двумя вмятинами на тулье. Он явно пижонил, что подтверждалось линялой кожаной курткой, резиновыми сапогами, самодельно укороченными за счёт широких отворотов, рваными джинсами, заправленными в эти сапоги (кто бы мог подумать, что в исторически недалёком будущем такие джинсы станут чрезвычайно модными!).

Сомов поискал глазами Гену Завьялова. Тот скромно располагался с самого края в первом ряду. Старый тренировочный костюм, поверх – штормовка, на голове – кепочка с маленьким козырьком. На лице у него какая-то растерянная улыбка, очевидно, оттого, что девушка, много ниже ростом, прильнула к его груди, пропустив ему за спину руку. По её смеху непонятно, то ли она шутит, то ли обыденно пользуется своим неоспоримым правом.

– Эта девушка – Зоя Терёхина, – констатировал Сомов.

– Верно. Хотя я вам её раньше не показывала. Вы уже прекрасно разбираетесь в персонажах нашей истории!

– Но вы говорили, что она косила…

– Ну и что? На фото её косинку никогда не было заметно. А вот это знаете кто?

Она показала на мужчину, стоявшего вполоборота перед компанией. На нём был светлый плащ, между отворотами лацканов – галстук, из чего однозначно следовало, что это начальник.

– Ладеев Андрей Сергеевич. Недавний аспирант и наш куратор.

– Тот самый аспирант?

– Тот самый! Защитился и был оставлен на кафедре. Между прочим, будущий академик! Они с Леонидом очень тесно общались. Это может показаться странным: второкурсник и преподаватель! Но так было. Андрей Сергеевич разглядел в Лёне незаурядные способности, привлёк к работе на кафедре, потом в группе, занимавшейся важнейшей оборонной тематикой… Как говорится, сыграл значительную роль в его научной карьере. А на фото то утро, когда Ладеев уезжал в Москву. По возвращении он нас собрал и объявил, что курс решено оставить на картошке ещё на две недели! Что тут началось! Кто-то назвал это потом «исходом». Библейский сюжет тут, конечно, ни при чём. Просто слово оказалось к месту…

Елена Тихоновна продолжала говорить, а мысль её то и дело цеплял, как заусенец, другой эпизод, внезапно возникший в памяти…

То, что она нравится Ладееву, для Лены не было тайной. А кому она вообще из представителей мужского пола не нравилась?! Обычное дело! Давно уже не будоражило… Льстило, конечно: взрослый мужчина, кандидат наук, преподаватель, и хоть не красавец, но о таких девушки обычно говорят, невольно впадая в кокетство: «А он ничего…».

Может, Лена когда-нибудь и посмотрела слишком протяжным взглядом – и он показался ему прельщающим, или улыбнулась очаровательно – так что ему привиделась надежда, однако с её стороны если что и было, то только невинный флирт, именно невинный, ибо женская повадка нравиться не искусственного происхождения, а врождённая.

Был вечер. После рабочего дня девчонки мылись в душе. Вдруг дверь распахнулась и в проёме возник Ладеев. За его спиной маячил завхоз пионерского лагеря (именно там и жили студенты).

Слишком уж горячо обсуждали они выявленные недостатки на мужской половине, чтобы прислушиваться, есть ли кто-нибудь в женском отделении.

– Шесть смесителей свинчено, – возмущался Ладеев. – Это как, Кузьмич? А сколько здесь не хватает?

Далее следовала классическая сцена: онемелые дядечки, взирающие перед собой широко раскрытыми глазами, и лавина девичьего визга.

Не визжала только Лена, стоявшая под крайним от двери душем. Она неторопливо повернулась боком, прикрыла ладонью сосок и искоса взглянула на пришельцев спокойным, чуть насмешливым взглядом.

Ладеев завороженно смотрел на мокрые, прилипшие к её шее завитки волос и никак не мог отмереть, пока Кузьмич не толкнул его в бок.

– Простите, – пробормотал он, отступая за порог.

Что тут скажешь? Курьёз, но не из тех, которые надолго запоминаются.

И этот, разумеется, забылся бы, не имей он продолжения – увы, не столь забавного.

На улицу Лена вышла последней. Её должен был встретить Лёня, но он опаздывал, и Лена пошла ему навстречу по аллейке, ведущей к жилым корпусам.

Вдали горел единственный фонарь, под ногами стелилась осенняя листва, гряды деревьев по сторонам обозначали путь, их кроны тускнели лоскутами погасшей желтизны, бывшими, как заплатки на тёмном.

– Нащокова! Лена! – окликнул мужской голос.

Она обернулась. В нескольких шагах от неё стоял Ладеев.

– Да, Андрей Сергеевич?

– Лена…

Он подошёл вплотную, так что Лена невольно отшагнула.

– Что?

– Лена…

Он продолжал наступать – она пятиться, пока оказавшаяся за спиной скамейка её не «подсекла».

Лена не удержалась, плюхнулась на мокрые деревяшки. Ладеев навалился сверху и начал торопливо расстёгивать на ней куртку.

От него пахло куревом и недавно выпитой водкой, он был тяжёлый и сильный.

«Лёня! Лёня! Где же ты?!» – молила она, понимая, что ей не совладать с Ладеевым.

Наконец краем глаза она увидела его!

Но что это?! Леонид стоял поодаль и не двигался! Ей показалось, что он чего-то выжидает!

Однако он тут же исчез из виду: Ладеев порывисто развернул ей лицо, припал к её рту…

И она укусила его за губу.

Ладеев отпрянул, а она устремилась взглядом туда, где стоял Лёня, – и никого не увидела!

Теперь Лена знала: она один на один с одуревшим Ладеевым.

И вдруг простая вещь пришла ей в голову.

Она свободно вздохнула и рассмеялась:

– Андрей Сергеевич! На мне столько всего надето, что у вас ничего не получится!

А Ладеев и так уже отступил.

Вся его фигура с рукой, поднятой к укушенной губе, выражала растерянность.

– Прости, Лена, прости! – твердил он и пятился.

И такое горькое раскаяние звучало в голосе Ладеева, что не оставалось никаких сомнений в его искренности!

Всё-таки в человеке иногда взметается то тёмное, слепое, первородное, что у него от зверя, и тогда опрокидываются разом все табу!

Беда, если человек не может обуздать этот вихрь!

Ну а если сумел, опомнился?

Перед Леной не стояло выбора: судить Ладеева по закону или по совести. Она судила по совести – и простила. Да и как иначе, если её и саму подмучивало чувство вины, пусть и невольной.

Она простила его совсем, то есть так, чтобы никогда не вспоминать о случившемся – ни ему, ни ей.

Об этом она и сказала Ладееву на следующий день, когда после завтрака все шли «грузиться» в совхозные автобусы, а он стоял в сторонке, уткнувшись в какую-то тетрадь.

Готовый провалиться сквозь землю, Ладеев так и не смог посмотреть ей в глаза.

Но ответил твёрдо:

– Если бы сейчас мы были одни, я встал бы перед тобой на колени…

Однако переживания, связанные с поступком Ладеева, меркли, когда подступал мучительный вопрос: так был вчера Лёня на аллее или не был?

Если был… У Лены холодело сердце: неужели Леонид решил уступить её Ладееву?! Ведь он знал, как она нравится его учителю-наставнику (они как-то шутили с ним по этому поводу). Нет, в это невозможно поверить!

Сам Леонид объяснил, почему не встретил Лену, очень просто: в качестве бригадира грузчиков он проводил небольшое производственное совещание и не рассчитал времени.

В общем-то, это подтверждалось: Лёню она застала у столовой, где обычно и проходили собрания, он стоял в окружении ребят-грузчиков и собирался идти её встречать.

– Ты уже? – взглянул он на часы. – Я думал, у меня ещё есть время. Прозаседались, как всегда.

Настораживало только то, что Лёня был подчёркнуто спокоен и то и дело вытирал ладонью лоб, словно бы на нём проступала испарина. И ещё он не спросил об очевидном. А весь её внешний вид кричал, что что-то случилось! Зайдя в туалет и взглянув в зеркало, она не сразу узнала в отражении своё заострившееся, серое, с горящими глазами лицо…

Впрочем, решила она в конце концов, это, скорее всего, её выдумки, нервы и блажь. Девицы – народ впечатлительный, чего им только не примерещится! Это Лена хорошо знала по своим подружкам. Можно подумать, она из другого теста!

Словом, уговорила она себя забыть тот случай и вместе с ним утопить все свои сомнения в самом глубоком колодце памяти.

Думала навсегда, а вот – поди ж ты…

Арсению о том происшествии знать незачем, да и никто не должен знать!

Тем более что к «исходу» оно не имеет никакого отношения.

«Исход»

Солнце с ленцой смотрело сквозь небесную белёсую дымку и мягко приглашало к покою. Внемля светилу, сонно дышала вскопанным полем земля, и на краю равнины притаилась в багряном осиннике осень, и даже воздух, удерживая тишину, стоял недвижим.

И только люди всё копошились, ползали, глухо позвякивая ручками вёдер.

Леонид приоткрыл глаз. Он лежал на груде пустых мешков, под головой – чья-то спина, правая нога затекла, придавленная частью тела другого брата-грузчика.

Так, лёжа вповалку, в полудрёме, ждали они, когда приедут на поле машины. Тогда они встанут и пойдут грузить мешки с собранной картошкой. Каждый мешок – сорок-сорок пять килограммов; бывало, попадались и «крокодилы», весившие все шестьдесят, – их забрасывали в кузов вдвоём. Иногда грузовики следовали один за другим, но роптать ребятам не полагалось – язык на плечо, а вкалывай до последней машины! Потом наскоро устраивали лежбище и валились с ног. Сначала лежали обессиленно, бездумно… Затем возникали эти переходы: от пустоты к благодатной тишине в душе, будто внутри вот так же с ленцой взглядывало неяркое солнце; потом через умиротворение начинала просачиваться какая-то маленькая радость – она освежала, бодрила, и вдруг у души вырастали крылья!

Всё-таки был кайф в работе грузчика! И это помимо того, что считалась она уважаемой (из-за тяжёлых нагрузок далеко не каждый шёл в грузчики), а сами грузчики держались наособицу от «земляных человечков».

«Сегодня четверг, – подумал Неретин, – завтра ещё денёк – и прощай картошка! В субботу по домам!»

Да и в самом деле было пора: золотая осень заканчивалась. Дни – один к одному ясные, в паутинках – уже дважды умывались дождями, надвигались слякоть, зябкий свет померкшего неба и прочая бесприютность, при мысли о которой невольно передёргиваешь плечами.

– Бригадир! – позвал Лёню женский голос.

Он повернул голову.

Перед ним стояла совхозная начальница, тоже что-то вроде бригадира, ежедневно определявшая, в каком количестве и где студентам работать (помимо картофеля они собирали морковь и свёклу).

Звали её Любовь Тарасовна, и была она в очевидном расцвете бабьей силы. Миниатюрные фигуристые студенточки по-своему, конечно, хороши, но тут было торжество обильного женского тела, своего рода триумф плодородия природы.

В иное время однокашникам показалась бы подобная роскошь чрезмерной. Такой красоте тесно в городских условиях, но как же влечёт она на сельских просторах!

Неретин повёл взглядом: все грузчики с псиной умильностью смотрели в сторону Любови Тарасовны.

– Бригадир, есть работёнка!

Её красный пухлый рот вздрогнул, и легко и грациозно взлетела белозубая улыбка.

– Что надо делать? – Неретин окинул взглядом работодательницу, скульптурную грудь которой пыталась стискивать короткая курточка, а чёрное трико, заправленное в сапожки, плотно охватывало на манер лосин ядрёные бёдра и стройные, крепкие ноги.

– Работа аккордная. Нужно на дебаркадере пару-тройку машин разгрузить.

– Сгрузить на баржу? (Однажды они это уже делали, и им заплатили живыми деньгами.)

– Ну да, вы же знаете. Оплата по окончании, на руки.

– Когда?

– Ну как здесь закончите – так сразу и поедете.

«Мутит бригадирша, явно налево картошку толкает», – подумал Леонид.

– А ужин? А назад? – продолжал он выяснять, понимая, что, согласившись на эту работу, они вернутся в лагерь, когда ужин давно закончится, даже если их привезут на автобусе (а если идти пешком, то вообще за полночь!).

– Не волнуйтесь: и накормим, и отвезём назад!

– Ну тогда – да, – для солидности Неретин старался быть немногословным.

Машин оказалось не пара-тройка, а четыре, последнюю разгружали, сцепив зубы.

Баржа тут же отошла от дебаркадера, заскользила по чёрной ленте реки, маяча кормовыми огнями.

Ребята стояли кружком, многие согнувшись, упираясь руками в колени, тяжело дыша и отупело глядя в землю.

Появилась Любовь Тарасовна.

– Что же вы, ребятки, стоите? Пойдёмте, всё уже готово! – певуче, с грудной ноткой проговорила она и повела всех в располагавшееся неподалёку деревянное строение, похожее на амбар.

Центр его занимал длинный стол со скамьями по сторонам, уставленный нехитрой деревенской закуской, от одного вида которой откуда-то из-за ушей начинала выделяться слюна.

Белое, в скромном румянце сало, присыпанное кристалликами соли, золотистые, в рубиновых зёрнах горки квашеной капусты с клюквой, солёные огурцы, теснящиеся упругими боками в миске, варёная картошка, немного уже затвердевшая сверху, которую так и хочется разломить вилкой пополам… И над всем этим ароматный кисло-солёный дух!

Но более всего ребята были поражены бутылью, наполненной мутноватой жидкостью. Все, конечно, понимали, что это самогон, поражало другое – размеры сосуда! Такое можно было увидеть только в кино!

– Ничего себе! Прямо как в «Свадьбе в Малиновке»! – изумлённо изрёк Гена, имея в виду сцену бандитской попойки, во время которой персонаж Алексея Смирнова слонялся в обнимку с такой же ведёрной бутылью.

Любовь Тарасовна поняла его слова по-своему и ответила строго:

– Никакой «Свадьбы в Малиновке»! Быстро поели – и в автобус!

Быстро, конечно, не получилось…

Тем более что и сама Любовь Тарасовна подсела с краю, пригубила пару раз рюмочку, разблестелась глазами, погорячела – и куртку сняла, и кофточку расстегнула.

Гену, сидевшего рядом, каждое её движение обдавало жаром, в котором ему слышалась какая-то пряничная сладость, нотка пота, миндальная горчинка… Чёрт знает, что ему слышалось, и он потихоньку сходил с ума!

А ко всему Любовь Тарасовна стала уделять балдеющему от неё соседу всё больше и больше внимания, и Гена не вынес такого испытания.

– Лёнь, вы без меня поезжайте, – тихо сказал он Неретину по окончании застолья, когда все шли к автобусу. – Я сам доберусь.

– Пешком что ли? Тут километров пятнадцать шпарить.

– Да разберусь.

Гена кивнул на «Москвич-412», выглядывавший капотом из-за амбара, – то ли совхозный, то ли личный автомобиль Любови Тарасовны, на котором она разъезжала по полям.

– Ну гляди, дружище. Если что – я за тебя отвечаю!

– Не переживай, не подведу!

Хлебосольная Любовь Тарасовна не только расплатилась, как и обещала, наличными (по четыре рубля на брата вышло!), но и снабдила отъезжающих снедью и самогоном. Бутыль была, правда, не ведёрная, но и её вполне хватило.

Явившись в лагерь за полночь, бригада грузчиков тут же завалилась спать и спала богатырским сном до тех пор, пока Не-ретина не разбудила Лена.

– Проспали?! – вскочил Леонид. – Мужики, подъём!

– Не суетись, никуда вы не проспали… – спокойно сказала Лена. – Кончилась работа!

– Как это? Сегодня последний день!

– Вчера Ладеев объявил, что картошку на две недели продлевают. Народ взбунтовался. Кто-то уехал прямо вчера, а основная масса сегодня утром.

Неретин сел, потёр лицо.

– Ну дела…

Лена усмешливо взглянула.

– Где это вы так назюзюкались? Я тебя с третьего раза добудилась.

– Баржу грузили… А Ладеев что?

– Бегал, пытался задержать. Все на него ноль внимания. Ребята здорово разозлились: торчать здесь ещё две недели! В общем, Ладеев сел в машину и уехал. Наверно, в институт, докладывать.

– Много народу осталось?

– Человек десять, если вашу бригаду не считать. Из грузчиков только Гена уехал.

– Генка?!

– Ну да. Утром, со всеми.

Гена, Гена… Отчего же так переменчива была к нему фортуна! То улыбалась, то поворачивалась спиной.

Когда ранним утром у ворот пионерского лагеря остановился «Москвич-412» и из него вышел Гена, навстречу ему двигался поток однокурсников. Шли молча и зло. Кто-то крикнул:

– Зой! Вон Генка!

Гене, ещё не придумавшему, где он пропадал ночью, в самый раз было испариться. Однако удивление перед картиной народного шествия оказалось сильней.

– Ребят, вы куда?

– В Москву!

Тут он и Зою увидел. Она подхватила его под руку и стала жарко, в самое ухо, нашёптывать, совершенно забыв узнать, откуда он взялся.

Не совсем протрезвевший, мучимый к тому же свежей виной в измене, Гена решил безоговорочно поддержать Зою и вообще бунт как таковой.

Он даже за вещами решил не возвращаться. И даже громогласно произнёс, выдвигаясь во главу колонны:

– Совсем они там в Москве охренели!