Юрий Алексеевич Копылов
Домбайский вальс
Так бесславно закончился вояж Доната Симановича на Домбайскую поляну. Не сделал он задуманной «пятёрки» на Домбай-Ульген. Не стал ни свидетелем, ни участником трудового энтузиазма, который будет впереди. И
это был первый такой случай своеобразного дезертирства в мирное время.
VI
Второй подобный случай случился на турбазе «Солнечная Долина» с Яковом Марковичем Кроликом. Этот второй случай, пожалуй, не стоит оставлять без внимания, ибо ни третьего, ни четвёртого, ни пятого (и так далее) таких случаев на Домбайской поляне больше никогда не бывало.
Яков Маркович Кролик, 1917-го года рождения, ровесник Великой Октябрьской Социалистической Революции (ВОСР), беспартийный, член профсоюза горнодобывающей промышленности, работал, не покладая рук, старшим экономистом планового отдела Шахтостроительного управления (ШСУ-1) Тырныаузского вольфрамо-молибденового комбината (ТВМК).
Когда-то на месте Тырныауза было балкарское село Гирхожан. На мой взгляд, вполне приличное название. Мне нравится. В 1937 году Гирхожан переименован в Нижний Баксан, а в 1956 году Нижний Баксан переименован в Тырныауз. Сначала комбинат был молибдено-вольфрамовым, потом стал вольфрамо-молибденовым, затем горно-обогатительным. Так что социалистическая традиция эта, зуд переименований, проявила себя не только в Карачаево-Черкесии. Иные скажут: всё это мелочи. Позвольте, но каждый раз при переименовании надо менять вывески, карты, бланки, печати, штампы и т.д. и т.п. и пр. А старые – на помойку. Иные снова скажут: да ладно, подумаешь – гроши. Действительно, для одного Тырныауза, возможно, немного. А ну-ка пройтица по все стране. От края и до края, от южных гор до северных морей. Сумашечие денежки, между прочим. Любит Русь не токмо что нестись птицей-тройкой, неведомо куда, но при этом ещё и сорить деньгами.
Яков Маркович не хватал звёзд с неба, но был своей жизнью вполне удовлетворён. Среди сослуживцев слыл порядочным человеком, добрым семьянином и ответственным гражданином. Не пил и не курил. У Якова Марковича было пять дочерей, задумчивых, но весёлых, обширная рыжеволосая жена по имени Дебора, с грустными, красивыми серо-зелёными глазами, и кошка Мурка, исправно приносившая слепых котят, которых приходилось топить в ведре с водой. Его жена обладала удивительной склонностью к частому деторождению и рожала непременно одних только девочек. Никто не сомневался, что вскоре должна была появиться на свет шестая.
Глаза жены напоминали Кролику тоскливый взгляд красавицы Деборы из фильма «Однажды в Америке», который он не видел. Ибо в Тырныаузе эту антисемитовскую мутотень не показывали. Дабы не смущать гангстерскими эротически-криминальными разборками добропорядочных шахтёров. И не отвлекать их от установления трудовых рекордов при добыче руды, с повышенным содержанием вольфрама и молибдены, идущей (после обогащения) на производство легированной стали для танков, постоянно совершенствуемых и переименовываемых в ходе непрекращающейся гонки вооружений c гнусным Западом. Шахтёрам показывали «Большую жизнь».
Старшей из дочерей, Царице Тамаре, как все её звали в домашнем кругу, похожей на мать, как две капли счастливых слёз, недавно исполнилось шестнадцать лет. О её замужестве думать было ещё рано, но Яков Маркович постоянно держал эту важную и тревожную мысль в своей поседевшей голове, поросшей, как одуванчик, истончившимися жидкими волосками, которые он зачёсывал поперёк головы.
Девочки росли не по дням, а по часам. Были все они высокие и стройные, как кадушки, стремились стать сильными, чтобы пойти работать, когда вырастут, на шахту, где хорошо, как они всегда слышали, платили, и было много кавалеров. Ещё они были на редкость прожорливыми, чтобы, по-видимому, оправдать свою смешную фамилию. На их одежду и пропитание уходила уйма денег, практически вся получаемая Яковом Марковичем зарплата. И сколько бы ему ни повышали оклад небольшими ежегодными прибавками в виде компенсации скрытой инфляции, которой в стране, как известно, никогда не было, денег в семье всегда не хватало. Яков Маркович называл свою беспокойную, не всегда сытую семью, с любовью, умилением и грустной иронией: «мой крольчатник».
Он уже десять лет подряд не бывал в отпуске и каждый раз договаривался с начальством о выплате ему компенсации за дополнительное, отработанное в счёт отпуска, время. И начальство всегда входило в его трудное положение. Но на этот раз член местного комитета профсоюза, инженер по охране труда и технике безопасности, некто Кадиев Рамазан Индрисович, занял принципиальную позицию, поставив вопрос ребром. На очередном заседании месткома, на которое был приглашён Яков Маркович, Кадиев, предварительно торопливо огласив справку из бухгалтерии о выплаченной за десять лет Кролику компенсации, потребовал неукоснительного соблюдения гуманистических правил охраны труда.
При голосовании этой инициативы подавляющим (как всегда) большинством голосов, при одном воздержавшемся (для проформы), было принято постановление, гласившее: «Ходатайствовать перед руководством ШСУ-1 об отказе товарищу Кролику, старшему экономисту планового отдела, в очередной компенсации и принуждению его в административном порядке уйти в положенный ему отпуск».
Начальство, в лице главного инженера Чудакова Ивана Ильича, было вынуждено согласиться с мнением общественной организации, являющейся первичной ячейкой школы коммунизма.
Здесь следует заметить, что многие трудящиеся слышали, что «профсоюзы школа коммунизма», но почему и зачем, толком никто не знал. А те, кто якобы знал, были изолированы от народа, которому эта инвектива была интересна, надёжным заслоном, состоящим из бюрократических, кабинетных, транспортных, жилищных, здравоохранительных и других подобных заграждений. И никто не стал сомневаться, все решили, что так надо.
В денежной компенсации Кролику было отказано, а вместо компенсации ему, буквально силой, было предложено использовать (по наущению того же Кадиева) горящую бесплатную профсоюзную путёвку в турбазу «Солнечная Долина» на Домбайской поляне по всесоюзному маршруту за номером 44– прим.лыжи. Строго говоря, под боком у Тырныауза была своя горнолыжная база в Приэльбрусье, но туда не было бесплатных путёвок. Кроме того, Кролик не умел кататься на горных лыжах.
Туризм во всём мире считается одним из самых прибыльных дел. Его популярность основана на неуёмной тяге человечества к перемене мест. А тяга эта, в свою очередь, связана, по всей видимости, с генетической предрасположенностью. Испокон века человеку не сидится на одном месте, хочется куда-нибудь пойти, поехать, поплыть, полететь, побрести – посмотреть, что там за горизонтом, за долами за горами.
В Советском Союзе туризм по доходности стоял близко к торговле нефтью, газом, вооружением, необработанной древесиной (лесом), пушниной, мёдом, пенькой и другими полезными ископаемыми. Однако туризмом занималось не государство, а профсоюзы. Кстати, и санаторно-курортным делом тоже. Ибо государству всегда было не до того, а профсоюзам как раз делать нечего. Но им тоже жить надо. Оба дела были поставлены на широкую ногу, с размахом. В так называемом Дворце Труда, что на Ленинском проспекте в Москве, именуемом в просторечии зданием ВЦСПС, получили постоянную прописку две крупные организации: Центральный Совет по туризму и Центральный Совет по управлению курортами профсоюзов. Понастроили всюду санаториев, домов отдыха, пансионатов, гостиниц, турбаз, кемпингов и других аналогичных объектов. Стали продавать путёвки по всей необъятной стране. И, надо сказать, неплохо стали жить. Совсем неплохо.
В Центральном Совете по туризму (тема нашего исследования) были разработаны маршруты, которыми деловые люди этого Совета, пытались, как неводом, опутать всю страну. Маршруты делились на всесоюзные, республиканские и местные. Знаменитая Домбайская поляна, славившаяся своей изумительной красотой, мягким климатом, неповторимым количеством солнечных дней в году, всегда включалась в состав всесоюзного маршрута. Каждому маршруту присваивался порядковый номер. К примеру: № 44: «Домбайская поляна–Северный приют–Клухорский перевал–Южный приют–Сухуми–Сочи». Это был широко известный маршрут, и многие хотели туда попасть. В первую очередь, на Домбайскую поляну. Но это было в тёплое время года. Зимой Поляна не работала. А как пошла мода на горные лыжи, проникшая к нам из Европы с целью ослабить нашу российскую идентичность, сразу открыли зимний маршрут – катание на горных лыжах. А номер оставили прежний. К нему добавили два словечка. И получилось: №44-прим.лыжи.
По таинственным причинам, маршрут в зимнее время переходил из всесоюзного подчинения в республиканское. Те, кто пытался в этих причинах разобраться, погружались безвозвратно в трясину противоречивых выводов. Повторение логических ходов неизбежно приводило к цугцвангу.
Вот этот самый маршрут и достался Якову Марковичу Кролику. Сначала он воспринял предложенную ему путёвку за издевательство над здравым смыслом. И это его обидело. Но Яков Маркович был человек лёгкий, незлобивый, сговорчивый. И, поразмыслив немного, он согласился, сочтя это издевательское предложение даже экономически выгодным, имея в виду две недели бесплатного питания и оплачиваемый проезд до Домбайской поляны и обратно. По предъявлении билетов, что таило в себе некоторые нехитрые возможности мухлежа и извлечения небольшой дополнительной прибыли.
Вручая путёвку, Кадиев, с отвратительным лицемерием, заявил:
– Вам, товарищ Кролик, необходим активный отдых.
У Якова Марковича были блестящие, будто от проступивших слёз, глаза с радужкой рябого окраса, в котором присутствовали вокруг зрачков голубые, серые, жёлтые и бурые лакуны, как будто это были крохотные, тонюсенькие листочки полиграфической фольги.
Между прочим, между нами говоря, из такой фольги, полиграфической, отличные «колдунчики» получаются. Берёшь ножницы и отрезаешь от рулончика узенькие полосочки, вроде ленточек. Длиною примерно по полметра, может, даже меньше. Две-три – сколько надо. Они легки, прочны, нипочём не порвутся. И привязываешь их тоненькой крепкой ниточкой к обеим бортовым вантам. На высоте, куда достанешь. Они, эти «колдунчики», трепещут, струясь строго по ветру, и помогают тебе держать правильный курс во время парусной лавировки. Вот, понимаешь, какое дело.
Так вот. Кролик этот, между прочим, имел большой нос и тусклую лысину, распространившуюся в последнее время в сторону лба. Чтобы замаскировать её, он, по настоянию жены, отрастил свои жидкие седые волосы с левой стороны головы и зачёсывал их поперёк лба вправо, от одного большого и бледного уха к другому. Яков Маркович был тщедушен и боялся сквозняков, от которых у него происходило, как он сам выражался, острое обострение КВДП, что означало: катар верхних дыхательных путей. Он не выносил непривычных запахов и табачного дыма. Не мог уснуть, если в комнате горел свет или кто-то храпел за стеной. Не говоря уж – рядом.
Он снял свои сатиновые нарукавники, как у подпольного миллионера Корейки и из «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова, собрал свои немудрёные шмотки в старенький фанерный чемодан, обтянутый чёрным дерматином, обнял дочек и отправился на автостанцию. Там он собрал валявшиеся на ступенях билеты и сунул их в карман. Потом забрался в автобус, следовавший по маршруту «Тырныауз-Нальчик». Его провожала жена Дебора, кутавшаяся в оренбургский пуховый платок. Он опустил стекло, Дебора подняла к нему свои красивые не русские глаза и прошептала загадочные слова:
– Кролик, я тебя буду ждать.
Появился шофёр, балкарец, и автобус поехал, быстро набирая скорость. Не успел он тронуться, как Кролик начал сильно скучать по дому. Это было невыносимо. Он даже собирался вылезти в Гунделене и вернуться обратно. Но усилием воли удержал себя от этого ребяческого поступка и поехал дальше. В районе Заюкова он начал склонять задремавшую голову на плечо сидевшей с ним рядом балкарки, которая всю дорогу кормила тощей жёлтой грудью туго спелёнутого младенца, лишая того возможности вопить и мешать людям ехать. Балкарка своё плечо не отстранила.
В Баксане Кролик сделал пересадку в автобус, следовавший по маршруту «Нальчик-Ставрополь». Это был комфортабельный автобус с высокоподнятым пассажирским салоном и багажными отсеками внизу. Он живо домчал Кролика до Пятигорска, где его ждала ещё одна пересадка, к Черкесску. В Пятигорске водитель автобуса открыл крышку багажного отсека и предложил Кролику вытащить оттуда свой багаж. Яков Маркович долго копался, пока искал свой фанерный чемодан. Наконец он вылез оттуда, перепачканный, злой, и потребовал отдать ему его проездной билет. Водитель не стал артачиться и сказал:
– Сей момент, возьму сейчас в кабине. – Захлопнул дверцу люка, забрался в кабину и уехал, не попрощавшись. Кролик остался со своим носом. И опять ему пришлось собирать грязные билеты на полу автостанции.
Короче, после долгих треволнений и препирательств с нехорошими и грубыми автобусными водителями, добирается наш герой до Домбайской Поляны, которая встречает его густым туманом и неимоверным морозом. Если бы не шуба под названием «тулуп», войлочные башмаки под названием «прощай молодость», заячий треух, чёрный грубошерстный костюм, мохеровое кашне и рубашка с галстуком, Яков Маркович сразу превратился бы в ледяной столб, как жена Лота. А тут он всё же добрался со своим смешным чемоданом до главного корпуса турбазы «Солнечная Долина».
Забегая вперёд, скажу, что он не покидал этого корпуса всё время своего пребывания на Домбайской поляне, не высовывая носа наружу. За исключением одного случая, когда ему воленс-ноленс пришлось протрусить опрометью в административный корпус, чтобы пройти там процедуру регистрации. Там его занесли в книгу учёта, выдали талоны на питание в столовой и дали номерок для получения лыж в пункте проката инвентаря. При этом строго-настрого предупредили, что за утерю номерка положен штраф в сто пятьдесят рублей с копейками. Яков Маркович хотел было отказаться от номерка, но ему этого не позволили.
Появление в турбазе странного персонажа вызвало неоднозначную реакцию. Со стороны молодых и весёлых туристов выкатилась волна грубых насмешек. Его большой нос, напомнивший кое-кому Сирано де Бержерака, незамедлительно получил обидное название «паяльник». Девушек поначалу его нос заинтересовал, но когда они увидели его причёску, то зафыркали и сказали: «Фу!» Один нахал, умевший, как впоследствии выяснилось, подражать разным звукам, пропел петухом и прокричал: «Кири-ку-ку! Царствуй, лёжа на боку» У директора турбазы, Натана Борисовича Левича, вид новоприбывшего вызвал неприязнь своей похожестью на бухгалтера-ревизора. И всё это ещё до того, как была обнародована его необычная фамилия.
Будущий сосед по палате, некто Иван Краснобрыжий, как только узнал фамилию вновь прибывшего придурка, так обрадовался, что не мог успокоиться не меньше часу и всё это время дико хохотал. Даже можно сказать, ржал. А как пришёл в себя, так сразу же приклеил Якову Марковичу обидную для него кличку «Братец Кролик».
Комнаты, где туристы ночевали и проводили время, не занятое лыжным катанием, по аналогу с учреждениями оздоровительно-лечебного содержания, назывались в «Солнечной Долине» палатами. Якова Марковича поместили в четырёхместную палату №6, которая, по прихоти коварной судьбы, располагалась на втором этаже, непосредственно над столовой, и недалеко от мужской уборной, откуда большой чуткий нос Кролика сразу же уловил: снизу запах квашеной капусты, а сбоку – острый нашатырный запах туристской мочи. Это привело его в тихий ужас.
Стены турбазы были рубленые из толстых то ли лиственничных, то ли пихтовых брусьев, почерневших от времени и давших по этой же причине глубокие трещины, в которых жили тараканы-прусаки. Потолок тоже был деревянный и своими полированными, набранными ёлочкой дощечками напоминал паркет. Когда Кролик ложился спиной на койку и смотрел в потолок, ему казалось, что он видит натёртый воском паркетный пол. От этого у Якова Марковича кружилась голова. Приходилось срочно поворачиваться на живот или на бок, тогда головокружение пропадало. И всё это было красиво и, наверное, пахло бы лесом и смолой, если бы не сильная струя квашеной капусты, из которой на кухне варили кислые щи с салом. Считалось, что в мороз туристам требуется повышенное содержание калорий.
Убранство палат не отличалось особыми изысками. Четыре койки с провисшими пружинными сетками; возле каждой койки стояли довольно удобные, но уродливые прикроватные тумбочки, с перекошенными ящиками, с трудом выдвигавшимися, и лежали ножные коврики, которыми туристы, не сговариваясь, чистили ботинки. Наподобие того, как в районе Самотёки, а также вблизи дорогущих гостиниц «Националь», «Метрополь» и «Савой» в Москве чистильщики из нацменьшинств наводили бордовыми бархотками блеск и лоск на штиблеты столичных штатских щёголей и хромовые сапоги военнослужащих. У стены стоял громоздкий полированный шкаф, получивший в туристском обиходе название «стервант». Справа и слева от него висели офорты и гравюры с изображением окружающих Домбайскую Поляну красивых гор, чтобы туристы не забывали, где они находятся.
Вместе с Кроликом в палате №6 коротали время ещё трое плановых туристов. Один из которых, а именно упомянутый ранее Иван Краснобрыжий, отравил Якову Марковичу всю жизнь, превратив её в сплошную пытку, потому что являлся его антиподом, как свет и тьма. Это был тридцатилетний здоровяк, с толстыми, как у борца, руками, бычьей шеей и широченной спиной, при взгляде на которую у Якова Марковича сжималось сердце и начинало сосать под ложечкой. Краснобрыжий работал механиком по дизелям на заводе по производству синтетического каучука, вырабатываемого из пищевого спирта, и приехал на Домбай так же, как и Кролик, по горящей соцстраховской путёвке, из какой-то, как полагал Яков Маркович, немыслимой дыры под глупым названием Ерёма. Об этом, с позволения сказать, городе Иван постоянно делился с Яковом Марковичем яркими воспоминаниями, с неожиданной для такого грубого человека теплотой. Он нещадно смолил вонючие сигареты «Дукат» и выкуривал их, по его собственному признанию, не менее трёх пачек в день. Прихватывая, правда, при этом часть ночи. Голос у него был громкий, хриплый, булькающий мокротой. Обращался он ко всем принципиально на «ты», не испрашивая на это соизволения. От него постоянно исходил тошнотворный запах пота, пива и водочного перегара, в смеси с запахом табака. У него была непреодолимая потребность всё распахивать настежь: двери, форточку, окно, рубаху и даже душу.
Каждое утро он выскакивал на улицу в одних трусах, которые были ему до колен, и бегал там босиком по снегу, не обращая внимания на жестокий мороз. Потом возвращался в палату, растирался докрасна полотенцем, нередко путая своё с полотенцем Якова Марковича, ухал, крякал, хлопал Кролика по худосочной сутулой спине и ржал, как жеребец. На голове у него красовался жёсткий курчавый чуб «смерть бабам», и всё его могучее белое тело было покрыто буйной светло рыжей растительностью, выпиравшей, будто крапива, из рукавов и вечно расстёгнутого ворота рубахи.
По ночам Иван так молодецки храпел, что Яков Маркович, в одну из кошмарных бессонных ночей, накрыл голову подушкой и заплакал настоящими мокрыми и солёными слезами. Иван был не дурак выпить, забить «козла» в домино и сыгрануть в карты. А после того как Юрий Гаврилович Лесной, московский режиссёр, похожий на Пьера Безухова, тоже ночевавший в палате №6, научил Ивана играть в покер, тот никому не давал прохода и назойливо приставал к соседям по палате, заставляя их чуть ли не силой принимать участие в этой азартной карточной игре. Он любил рассказывать похабные анекдоты, и сам всегда хохотал над ними громче всех остальных; часто употреблял отдельные неприличные слова и даже целые выражения; обожал рискованные разговоры на политические темы, от которых Яков Маркович холодел, жался и испытывал острое желание удалиться за дверь.
Когда Иван Краснобрыжий бывал навеселе, а не навеселе он бывал крайне редко, практически никогда, он обращался к Якову Марковичу издевательски, зная, что тот не согласится, и именно это его подзадоривало:
– Братец Кролик, давай садись, сыграем в покер. А не станешь, получишь по ушам. Или в нос. Сам выбирай куда.
Это он, Иван Краснобрыжий, наградил Якова Марковича позорной кличкой «Братец Кролик», которая так и прилипла к уважаемому в Шахтостроительном управлении №1старшему экономисту, 1917-го года рождения, то есть, по сути дела, ровеснику Октября, как, извините, мокрый банный лист в парилке к жопе. И никто больше (за редким исключением) не называл Якова Марковича иначе как Братец Кролик. Даже этот сопливый Порфирий (ещё один сокоечник Якова Марковича в палате №6), которого все звали Фирой и который годился ему в сыновья. Это нелепое прозвище очень обижало Якова Марковича и уязвляло его самолюбие. Особенно горько ему было после того случая, когда турбазовская врачиха, с красивыми, как у коровы, глазами в ответ на тактичную просьбу Якова Марковича посоветовать ему что-нибудь от бессонницы и изжоги сказала ему беспардонно и по-хамски:
– Братец Кролик, таблетки от бессонницы у меня, увы, вышли. А против изжоги могу посоветовать квашеную капусту по три раза в день натощак.
Один раз в клубе турбазы показывали кино «Чапаев». И хотя все видели этот фильм по многу раз, все как один повалили в клуб, потому что, во-первых, фильм действительно был хорош, а во-вторых, других не было. Пошёл и Яков Маркович, чтобы, во-первых, приобщиться к культуре, а во-вторых, скрыться хоть на время из палаты №6. Пошёл и Иван Краснобрыжий, который чуть опоздал к началу показу сеанса. Пробираясь, согнувшись, меж рядами стульев, по ногам сидящих на них зрителей, в поисках свободного стула, Иван наткнулся на Якова Марковича, опустившего взор долу, чтобы его не заметил «анчихрист». Но Иван его заметил. И не совладал с собою. Не смог он не поддаться искушению: прицепиться к своему антиподу. И попытался согнать его с занимаемого им стула:
– А, Братец Кролик! – зарычал он медведем. – Тебе привет от моих штиблет. Прочь с мово места, как муха с теста!
Яков Маркович заартачился от возмущения нервов. Сидевшие рядом с ним зрители, освещаемые с затылков лучами проектора, в которых металась пыль, зашумели, зашикали. А Иван, нисколько не смущаясь, всё ещё согнутый пополам, сказал:
– У! Зашипели, как гуси. Я пошутил. Шуток юмора не понимаете. – И заржал, как жеребец, почуявший кобылу. И дальше пошёл, по рядам.
Яков Маркович остался на своём месте, но настроение было испорчено. На экране Анка строчила из пулемёта «Максим», но Яков Маркович этого уже не видел, потому что с середины фильма ушёл, обиженный.
Вторым соседом Якова Марковича по палате был упомянутый выше Порфирий. Фамилию тоже, образно говоря, имел лошадиную: Курочкин. Он был студент из Ростова-на-Дону, учился в сельскохозяйственном институте на агронома, но истинной его страстью была фотография. И он ходил всегда обвешанный фотокамерами, экспонометрами, вспышками и ещё разными штуками в кожаных футлярах. Всё это вместе третий сосед Якова Марковича, упомянутый вскользь выше как режиссёр, называл «сбруей».
Порфирий лелеял мечту. Она заключалась в том, чтобы сделать фотоснимок слаломиста, проходящего в крутом вираже, на фоне горы Белалакая, ворота трассы, чтобы получился при этом пронизанный ослепительным солнцем сноп снежных брызг. И послать этот снимок в журнал «Советский Союз». И получить за него премию. В Домбай Порфирий приехал на зимние каникулы в надежде поймать нужный момент. А пока из-за небывалого мороза мечту приходилось откладывать. Пришлось ему временно искать жанровые сюжеты внутри помещения турбазы «Солнечная Долина». Однажды наткнулся на парочку в тёмном углу, где какой-то бессовестный турист, снедаемый бездельем, пытался склонить к непорочному прелюбодеянию застенчивую девушку. Она шептала с любовным придыханием и повторяла шепотом горячо, от волнения:
– А шо потом? А шо потом? Может, не надо?
А он ей, возбудившись, видно, сильно, тоже шёпотом:
– Как это не надо? Напротив, надо, надо, надо! Да ты не бойся милая. Бери пример с меня: видишь, я же не боюсь. Может, на тебе женюсь.
И нацелился Порфирий на них своим фотоаппаратом с намерением сделать снимок при вспышке магния. Но в это время получил хук, пришедшийся ему прямо в глаз. Из него посыпались на пол крупные искры. Легко могли бы, между прочим, стать причиной пожара, будь на месте твёрдого букового паркета что-нибудь более легко воспламеняющееся. Сгореть могла бы турбаза дотла. Вместе с прилегающим лесом, в том числе, купой чинар, на одной из которых совсем недавно висела машина марки ЗАЗ 965-А, принадлежавшая на правах личной собственности Донату Симановичу, известному альпинисту из лагеря «Красная Звезда», кандидату в мастера спорта, между прочим. Покинувшему к тому времени пределы Домбайской поляны в оскорблённых чувствах и в жестокой обиде на завуча Франца Тропфа.
А покуда обошлось, бог миловал, без пожара, ограничилось всё припухлостью глаза и синяком. Об этом будет сказано ещё не раз, а тем временем пока следует, сдаётся, скупо описать студента из Ростова-на-Дону, чтобы читателю стало понятно, с кем он познакомился.
У Порфирия были тонкие руки и нежная кожа, и был он похож на девушку. На Ивана он смотрел восторженными голубыми глазами и старался во всём ему подражать. Хотя получалось это у него, прямо сказать, не очень похоже. Например, называл он Якова Марковича Братцем Кроликом робко и застенчиво, совсем не в пример своему весёлому и грубому идолу.
И если бы не третий палатный сосед, который всегда заступался за Кролика, закрывал форточку, затворял распахнутую дверь и выгонял паршивцев курить в коридор, Яков Маркович давно бы покинул райское место, не выдержав душевной муки. Это был Юрий Гаврилович Лесной, режиссёр из московского радио по вещанию правдивой социалистической информации на африканские и арабские страны.
Это был большой, толстый и добрый человек. Он был похож, как справедливо заметил Иван Краснобрыжий (кстати, не он первый) на Пьера Безухова из Льва Толстого. На горных лыжах он кататься не умел, но каждый день не оставлял попыток и ходил на склон позади альплагеря «Красная Звезда», чтобы якобы там похудеть. Но Иван был уверен, что это чепуха на постном масле и одна брехня для видимости, а на самом деле всё дело было в «керосине» со Светкой, врачихой турбазы. Крутить роман на туристском жаргоне того времени называлось почему-то «керосинить».
После тренировок Юрий Гаврилович ставил сушить огромные, с красными задниками, горнолыжные ботинки на радиатор отопления и заваливался отдыхать на скрипучую кровать. Кряхтел и вздыхал, показывая этим, что устал. Кроватная сетка под весом его громоздкого тела прогибалась, чуть ли не касаясь пола, и становилась похожей на гамак. От ботинок кисло пахло сырой прелой кожей, и это вызывало у Якова Марковича изжогу и тошноту. Кроме того, глубокое отвращение к горнолыжному спорту вообще и к Домбайской поляне в частности.
До конца смены оставалось пять дней и шесть ночей, и Кролик с нетерпением ждал конца своим страданиям.
Последние два дня стоял особенно лютый мороз, какого, говорят, в Домбае не было никогда. Ветра тоже не было, а то бы совсем конец света. Ветер заблудился где-то в горах. И поделом ему, злому, нечего зря дуть. Воздух, казалось, остекленел от холода. Туристам, отваживавшимся выходить наружу, становилось удивительно, что таким воздухом можно было дышать. Днём опускался морозный густой туман. Небо и горы исчезали. Вместо них, над головой осторожно смотрящих вверх, возникала какая-то унылая серая пустота, до которой было одинаково близко и далеко. Из этой пустоты сыпалась и сыпалась мелкая льдистая пыль. Ночью туман уходил ночевать в горы. Горы делались видимыми, будто рождались заново из волшебного небытия. Они укутывались в серебристую фольгу, стараясь произвести незабываемое впечатление. Светилось космической темнотой чёрное небо, на котором, как в московском планетарии, сияли лучистые звёзды. Мороз усиливался. Домбайская поляна погружалась в первозданную тишину.
Порфирий Курочкин приуныл. Он сидел на своей кровати, листал справочник фотолюбителя, что-то важное записывая в блокнот. Иногда дышал на озябшие руки. Вид у него был угрюмый. Время от времени он осторожно трогал здоровенный синяк под глазом и морщился кисло.
VII
Иван Краснобрыжий вернулся с обеда последним, как всегда в отличном расположении духа, разопревший от съеденных кислых щей со свиным салом и гречневой каши с тушёнкой, тоже свиной. Калории вызывали у него благородную отрыжку, которой он интеллигентно хвастался, повторяя при этом: «Пардон, я не нарочно».
– Ну и погодка! – шумно выдохнул он слова, плюхаясь на свою кровать. – По пути из столовой заглянул наружу – мрак! В такую погодку хорошо быть покойником: долго не испортишься.
Порфирий дёрнулся смешком и скрипнул кроватью.
– Хреновый обед, – подытожил Иван и отрыгнул, дёрнувшись могутной грудью. – Завтрак ещё куда ни шло. А обед – дерьмовый. Съел – вроде нажрался. Через пять минут хоть начинай по новой. Нет, так дело не пойдёт.
– Завтрак должен составлять пятьдесят процентов дневного рациона, – заметил Яков Маркович, сидя на своей кровати и пришивая оторвавшуюся от пиджака пуговицу.
Иван сочно хрустнул пальцами, сплетя их между собой и выставив над головой, будто выстрелил из пугача. И спросил, протяжно зевнув:
– Братец Кролик! Как там по твоим житейским правилам, что полагается физически крепкому мужчине после обеда? Только умоляю, не говори, что надо вздремнуть. Это пошло.
Яков Маркович сморщил своё маленькое, удивлённое лицо и ответил обиженным голосом:
– Вот ты, Ваня, всё смеёшься. Тебе бы только смеяться. Погоди! Поживёшь с моё, станешь постарше. Узнаешь, что к чему и почём фунт лиха…
– Не трепись! – прервал его Иван. – Не знаешь, так и скажи: не знаю мол. Ни хрена ты, Братец Кролик, не петришь. После обеда сытому и здоровому мужику, допрежь всего, самое наилучшее какую-нибудь тёплую и мягкую стерву пощупать. Слыхал анекдот? Солдат налопался и спрашивает: что ты там, бабка, гутарила насчёт гребли? Хм! На пуховой перине? – Иван поднял одну бровь, зажмурил другой глаз, покрутил жёлтыми прокуренными пальцами воображаемый ус и оглушительно расхохотался.
– Как, Фирка, – спросил он, успокоившись, – не в бровь, а в глаз?