Юлий Вайсман
История одной жизни
Учеба в Ростове
Где-то в начале января, после выписки Вали из роддома, мне предложили поехать на усовершенствование в Ростов-на-Дону на кафедру неврологии. Вместе со мной туда же был направлен Илья Аникиевич Иващенко доктор уха, горла и носа, а также наш хирург Дмитрий Иванович Лемешко. Нас разместили в общежитие по улице Карла Маркса, где я подружился с коллегой из Краснодара, чей отец был адмиралом в отставке. Подчеркнул это я неслучайно, ибо мы получали скудные стипендии, и все выходы в свет совершали за счет этого обеспеченного друга.
В общежитии мы жили в комнате с двухъярусными койками. Компания врачей была разношерстная, и мне, взращенному в интеллигентной еврейской семье, пришлось на ходу осваивать основы ненормативной лексики, так как по вечерам мои коллеги предпочитали эту часть лексикона. Удивленные моей неосведомленностью, они предложил написать шуточную диссертацию о русском мате, чтобы потом обмыть ее защиту в одном из кафе. Я со всей серьезностью начал конспектировать их высказывания, а также выражения от Петра Первого до наших дней, и таким образом написал работу под названием «Русский мат и его значение в жизни общества». Получив стипендию, мы скинулись и пошли в кафе «Дружба» по улице Энгельса. Для защиты диссертации были назначены ведущий председатель и мой оппонент. В то время как я читал свою писанину, еле сдерживая смех, а мои товарищи внимательно слушали, к нам подсели два студента-чеха, которые никакого подвоха в происходящем не заметили. После моего выступления слово взял ведущий «профессор» и опять-таки на полном серьезе начал делать мне замечания, употребляя довольно приличные, вопреки моему ожиданию, слова и выражения. Чехи ничего не понимали, но продолжали слушать. Потом поднялся «оппонент» и предложил одобрить диссертацию, несмотря на пробелы в этой области моего образования, которые помешали до конца раскрыть суть проблемы. И только в конце, когда все расхохотались и принялись за питье, чехи поняли, что они были свидетелями обыкновенного дурачества. Жена, которая по моему возвращению прочитала первые строки «диссертации», бросила ее в огонь.
Помню, что в кафе «Дружба», куда стояла вечная очередь, подавали необыкновенно вкусную солянку. Я также до сих пор вспоминаю миниатюрные пирожные в кафе «Золотой колос» на углу Энгельса и Буденного. Всякий раз, когда я приезжал на конференцию в Ростов или встречал моих родителей из Кишинева, я покупал несколько коробок этих вкуснейших сладостей.
Утром мы выходили из общежития и по обыкновению забегали в первое же кафе выпить чаю с булочкой. Иногда, проходя мимо блошиного рынка, я пропускал завтрак и пополнял свою филателистическую коллекцию, покупая с рук почтовые марки.
Кафедрой неврологии заведовал профессор Никольский, а вела нашу группу из шести врачей преподавательница Циля Ефремовна, которая оказалась, как и я, филателисткой, что помогло нам найти общий язык во время учебы. В группе, которая избрала меня старостой, была татарка из Казани, дагестанец, осетинка, и двое русских. Занятия давались мне нелегко. Я часто засиживался в библиотеке, и однажды нашел медицинский журнал на румынском языке и, желая блеснуть перед профессурой, перевел статью под названием «Наследственные дегенеративные заболевания у детей». Когда я показал перевод своей преподавательнице Циле Ефремовне, она ахнула и побежала к профессору. Однажды Циля пригласила меня и осетинку Аиду к себе домой показать коллекцию почтовых марок. Мы премило пообщались, и я понял, что, будучи старостой, да еще заядлым коллекционером, я с легкостью сдам сложнейший экзамен по неврологии. Когда в апреле наступила экзаменационная пора, я попросил Цилю Ефремовну сдать первым, уповая на то, что, как староста, я должен организовать посиделки после экзамена. Мне попался билет о патологии диэнцефальной области. Я начал плавать, смотреть на Цилю, Циля смотрела на профессора, а профессор обратно на Цилю. Видя, что выхода нет, я вспомнил, что у меня были заготовлены стихи для работников кафедры. Циля, как будто прочитав мои мысли, как раз сообщила профессору, что я, помимо всех заслуг, еще и поэт. Профессор, который на мое везение тоже писал стихи, отодвинул билет и попросил почитать что-нибудь. Воспользовавшись последним шансом, я прочитал хвалебное стихотворение. Несмотря на то, что в стихах был намек на недостаток внимания к параклиническим методам исследования на кафедре, профессор поставил мне в зачетку отлично. Я поблагодарил присутствующих и выскочил в коридор, где меня ждал Ахмед, сын горного народа, и мы побежали за шампанским, вином и тортом.
Был 1967 год, памятный для нашей семьи, так как из лагеря вернулся мой папа. Работая начальником сырьевого отдела треста «Молдрасжирмасло»,он вместе с другим заведующим отделом был осужден на 8 лет по обвинению в неправильном распределении фондов, и находился в селе Карманово, на левом берегу Днестра. В те времена Хрущев экспериментировал с народным хозяйством, и появились совнархозы, которые себя не оправдали. Тогда начались процессы поиска виновных, в числе которых оказался и мой отец. Он был отправлен в тюрьму, где в свое время сидел Котовский, а в 1941 году сидел и он сам (к чему я вернусь позже), в тюрьму, которая по стечению обстоятельств была видна из окон нашего дома в Кишиневе по улице Кузнечная, угол Бендерской. По еще одному стечению обстоятельств суд проходил в городе Бельцы, где закончила медучилище моя жена Валентина Резникова, а село Карманово было как раз тем селом, в которое я распределился по окончании мединститута в 1952 году на работу и куда не попал из-за того, что явился в министерство с опозданием. Самое интересное, что папа два раза сидел в советской тюрьме, и оба раза уходил в ссылку на 8 лет из одного и того же учреждения, занимая одну и ту же должность.
Но возвратимся к моему повествованию. Я перепоручил проведение сабантуя моему товарищу из Дагестана, и через несколько часов после экзамена мой самолет приземлился в Кишиневском аэропорту, и вскоре я очутился в объятиях моей семьи. Папа был освобожден досрочно благодаря усилиям моего брата Фимы, который добился не только его освобождения, но и последующей реабилитации.
Курсы усовершенствования врачей
После окончания специализации я был вызван к главврачу Белокалитвинского района Василию Васильевичу Сорочинскому, который предложил мне стать заведующим неврологическим отделением Шолоховской медсанчасти. Главврач Шолоховской медсанчасти, Эдуард Аракелович Агабабов, сразу же поддержал эту идею. К моему удивлению мне отдали отделение болезней уха, горла и носа, а заведующий этим отделением, Илья Аникиевич Иващенко, перешел на амбулаторную работу. На базе его отделения было создано новое, которым я руководил 25 лет из 28 пребывания в Шолоховке. Надо сказать, что я чувствовал неловкость перед своим опытным и уважаемым коллегой, которого так неожиданно сместил, но Илья Аникиевич заверил меня, что это не задевает его самолюбия. Все понимали необходимость открытия неврологического отделения из-за специфики профессиональных заболеваний шахтеров, включающей черепно-мозговой травматизм, радикулиты и вибрационную болезнь. В последующие годы мое отделение было расширено двумя палатами детского отделения, и я стал не только руководить отделением на 30 коек, но и был утвержден на должность районного невропатолога. Мне приходилось выезжать в отдаленные села или в районную больницу на консультации, а также по поручению областной больницы быть консультантом в соседнем Тацинском районе. Тацинка вошла в историю Второй Мировой Войны подвигом танкового корпуса генерала Бадаева во время Сталинградской битвы. Увековечивает этот подвиг танк Т-34, который стоит у въезда в Тацинский поселок. Это один из трех танков, оставшихся в строю после рейда по уничтожению немецкого аэродрома в 1943. Чтобы прервать доставку продовольствия окруженной группировке Паулюса, советское командование поручило Бадаеву уничтожить Тацинский аэродром, на котором находились немецкие самолеты. Однажды, участвуя в работе призывной комиссии в военкомате, я поинтересовался историей этого рейда. Военком рассказал следующее: когда группа Бадаева ворвалась в Тацинку, прорвав сопротивление, она обнаружила около 100 самолетов. Генерал Бадаев по рации запросил техническую помощь, задав один вопрос: «У меня несколько минут, как я могу вывести из строя эти самолеты?» Штаб армии принял решение пройтись танками по хвостам самолетов и таким образом отрубить им хвосты. Из корпуса Бадаева «в живых» остались только три танка, которым удалось вырваться из Тацинки, где немцы оказывали рьяное сопротивление.
Что же касается работы в Шолоховке, то за 28 лет мне удалось побывать в лучших институтах страны на усовершенствовании по неврологии.
В 1970-м году у меня появилась необходимость обновить свои знания в области вибрационной болезни, которой страдали проходчики (шахтеры, имеющие дело с отбойным молотком). Я выбрал заочно-очный курс, подготовил 3 работы и послал их на апробацию в Москву в институт профессиональных болезней при Академии медицинских наук СССР. Мои работы включили рентгенодиагностику силикоза, вибрационную болезнь и другие профессиональные болезни шахтеров, а также индивидуальные карточки, которые я, по своему обыкновению, заводил на каждого больного. Через несколько месяцев меня пригласили в Москву. Взяв такси из аэропорта, я приехал в институт, который находился недалеко от американского посольства. Я получил направление в общежитие на Беговой улице и отправился вселяться. И вновь, так же как и на специализации в Ростове, меня, обычного невропатолога из далекого ростовского поселка, выбрали старостой. Пользуясь своей должностью, я начал вдохновлять группу, но не на учебу, а на культурные походы в музеи. Эти походы осуществлялись благодаря коллеге из Москвы, имевшей доступ к закрытым в то время залам и экспозициям. Из множественных экскурсий мне особенно запомнилось посещение Гранатовой палаты в Кремле. Будучи большим любителем музыки, я, отстаивая огромные билетные очереди на спектакли Большого театра, за короткий срок умудрился посмотреть все балеты Чайковского. В районе Останкино жили мои дальние родственники Чернявские, которых я навешал в выходные дни и которые помогли мне лучше узнать Москву.
Когда время дошло до сдачи экзаменов, то вместо обычного отчета по билетам, профессор Рашель предложила мне сделать доклад, а группе задавать по этому докладу вопросы. С докладом я справился успешно, но мои коллеги, желая получить хорошие оценки, обрушились на меня градом поднятых рук. Я краснел и бледнел, отвечая на их вопросы, но, в конце концов, мы все получили свои пятерки. Хочу добавить, что профессор Рашель каждый месяц уезжала в Югославию на остров Брион, где часто отдыхал Йосип Броз Тито (президент Югославии), о котором она с большим удовольствием рассказывала.
Дополнительная учеба не добавляла врачам ни рубля к зарплате. От нее выигрывали только шахтеры, которых я обслуживал. Как правило, мои диагнозы подтверждались в Шахтинском противоселикозном диспансере, а также в Центральном Московском институте профзаболеваний. Хочу упомянуть один курьезный случай с заправщицей, которая в течение многих лет заправляла машины, отсасывая воздух из трубы и выплевывая попавший в ротовую полость бензин. Основной жалобой этой больной было ощущение присутствия волоса во рту. Я, почитав литературу, поставил ей диагноз «профессиональное хроническое отравление бензином», чем озадачил моих коллег в Москве, которые долго ее обследовали и в конечном итоге подтвердили мой диагноз. Пациентка была признана инвалидом, по этому редчайшему заболеванию, которое, как мне казалось, вообще тогда еще не диагностировали.
194 клинических случая, описанных мной, могли бы стать основой для диссертации, которую мне предложила защитить заведующая кафедрой в Москве. Надо было только добавить 6 наблюдений. Однако я, как человек, практикующий и крайне неусидчивый, предпочел науке работу с людьми, которая давала мне большее удовлетворение.
В январе 1974 года у нас с Валей родился еще один ребенок, дочь Жанна. В связи с пополнением в семействе и увеличением расходов, я вынужден был попросить дополнительные полставки рентгенолога в Тацинском районе, куда нужно было выезжать 2 раза в неделю после основной работы. Также я консультировал две соседние медсанчасти: Горняцкую и Восточно-Горняцкую.
В 1975 году мне посчастливилось получить путевку на усовершенствование в Ленинград. В Ленинграде жила моя двоюродная сестра Ева, которая работала врачом-нефрологом, и которую я не видел более 10 лет. Ева была замужем и имела двоих детей.
Ленинград поразил меня своими дворцами. Я часто посещал оперные спектакли, а однажды мне удалось уговорить кассиршу Малого оперного театра посадить меня прямо над сценой за один рубль – давали «Богему». Я сидел в неудобной позе два с половиной часа, но удовольствие получил огромное. Я побывал и в Кировском театре, и за четыре месяца послушал множество опер и посмотрел множество балетов.
Мы получали стипендию, которая была меньше нашей зарплаты, и поэтому жили очень бедно. Из экономии денег приходилось идти пешком от кафедры профессора неврологии Анохина, которая находилась на бульваре Суворова, вдоль Невского проспекта, заглядывая по пути в дешевые забегаловки и булочные, и, пройдя раздвижной мост, оказываться в своем общежитии. Запомнилась величественная скульптура Петра, Адмиралтейский шпиль, Петропавловская крепость и, естественно, Эрмитаж, который невозможно было осмотреть за один день. Особенно меня поразила галерея, где на стенах были развешаны портреты генералов времен войны с Наполеоном. Несколько рамок были пусты, так как портреты не сохранились. Я также побывал на первой в Советском Союзе американской выставке, которая размещалась в порту, а также на выставке «непризнанных художников». Чтобы попасть на эти выставки, надо было пройти сквозь строй бдительно взирающих на нас работников службы безопасности. Мне запомнилась картина, на которой была изображена обнаженная женщина, лежащая на столе и глазеющие на нее немощные старцы.
Наша группа состояла из шести человек и возглавлялась преподавательницей по фамилии Шилагина. Среди известных профессоров была профессор Семенова-Тян-Шанская, сноха знаменитого путешественника. Я был единственным врачом из медсанчасти, все остальные работали в областных больницах. На их фоне я чувствовал себя неловко, но старался, как мог, и сдал экзамен на «отлично». Имея опыт Ростовской кафедры, я решил пойти наилегчайшим путем и попросил у профессора разрешения вместо ответов на билет написать реферат. Получив разрешение, я засел в библиотеке и сделал небольшую работу. Однако моя хитрость возымела обратное действие. На экзамене присутствовал параллельный курс, который засыпал меня вопросами после моего выступления. Возникла ситуация, аналогичная той, что случилась при сдаче экзаменов в Москве. Так как я «плавал», то профессор Анохин, не желая уронить честь курса, пришел мне на выручку. Особенно трудно мне давалась генетика, которая, будучи сравнительно молодой наукой, в институте нами не изучалась. У меня сохранились конспекты тех лет, в которых помимо текста я рисовал и писал стихи на полях. Помню, что в период учебы, в магазинах появились финские товары и апельсины из Марокко, которые я отправлял в Шолоховку. Один раз нам дали отпуск, и я использовал его для поездки домой.
Вернувшись из командировки с новыми знаниями, я продолжил работу. У нас был большой и дружный коллектив врачей, и мне хочется сказать о нем несколько слов. Запомнились пять главврачей, которые сменяли один другого: Лариса Петровна Николаенко, очень милая и тактичная женщина, никому не делавшая замечаний по работе. Она была фтизиатром, и моя жена Валя одно время работала в ее туберкулезном отделении.
После того, как Лариса Петровна переехала в Белую Калитву, главврачом стал Эдуард Аракелович Агабабов. Этот красивый мужчина покорил сердца многих женщин. Он отличался тем, что никогда не слушал сплетников и игнорировал доносчиков. Он был инициатором создания неврологического отделения, за что я ему очень благодарен, так как, получив отделение, я сумел направить всю свою энергию на лечение шахтеров.
После Агабабова главврачом стала жена директора одной из местных шахт Нина Павловна Мелькова. С Мельковой у меня связано несколько интересных воспоминаний. При ней я впервые столкнулся с органами государственной безопасности, которые вызвали меня на дом к пациентке, по их мнению, нуждавшейся в психиатрическом освидетельствовании. Я попытался объяснить, что я не психиатр, а невропатолог, но человек из органов ответил, что мне оказано доверие и я должен подтвердить, что женщина душевно больна. Во время разговора я выяснил, что муж пациентки, в прошлом летчик, погиб при исполнении служебного задания. Будучи наивной сельской жительницей, женщина поехала в Москву добиваться пенсии, в которой ей отказали. Там она стучалась во все двери кремлевского начальства, и за ней, естественно, была установлена слежка, а с моей помощью предпринималась попытка избавиться от ее навязчивого поведения. Я ушел от прямого вопроса психическая ли она больная, так как понимал, что ее упрячут в сумасшедший дом и, сославшись на то, что я не психиатр, ничего не подписал. Думаю, что КГБ запомнило этот случай. Второй раз я столкнулся с КГБ по личной инициативе. После войны Египта с Израилем мне стали звонить ночью и угрожать расправой над женой и детьми, если я не уеду в Израиль. Вначале я бросал трубку, но однажды я записал на магнитофон голос оскорбителя и показал это Мельковой, требуя, чтобы она вызвала КГБ, так как я был возбужден, напуган, не спал ночью и не мог нормально работать. Главврач, мой «добрый ангел», успокоила меня, сообщив, что ее мужу, директору одной из шахт, тоже звонят поздно ночью и спрашивают, не забыл ли он сходить в туалет. Несмотря на то, что она считала это чисто хулиганскими выходками, я настоял на своем, и Нина Павловна связалась с КГБ. Приехавший сотрудник уверил, что мне нечего бояться. Однако этот эпизод заставил впервые подумать об эмиграции, так как к тому времени мои мама и брат уже жили в США. Кроме КГБ я также периодически имел дело с местными органами власти. Милиция вызывала меня при задержании подозрительных лиц, чаще всего наркоманов, чтобы я дал медицинское «добро» на помещение их в КПЗ. Такая работа была мне не по душе, и я старался по возможности помочь молодым ребятам избежать неприятностей.
Четвертым главврачом был Юрий Васильевич Качур, молодой человек, который, так же как и Агабабов, был хирургом. Мы дружили с семьей Качура и семьей другого хирурга Виталия Николаевича Диденко. С последним меня связывала близкая дружба. Особенно запомнился мне огромный портрет Брежнева, который висел у него в кабинете.
После перевода Качура в Белую Калитву, главврачом стала Вера Ильинична Ткаченко, окулист по специальности, бывший главврач горняцкой медсанчасти. С Верой Ильиничной я всегда был в отличных отношениях. С ней и многими другими врачами я продолжаю и сегодня общаться по Интернету.
Хочу упомянуть Ефима Тимофеевича Горбенко, который на протяжении 28 лет моей работы занимал должность заместителя главврача или начмеда. На каждой пятиминутке после отчета заведующих отделениями он брал слово и делал нам замечания. Надо сказать, что мы уважали друг друга, но при разборе историй болезней он был со мной особенно беспощаден. Мне запомнилась его дежурная фраза: «А доктор Вайсман придумал новый диагноз». К примеру, он придирался к моему диагнозу «дископатия». Чтобы отбиться от его нападок, я открывал номенклатурный справочник, где среди прочих фигурировал и этот диагноз. Ефим Тимофеевич был крещеным евреем и, вместе со мной и заведующим детским отделением доктором Кацем, составлял национальное меньшинство.
Я общался со всеми 30-ю врачами, приглашая их по необходимости на консультации. Но чаще приходилось консультировать мне, особенно хирургическое отделение и скорую помощь, которые по обыкновению поднимали меня среди ночи. Заведующий хирургическим отделением Куралесин шутливо называл меня «молдавским профессором».
Прием больных, 70-е годы
Неудавшаяся поездка на специализацию по нейрохирургии
В 1973 году у меня появилась возможность поехать в Москву на усовершенствование в институт неврологии и нейрохирургии. В это время началась война между Израилем и арабскими государствами. Меня поселили в общежитие рядом с проспектом Калинина, который манил по вечерам рекламами магазинов и ресторанов. Ко мне в гости приехал сын (от первого брака) из Кишинева, и я стал пропускать занятия. Мы гуляли по Москве, и о том, чтобы осилить нейрохирургию, не было и речи, так как я не планировал стать оперирующим врачом, а просто хотел обогатиться новыми знаниями, полезными в моей работе. Однажды меня вызвал заведующий курсами усовершенствования и, строго посмотрев, спросил: «Где вы бываете, и почему вас нет в институте?» Я честно объяснил ему ситуацию. Он снял очки и спросил: «Вы что не знаете политическую обстановку? Я отвечаю за каждого студента, и вы должны быть в институте. Я не желаю за вас отвечать, и вы будете отчислены». Я даже обрадовался, так как не видел себя нейрохирургом. Таким образом, война Израиля с Египтом помогла мне улизнуть от нежеланной профессии.
Последняя специализация была в начале 80-х годов, когда я в очередной раз взял горящую путевку, на этот раз в Минск, в центральный институт усовершенствования врачей. Я жил, как всегда, в общежитии и в очередной раз был назначен старостой. На курсе были врачи со всех концов СССР, в том числе две миловидные женщины с Северного Кавказа. Одну из них звали Земфира. Когда я последним вошел в класс, где проводились выборы старосты и почувствовал в дверях сквозняк, то по-хозяйски закрыл за собой дверь. Нас было три кандидата, и после голосования оказалось, что выбрали меня. Я спросил, почему именно я. Встала одна из врачей и сказала: «Сразу видно, что вы хозяйственный человек, так как вошли и закрыли за собой дверь».
Мы изучали неврологию и экспертизу нетрудоспособности у неврологических больных. Курс вел профессор Леонович, которая подарила всем врачам свою последнюю монографию. Замечу, что эта специализация помогла мне легко освоить дополнительную работу, предложенную главврачом района Сорочинским. Я начал проводить экспертизу неврологических больных на предмет их нетрудоспособности на ВТЭКе (врачебно-трудовой экспертной комиссии). Это был дополнительный заработок. Правда, проводилась эта комиссия по вечерам в Белой Калитве, и возвращаться мне приходилось не ранее 10 часов вечера. Заведовал ВТЭКом Эдуард Михайлович Бышевский, мой ближайший товарищ и друг.
Приятно вспомнить, что в Шолоховской медсанчасти помимо упомянутых главврачей мне довелось работать в довольно дружном и интересном коллективе медработников.
Вспоминаются врачи: Куралесин, Диденко, Гуреева, Тихонова, Чуланова, Гудова, Темный, Пятилокотов, Козьмина, Вершинина, супруги Воротниковы, Сорочинские, Черниковы, Кузменко и многие другие. Среди прочих была и доктор Пензурова, рентгенолог. Так как я приехал наниматься рентгенологом, то, увидев старый аппарат РУМ-4, сразу понял, почему доктор так быстро убегает домой. Она просто не хотела подвергать себя излишнему облучению. Единственной защитой от этого старого примитивного аппарата был просвинцованный передник. Доктор Пензурова была очень эрудирована, мы часто разговаривали на бытовые и литературные темы.
Коллектив Шолоховской медсанчасти, 80-е годы