Юлий Вайсман
История одной жизни
Смена власти в Бессарабии
Летом 1939 года папа впервые за всю свою трудовую деятельность решил вместе со мной отдохнуть в румынских Карпатах. Мы выехали поездом и через сутки прибыли на станцию Пожарыто. Мне запомнился безлюдный вокзал ранним утром, свежий запах травы и гор, белые одежды редких местных жителей, предлагавших пансион и парное молоко. Мы сняли отдельный дом у хозяев-австрийцев, которые подавали огромное количество блюд на завтрак, обед и ужин. Мне до сих пор видятся свежеиспеченные сладости к чаю. Помню, во время отдыха, взбираясь в горы, мы встретили моего учителя географии, господина Чекира, который поинтересовался, приготовил ли я его летнее домашнее задание.
Ежедневно мы покупали газеты на вокзале и однажды увидели, как по рельсам промчался эшелон, груженый немецкими танками. Явственно помню черные кресты на зеленом фоне. Эшелон шел на юг, отчего мой отец сделал вывод, что надо возвращаться немедленно. Мы снялись с якоря, и на следующий день удивленная мама с маленьким Фимой на руках встречала нас у порога.
В моей памяти всплывает еще один эпизод из 1940 года, когда на столе у отца лежала румынская газета. На титульном листе был напечатан огромный портрет с надписью: «В Мексике убит известный русский революционер Лев Троцкий». Еще мне помнятся сводки войны в Испании.
Мы стали свидетелями входа советских войск в Кишинев 28 июня 1940 года. Население вышло на это мероприятие, как на праздник. Мы сидели за столиком на Александровской (впоследствии улице Ленина) и с многочисленной толпой смотрели, как с востока, со стороны вокзала, входили советские танки, а на запад уходили кавалерийские румынские части и пехота. Не было сделано ни одного выстрела. Позже я узнал, что Пакт Риббентропа-Молотова имел секретный пункт, по которому под напором Гитлера Румыния отдавала свою провинцию Бессарабию Советскому Союзу (замечу, что в это же время к СССР были присоединены Латвия, Литва и Эстония). Мальчишки, в том числе и я, взбирались на танки. Милые советские солдаты, одетые в черные шлемы, дарили нам монеты. Кто-то из толпы бросал цветы, а мелкая буржуазия вроде моего отца, задумываясь и понимая, к чему это приведет, угрюмо смотрела им вслед. Вечером походный кинотеатр показывал «Чапаева». Мальчишки садились на пол и смотрели этот удивительный фильм с открытыми ртами. Позже мне удалось увидеть «Трех танкистов» и «Броненосец Потемкин». Все это происходило летом 1940 года, еще не предвещая ничего плохого. Однако советская власть в Бессарабии оказалась верной самой себе: начались аресты и репрессии. Мой папа был приглашен, с учетом специфики его занятий зерноводством, в контору «Заготзерно» на должность заведующего сырьевым отделом треста «Молдрасжирмасло». Отец активно включился в работу, и все было бы ничего, если б не донос (очевидно, из зависти) его бывшего школьного товарища Лейбовича. Об этом доносе папа узнал в Москве под следствием, когда прочитал свое дело.
Отступая немного от печальных событий ареста, мне хочется провести параллель между деятельностью отца при румынской власти и Советах. Вспоминаю, что по мере продвижения Льва Вайсмана по служебной лестнице он переезжал из менее престижных районов в более престижные. К 1940 году, как я уже писал, мы жили в центре города. Учитывая высокую квалификацию моего отца, он был избран членом биржи, где совершались сделки купли-продажи. Это давало ему определенные привилегии, которые сохранились в моих детских воспоминаниях. По обыкновению мама брала меня с собой, и мы гуляли по парку в ожидании выхода отца с работы. Помню, что зимой нас подвозил извозчик на саночках, и это было знаком богатства, преимущества. Иногда мы заходили в кинотеатр «Одеон», где у папы была персональная ложа. Фильмы в кинотеатре шли непрерывно, вход освещался фонариком. Мы смотрели фильм с того момента, который заставали при входе. Помню интересный эпизод, связанный с этим кинотеатром. Я как раз закончил 4 класса начальной школы, что располагалась на улице Стефана Великого напротив парка Пушкина, и поступил в первый класс гимназии имени Михая Эминеску, известного молдавского поэта. Гимназисты относились к среднему классу буржуазии, оплата за обучение у них была ниже, чем у лицеистов. Для учеников гимназий и лицеев существовало правило, согласно которому они не имели права посещать общественные места после 7 часов вечера даже в сопровождении родителей. Однажды мама, забыв об этом правиле, затащила меня в «Одеон», где шел фильм «Робинзон Крузо». Войдя в зал при свете фонарика контролера и, посмотрев одну часть фильма, мы с ужасом обнаружили, что сидим рядом с директором гимназии, который бросил строгий взгляд вначале на маму, потом на меня. Мама поняла, что завтра ей придется давать отчет о нарушении правил, и утром, не дожидаясь вызова, пошла в гимназию извиняться.
Но вернемся к судьбе папы. В феврале 1941 года раздался стук в дверь. На вопрос родителей строгий мужской голос ответил, что это их сосед. Действительно, первым в комнату вошел один из наших соседей, который, как оказалось впоследствии, работал в НКВД. За ним вошли люди в военной форме. Они показали ордер на обыск и арест. Можно себе представить состояние моих родителей. Мы же, дети, мало что понимали тогда. Был произведен обыск, и папу увели. На следующее утро мама побежала за помощью и советом к тете Эстерке, жене дяди Давида, и оказалось, что Давид был арестован в ту же самую ночь.
Мы носили папе передачи в тюрьму, в которой когда-то сидел Котовский. Волею судьбы после войны мы жили как раз напротив этой тюрьмы. Лишившись средств к существованию, мама нашла работу на дому и вышивала. Большую поддержку оказывал дедушка Мендель и дядя Копель. До начала войны оставались считанные месяцы. Всякие попытки мамы получить какую-то информацию о папе оказывались тщетными. Лишь со слов папы впоследствии мы узнали, что через несколько месяцев он был отправлен этапом в Москву, где состоялся суд. Папа попал под 58 политическую статью, экономическая контрреволюция. Предъявленные обвинения, вызвали у него естественный вопрос о том, как он мог заниматься контрреволюцией против Советского Союза, живя в другом
государстве (Молдавия тогда входила в состав Румынии). Ему ответили, что он эксплуатировал и грабил крестьян, а также был лейтенантом румынской армии. Вначале папа подписывать обвинение отказался, но его припугнули пытками, сказали, что если он не подпишет, то ему загонят иголки под ногти. Эту жуткую правду мне рассказал отец, и даже мама не знала, что он пережил подобное. В Бутырской тюрьме он, случайно увидев своего среднего брата, понял, что донос лишил свободы и Давида.
Папа и дядя Давид были осуждены на 8 лет. Их отправили на Север, в город Верхотурье, где морозы достигали 60 градусов.
Вначале, как мне рассказывал отец, он выполнял самые трудные работы наравне со всеми заключенными (лагерь перешел на производство лыж для солдат). Заметив организаторские способности отца и учитывая его профессию, лагерное начальство перевело его в контору, где он исполнял роль учетчика. Начальником зоны был генерал, очень свирепый, но и на редкость справедливый. По истечении четвертого года он вызвал к себе отца и сказал, что намерен его спасти, так как он здесь не выживет, учитывая плохое здоровье и неспособность к тяжелому физическому труду. Он отправил его на прием к врачу. Папа посетил врача и получил от него шелковую нитку, которую надо было выкурить в самокрутке накануне врачебной комиссии из Москвы. Эта комиссия приезжала один раз в год и была единственной надеждой на досрочное освобождение по болезни. Врач предупредил, что отец почувствует сильнейшее сердцебиение после курения, но надо потерпеть. Сделав так, как велел доктор, папа пришел на комиссию, которая состояла из 5 известных в то время профессоров-терапевтов. Один из них послушал папу, потом переговорил с остальными, и папе сообщили, что состояние его здоровья больше не позволяет ему находиться в лагере и он будет освобожден.
Когда я думаю о чудесах, которые сопровождали нашу семью на протяжении 5 лет войны, то мне кажется, что какая-то сверхъестественная сила спасла моего отца и дядю Давида. Кто знает, что бы произошло с ними, не попади они в Сибирь. Арест по политической статье увел их и от войны, и от истребления, так как по мере наступления немцев, уголовников, в отличие от политических, расстреливали прямо в тюрьмах.
В 1944 году папа прислал нам телеграмму и сообщил, что скоро приедет, так как освобожден досрочно. Мы жили в отдаленном селе Возвышенского зерносовхоза, в Северном Казахстане. Мама вместе с другими женщинами пасла скот, доила коров, возила воду, а я ей помогал перелопачивать зерно, а также работал прицепщиком на тракторе, возил горючие материалы на быках.
Однажды, после получения известия от папы, мы с мамой работали в поле. Я увидел силуэт человека, спускающегося в село с горы, и совершенно интуитивно воскликнул: «Папа идет!» Женщины переглянулись и сказали: «Нюра, мабуть, цэ твий мужык идэ?» Через несколько минут мама крикнула: «Лева!» – и я побежал к отцу. Так состоялась наша встреча после долгого ожидания и неизвестности.
Гимназия
В гимназии я проучился один год. Помню, что пришел с отцом и сдал экзамен по математике, решив довольно простую задачу, а также прочитал стихотворение Михая Эминеску. Отец уплатил нужную сумму, и я стал гимназистом. Мне сшили форму с номерным знаком на левом плече, кажется, 47 номер. На голове я носил фуражку. На кокарде ее красовались буквы “МЭ”, так как гимназия носила имя румынского поэта Михая Эминеску.
В Кишиневе было много гимназий и лицеев, отдельно мужских и женских. Мужские гимназии обычно носили имена поэтов: Богдана Хаждеу, Александра Донича, а женские зачастую – имена принцесс: принцессы Марии, принцессы Дадиани. Двоюродные сестры Рая и Галя при финансовой поддержке моего отца поступили в гимназию, которая была связана с именем генерала Бертелота. В этой гимназии обучение шло на французском языке.
В румынских школах процветала палочная дисциплина, аккуратизм, борьба за каллиграфический почерк. Клякса в домашнем задании приводила к наказанию. В углу класса располагалась куча кочанов кукурузы. Там на коленях стояли провинившиеся ученики. В ходу была также линейка, которая приводилась в действие по любому заслуженному поводу.
Однажды, после проверки домашнего задания, учитель румынского языка Урсулеску велел мне привести родителей. Пришла мама, и учитель показал ей кляксу на одной из страниц моей тетради. Затем он вынул из секретера чистую толстую тетрадь и в виде наказания велел исписать ее текстом испорченной страницы. Мама не отходила от меня несколько вечеров, подавая какао, чтобы я не уснул и выполнил задание к сроку. Наконец, я вручил вымученную тетрадь расплывающемуся в улыбке господину Урсулеску.
Ежедневно по приходу в школу нас проверяли на чистоту: осматривали шею, воротнички, ногти и обязательное наличие двух платков: для глаз и носа. Так воспитывали гимназистов.
Помню, как на первый урок французского языка вошел грузный мужчина. Все встали, и мсье Друэ задал вопрос по-французски. Класс замер, не понимая вопроса, но на помощь тут же пришли ученики, которые изучали французский язык со своими гувернантками. С этого момента и до конца учебы мы, не знавшие ни одного слова по-французски, и он, не знавший ни одного слова по-румынски, прекрасно общались. В результате этого общения я легко освоил французский. До сих пор могу прочитать отрывок из басни Лафонтена «Ворона и сыр».
Папа любил покупать мне книги, в особенности романы Жюля Верна, поэтому на сегодняшний день я, возможно, рекордсмен по количеству прочитанных книг этого автора. За короткий период обучения в советской школе я полюбил произведения Аркадия Гайдара, которые брал в городской библиотеке. Русский язык я знал с детства, и учиться мне было легко.
Начало эвакуации
Наступил 1941 год. Мы проснулись рано утром 22 июня из-за того, что стекла дребезжали от разрывов бомб на бульваре. Я помню низко летящие немецкие самолеты с крестами на фюзеляжах, издающие свирепый устрашающий гул. От самолетов отрывались черные точки бомб. Испугавшись, я крикнул бабушке Цейтл: «Молись Богу!»
Должен заметить, что после ареста отца весной к нам подселяли советских военных. Сначала это был капитан медицинской службы, человек низкого роста, среднего возраста, ничем не примечательный. Он тихо входил через парадную дверь и ложился спать, не общаясь с нами. После него у нас проживал летчик по фамилии Шрамко, к которому из деревни приехала жена. Летчик был краснощекий, подстриженный под «бобрик», тоже ничем не примечательный. Все разговоры супругов велись вокруг еды и нарядов. Помню, как его жена пошла гулять в ночной рубашке, несмотря на замечание мамы, что это не платье.
Еще помню: во дворе жил замминистра Молдавской ССР, и я был влюблен в его дочь Юлю. Нам было по 12-13 лет.
Приход советской власти отбросил всех учеников назад, якобы для изучения русского языка, хотя практически все говорили по-русски. Таким образом, я стал ходить в советскую школу, в пятый класс вместо шестого. Школой руководил директор, Георгий Захарович, фамилию которого я, к сожалению, не помню. Ему дважды было суждено сыграть решающую роль в нашем эвакуационном спасении.
Несмотря на то, что основной удар немецких войск пришелся на Минск и Ленинград, а на южном фронте не было никаких прорывов, нам удалось прожить в условиях войны только до 16 июля 1941 года. За этот период мама раздобыла справку, дающую право на эвакуацию. Мы стояли за этой справкой в длинных очередях и прятались от бомбежек в траншеях на территории моей школы.
Мы также часто ночевали у дедушки на вокзале Вестерничены. В ночном небе были видны ракетные выстрелы, после которых появлялись одинокие немецкие самолеты-бомбардировщики. Во время одной из таких ночных атак дедушка Мендель выскочил на улицу в ночном белье. Бабушка Хейвет крикнула: «Что же ты делаешь? Они тебя заметят!»
В городе было полно диверсантов. Возле старого базара находилась высокая колокольня. Однажды днем, возвращаясь от дедушки домой, мы были свидетелями настоящего боя между засевшим на колокольне диверсантом и милицией.
Теперь я начну рассказывать о чудесах, которые на всем пути эвакуации выручали нас, давали нам повод верить в то, что мы остались целы и невредимы благодаря какой-то сверхъестественной силе.
Мы ночевали 16 июля в погребе дяди Давида вместе с его семьей. В городе гремели взрывы. Город горел. Уходя, советские войска подрывали все, что можно было подорвать. Мы проснулись рано утром от стука в погреб, и я услышал бабушку Хейвет, которая кричала безумным голосом: «Что вы тут спите! Город горит, все бегут, на вокзале стоит последний пассажирский поезд. Вы должны немедленно уехать. Бегите на вокзал!»
Заранее были приготовлены маленькие чемоданчики и сумки со всем необходимым – все то, что можно было увезти. Мы понимали, что нам придется либо уехать, либо остаться в неизвестности. Особую ценность для меня представлял пиджачок, карманы которого были наполнены марками из моей коллекции.
На перроне под парами стоял эшелон, переполненный людьми. Схватив кое-что из приготовленного багажа, мама, я, брат и бабушка Цейтл (мать моей мамы) побежали на вокзал, который находился в двух шагах от дедушкиного дома, и остановились у последнего вагона. Там стоял боец с ружьем и никого не пропускал. Мама взмолилась: «У меня дети!» – но солдат был непреклонен. В дверях вагона появился военный в чине лейтенанта с двумя кубиками на петлицах. Я узнал в нем директора школы Георгия Захаровича, который спросил: «Вайсман, что ты тут делаешь?» За меня ответила мама: «У нас есть справка об эвакуации, и мы бы хотели уехать, но солдат нас не пускает». И тут мы услышали команду: «Пропустить». Солдат отступил, и мы, тяжело нагруженные, сначала подняли бабушку, потом Фиму. Я забрался сам. Последней была мама.
Нас провожали дедушка Мендель и бабушка Хейвет. Мама предложила им ехать, но они отказались. Как и многие другие пожилые люди, они верили, что после прихода немцев с ними ничего не случится.
Помню, что в поезде оказались мои двоюродные сестры, еще какие-то родственники, и этот последний поезд, отошедший от вокзала Вестерничены, был нашим спасением – вскоре в город вошли немецкие и румынские части. Все, кто не успели бежать, попали в гетто. Большинство из них было уничтожено.
Как потом рассказала бабушка Хейвет, которая впоследствии присоединилась к нам в эвакуации, в городе невозможно было оставаться: город горел, и люди начали уходить на восток. Дедушка и бабушка тоже, в конце концов, решили уйти, хотя надеялись, что война скоро кончится, и они вернутся. Дедушка, будучи религиозным человеком, выйдя из дома, забыл талес. Он сказал бабушке, чтобы она шла, а сам вернулся, намереваясь догнать бабушку по дороге. Больше они никогда не виделись. Уже будучи в Волгоградской области, я узнал со слов родственников, что дедушку видели просящим милостыню в Одессе, после чего он пропал без вести. Его искали, но нигде не нашли. Позволю себе привести стихотворение моей дочери, Эллы Ромм, которое называется «Старик» и основано на упомянутых выше событиях.
Старушка с пыльным чемоданом,
Сутулый набожный старик.
Забыт Талмуд на фортепьяно
Среди бумаг и прочих книг.
Вой самолетов, крики, скрежет,
Последний эшелон, вокзал.
– Ты поезжай одна, а мне же
Сам Бог вернуться указал.
И он ушел. Был воздух вязкий
От гари пепельно-багров,
Солдатские мелькали каски,
Стонал горящий Кишинев…
Просить он милостыню станет,
Потерян, голоден и сед.
Она замерзнет в Казахстане,
Отдавши внуку теплый плед.
Пропавший без вести в итоге
В Одессе (по словам молвы),
Умрет он с мыслями о Боге,
Который их не спас, увы…
Наш эшелон медленно выезжал из горящего Кишинева. Солдаты взрывали телеграфные столбы и железнодорожные пути за нами. Медленно продвигаясь, поезд пересек бывшую границу на реке Днестр, проехал Бендеры, Тирасполь и благополучно прибыл в Одессу. Нас не покидала мысль о том, что случилось с дедушкой и бабушкой, с семьей Давида и Копеля, сумели ли они эвакуироваться, ведь справка об эвакуации была только у нас. По прибытии в Одессу нам велели освободить поезд и дальше добираться на восток своим путем, так как в Одессе царил хаос и неразбериха. Мама знала только одно: надо ехать на восток. Мы оседлали товарняк. На открытых вагонах его располагался груз, накрытый тентами. Нас было несколько семей, и мы устроились возле этих грузов, охраняемых солдатами. К нашему удивлению, поезд ушел очень быстро. Авиация противника кружила в небе, советских самолетов не было видно. Мы уже считали себя спасенными, но солдат, охранявший груз, оповестил нас о том, что товарняк перевозит бомбы, и если самолет обнаружит нас и выстрелит, то мы взлетим на воздух. Особого страха, должен я заметить, тогда еще не было, так как мы пока не представляли себе, что такое смерть на войне. На этом опасном товарняке мы, хранимые судьбой, добрались до станции Вознесенск, откуда эшелон уходил на фронт. У мамы были деньги, мы купили билеты на пассажирский поезд и, проехав весь юг Украины, Кривой Рог, Запорожье, прибыли в Батайск Ростовской области, где нас впервые официально сняли с поезда как беженцев и накормили в столовой. Справка, которую мама с большим трудом раздобыла в Кишиневе перед отъездом, нам очень помогла. Я помню внимание украинского населения. Люди выносили к поезду еду, фрукты, яблоки, и мне тогда казалось, что война продлится несколько недель, как говорили газеты, что в Германии будет революция, как нам внушали, и что мы вернемся целыми и невредимыми в Кишинев. Я был начитан, довольно грамотен для своих лет, поэтому доставал газеты, где мог, и, зная географию, говорил маме, что немцы продвигаются на Восток и что нам надо бежать, так как уже взяты Кишинев, Одесса, Львов и Минск. Думаю, это также сыграло роль в нашем спасении, так как многие эвакуированные оседали в тех или иных местах, не желая больше никуда ехать, потому что верили в быстрое окончание войны.
Из Батайска нас организованно увезли в город Сальск. Оттуда – в Пролетарск, южный район Ростовской области, где мы временно поселились в колхозе имени Буденного. Рядом протекала река Маныч. Там жили донские казаки, которые приняли нас дружелюбно. Мама пошла работать в колхоз. Фиму отдали в детский сад. Туда же, исключительно для пропитания, отправили и меня, хотя я не подходил по возрасту. С нами была тетя Хана, жена одного из дедушкиных братьев, и еще несколько семей. По соседству каким-то образом оказались мои двоюродные сестры, а с ними бабушка Хейвет, которая, так и не встретив деда, влилась в группу эвакуированных.
В колхозе Буденного нам жилось довольно хорошо: мы были сыты, стояло теплое лето. Но однажды ночью, когда ситуация на фронте ухудшилась, о чем я знал из газет, в дверь постучали. Грозный голос приказал указать на местонахождение председателя колхоза и секретаря парторганизации, добавив: «Если не скажете, то буду стрелять». Нам сразу показалось, что это диверсанты, стало страшно, и тетя Хана скомандовала: «Ложитесь на пол!» Она крикнула, что мы ничего не знаем. Нас не тронули, но мы еще долго лежали на полу и никак не могли прийти в себя.
После пережитого страха женщины решили, что надо эвакуироваться из этих мест, несмотря на кажущееся благополучие. Перед нами встал вопрос: куда ехать, ибо власти уже не интересовались нашей дальнейшей судьбой. Единственная железнодорожная ветвь из Пролетарска шла на северо-восток, к Сталинграду. Мама решительно обменяла очередной костюм папы на мешок со свежим белым хлебом. К этому хлебу мы захватили мешок лука, так как ничего из продуктов больше в доме не было. Затем мама наняла человека, отдав ему очередную вещь из гардероба, поскольку деньги к тому времени кончились, и он отвез нас на станцию Пролетарская, где мы и другие эвакуированные незаметно ночью погрузились со своими семьями на железнодорожные платформы с углем. Бабушек мы устроили в тамбурах, чумазые мальчишки сидели прямо на угле. Так, с Божьей помощью, считая себя в очередной раз спасенными, мы двинулись на Сталинград. Поезд ехал с долгими остановками, мы брали уголь, разводили костры, женщины варили похлебку. На станции Котельниково мы сошли с поезда, потому что дальше он не шел, и пришлось ночевать прямо на скамейках в парке. Мы были предоставлены самим себе. К этому времени у нас кончились запасы хлеба и лука.
И тут случилось очередное чудо. Будучи старшим среди мальчишек, я повел их на перрон, где непрерывным потоком на Сталинград шли воинские эшелоны. Это был конец осени 1941 года. Мы с любопытством разглядывали военных и поезда. По книгам Гайдара я знал, как выглядит бронепоезд, и безошибочно узнал его, когда он подошел к перрону. Из вагона вышел военный, чье лицо мне показалось знакомым. Мы подошли ближе, и я услышал: «Вайсман, это ты?» Каково же было мое удивление, когда я узнал в этом уже старшем лейтенанте директора школы, Георгия Захаровича! Я рассказал ему, что мы эвакуируемся и застряли в Котельниково, не зная, что делать, что мама меняет вещи и что мы живем в парке. Он спросил, есть ли у нас хлеб или деньги. Получив отрицательный ответ, Георгий Захарович исчез в поезде, который уже стоял под парами. Через минуту выскочил на перрон с двумя буханками хлеба и 30 рублями одной банкнотой. Отдав их мне, он сказал: «У меня больше ничего нет. Скажи маме, чтобы немедленно ехала дальше». Как я впоследствии понял, это было то время, когда немцы шли на Сталинград, находясь где-то между Доном и Волгой.
Наступали холода. Среди эвакуированных появился человек, который начал вербовку на строительство оборонительных сооружений в городе Абганерово, что в 100 километрах южнее Сталинграда. Он обещал зарплату, паек и теплые вещи. Мама ухватилась за этот спасательный круг. Мы сели в пассажирский поезд, который шел на Сталинград. Нас высадили в Абганерово. В моей памяти осталась теплая уютная комната, где мы жили. Каждое утро я уходил с мамой копать окопы. Это были не простые окопы в человеческий рост, а противотанковый ров, который рылся машиной. Наша задача состояла в том, чтобы выносить оставшуюся во рву землю. Явственно помню огромное количество людей, доставленных из Сталинграда, цвет советской интеллигенции, в шляпах, в беретах, одетых по-городскому, в основном пожилые мужчины и очень молодые женщины. Над нами жужжали фокке-вульфы, но бомб не сбрасывали. Очевидно, велась аэрофотосъемка.
Наступала зима, работа закончилась, и мы съехали в более дешевую квартиру. Денег не было, еды тоже. Четко помню, как ночью, находясь в каком-то амбаре, голодный, я шарил рукой по полу, находил единичные пшеничные зерна и подносил их ко рту. Понимая, что так дальше жить нельзя, группа эвакуированных обратилась к властям, которые предложили переезд на зиму в калмыцкий колхоз Тибиткинерово, где можно было найти работу и перезимовать. На какое-то время мысли о войне ушли на задний план, потому что главное было прокормиться.
Погрузив последние пожитки, бабушек и Фиму на сани, мы двинулись в путь. Был страшный холод, начался буран. Вскоре я потерял из виду идущих сзади маму и других женщин. У нас был отрез теплой материи, который мама когда-то купила, чтобы сшить пальто для папы. Видя бабушку Хейвет, которая была легко одета, и, догадываясь, что ей холодно, я пытался накрыть ее полотном, но она посмотрела на Фиму и сказала: «Лучше накрой Фиму и себя». Бабушка Хейвет замерзла у меня на глазах, но я не знал этого до тех пор, пока мы не приехали в село, и встретившие нас мужчины не сказали мне об этом. Нас выгрузили, повели в дом, а бабушку куда-то забрали. Через какое-то время пришли наши мамы. Кто, как и где хоронил бабушку, я не знаю.
В колхозе работы не оказалось. Помню, как нас всех поместили в одну комнату. С нами оказался единственный мужчина, пожилой сапожник, богатством которого был мешок с колодками для обуви. Однажды, когда нечем было топить «буржуйку», железную печурку с дымоходом, выходящим в окно, обеспокоенные женщины, предложили ему топить печь колодками. Несчастный пожилой человек стоял на коленях и молил этого не делать, но другого выбора у нас не было. Тепло его колодок берегло нас от замерзания еще несколько дней. Когда стало совсем невыносимо, мама наняла очередные сани, погрузила бабушку, меня и Фиму и увезла назад в Абганерово, откуда она решила непременно ехать дальше на Сталинград.
К тому времени у нас снова кончились продукты. Однажды я вышел на перрон, где почувствовал дурноту и головокружение. Я присел на скамейку, очевидно, бледный, как стена. Солдаты, находившиеся вблизи, подхватили меня под руки и привели в зал ожидания. Мама поняла, что это был голодный обморок, вынула из чемодана что-то из вещей, ушла на перрон и вернулась с буханкой хлеба, разрезала ее и предложила всем по куску. Но бабушка Цейтл, которая понимала, что ей не выжить в свои 70 лет, отказалась есть, добавив: «Я не голодна, отдай это детям». Вскоре после этого моя бабушка тихо и незаметно отошла в мир иной. И только много лет спустя, переоценивая эту историю, я понял, что она, также как и бабушка Хейвет, пожертвовала собой ради нас, детей. Когда я спросил маму, как она похоронила бабушку, она рассказала, что наняла двух молодых ребят, отдала им последний костюм дяди Колмана, и ночью они увезли ее на саночках и похоронили.
Приходится удивляться мужеству и жертвенности женщин нашей семьи. Царство им небесное! Теперь, когда никого уже не осталось, один раз в году, в Йом Кипур, я молча читаю заупокойную молитву Изкор обо всех ушедших родственниках, далеких и близких, которые у меня всегда в сердце.
Итак, мы двигались на северо-восток. Перрон Абганерово был полон народу. Все ждали редкого пассажирского поезда «Ростов-Сталинград». Нечеловеческими усилиями и, очевидно, личным обаянием мама достала билеты, сумела заставить совершенно чужих людей поднять нашу, теперь уже облегченную, семью и опустить в тамбур вагона поезда, который стоял на станции не более трех минут. Помню, как по головам осаждающих вагон пассажиров эти люди подняли Фиму, потом протолкнули маму, а я как-то взобрался сам. В руках у меня был мешок с обувью. Очутившись в вагоне, мы вздохнули с облегчением и двинулись в очередную неизвестность.
В Сталинграде я первым соскочил с поезда, опустил свой мешок на землю и повернулся к маме, которая передала мне Фиму. Потом помог ей спуститься и вдруг услышал взволнованный голос: «А где же обувь?» Мешка с драгоценной зимней обувью не стало.
На вокзале, который затем вошел в историю как один из последних оплотов защитников Сталинграда, располагался эвакопункт. Это было третье организованное учреждение помощи беженцам на нашем пути. Мама показала свою, уже превратившуюся в лохмотья, справку. Нам дали талоны на питание на несколько дней вперед и направление в эвакогоспиталь, который помещался в школе. Это был конец 1941 года. Немцы наступали. Отложив атаку на Москву, они рвались на Кавказ к Бакинской нефти, наступая на Сталинград армией Паулюса, чтобы выйти к Волге, перерезав тем самым снабжение центра страны.
Хочу включить в свое повествование воспоминания моей двоюродной сестры Бимы, семья которой тоже прошла тяжелой дорогой эвакуации: «Все родные мамы и дедушки Генриха Брохмана погибли в гетто. Мы спаслись из горящего Кишинева, сев в какой-то состав. Потом оказались в Караганде (Тельманский район, поселок 22, колхоз Красная Нива), где мороз доходил до 40 градусов и более. Я ходила в первый класс, а все тяготы новой жизни легли на плечи мамы. Были такие бураны, что нас, детей, обматывали веревкой, чтобы не потерялись».