Юлий Исаевич Айхенвальд
Минский

Это тем более для них, титанов, и для нас, их почитателей, обидно, что, как ни искренен Минский в своей печали о родине, самая гражданственность его, однако, не имеет пафоса. Она не горит и не зажигает. Мы попросту читаем:

 
Я вижу вновь тебя, таинственный народ,
О ком так горячо в столице мы шумели, —
 

и так и представляется нам безобидный шум столичных споров и разговоров, времяпрепровождение нашей интеллигенции.

Впрочем, есть у Минского и живое, несомненное сочувствие политическим страдальцам; поэт казненных, он с душевным призывом обращается к стране:

 
Родина-мать! Сохрани же, любя,
Память того, кто погиб за тебя.
 

И видно из его стихотворений, что суровые требования политической борьбы, ее неминуемая кровь не принимались его сердцем: он сознавал себя непригодным к битве, он не умел быть жестоким, и не без горечи, не без иронии над самим собою жалуется он на свой «кротости родник неистощимый», на то, что в случае грозы он горевал бы «возвышенно-умильно над каждым чуть придавленным цветком, над каждым чуть затронутым гнездом».

И в общем, теперь, когда мы стали шире и более зрелы и по-иному расцениваем перспективы и пропорции вещей; когда вдобавок трагическое вино революции не опьянило нас, а отрезвило от революционной романтики, – теперь часто отказываешь Минскому в поэзии и не делишь с ним, в горечи нынешнего разочарования, его былых настроений; но все же стихи его навевают хорошие, и теплые, и чистые воспоминания о той поре жизни, когда гражданская задача рисовалась нам в слишком элементарных и наивных чертах, зато – в юношеской красоте идеализма и героизма.