Юлия Вознесенская
Женский Декамерон
© ООО «Грифъ», оформление, 2013.
© ООО «Издательство «Лепта Книга», текст, 2013.
© Вознесенская Ю.Н., 2013.
Женский Декамерон,
или книга о том, как десять советских женщин, оказавшись в одной палате родильного дома, вдруг узнают, что в данном учреждении объявлен карантин и им придется провести в его стенах еще десять дней, что их, конечно, мало обрадовало. И тогда одной из них приходит в голову повторить историю, рассказанную или просто выдуманную неким флорентийским сочинителем Боккаччо, а именно: все десять дней карантина рассказывать друг дружке разные истории о жизни, о мужчинах, о любви, о ревности и изменах и о многом, многом другом, что волнует любую нормальную женщину, в том числе и советскую. И вот за десять дней было рассказано 100 РАЗНЫХ ИСТОРИЙ, краткое содержание которых вы узнаете из подзаголовков к ним, а если найдете время, то прочтете и сами истории.
Но прежде…
Предисловие автора,
написанное через 27 лет после выхода книги в свет
«ЖЕНСКИЙ ДЕКАМЕРОН» вышел 27 лет тому назад в германском издательстве РОЙТМАН-ФЕРЛАГ на немецком языке. Почему не на русском? Да потому, что книга эта и написана была для западного читателя, а не для русского (тогда – советского), и вышла она затем еще на 15 языках, сегодня уже точно и не помню каких. А вдохновил меня на нее, сам того не ведая, Александр Исаевич Солженицын.
В 1980 году меня и моих подруг по женскому неофициальному клубу «Мария» КГБ принудили к эмиграции. Оказавшись на Западе, мы решили делать то, что в наших силах, а именно – рассказать миру правду о положении женщин в СССР. В 1981 году нам удалось переиздать в Германии пару номеров подпольного журнала «Мария», я переслала их Александру Исаевичу, написала о наших планах работы на Западе и вскоре получила от него ответное письмо с такими вот отрезвляющими словами:
«9.5.81.
Многоуважаемая Юлия… (простите, не знаю Вашего отчества)!
Я действительно с сочувствием слежу за деятельностью христианского направления, возникшего на родине женского движения. Считаю важным, чтобы вы свою программу изъяснили в ее отличии от поверхностного западного женского феминизма и в содержании всех страданий русской женщины, так возвысивших ее духовное понимание. И очень полезным, конечно, считаю те активные разъяснения об истинном положении женщины в СССР, которые ваша группа предпринимает».
Затем А. И. С. пишет о том, насколько Запад однобоко понимает «права человека» и вообще роль писателя, ожидая от него политических заявлений и общественных выступлений:
«На Западе потеряно: что же есть писатель? Он говорит один раз, и говорит в своих книгах и вовсе не должен все время делать еще и отдельные общественные заявления».
Вскоре мы на собственном опыте убедились в абсолютной правоте Александра Исаевича: нас понимали, когда мы говорили о преследованиях инакомыслящих и об узницах совести, но совершенно не воспринимали всерьез, когда мы рассказывали об общем тяжелом положении советских женщин. «Но у вас же достигнуто полное равноправие мужчин и женщин! Ваши женщины входят в состав правительства!» – возражали нам. Большинство женщин не понимало, что их попросту обманывают. Британские медицинские сестры, к примеру, бастовали под лозунгом «Хотим работать в таких же условиях, как наши коллеги в СССР!» На недельку бы их в эти условия…
Как-то я выступала перед французскими женщинами и среди прочего рассказала им о том, что 40 % ленинградцев до сих пор (начало 80-х годов) живут в коммуналках. «Ах, но это же так прекрасно – жить коммуной до самой старости!» – бодро возражали мне левые феминистки. И тут меня осенило. Я больше не стала приводить официальную статистику на этот счет и рассказывать, как мучаются жители моего города «квартирным вопросом», а просто рассказала, как однажды мы с сыночком проспали обычное наше время вставания и когда встали – единственный туалет в квартире был уже недоступен. И тогда мне пришлось… воспользоваться сыновьим горшком! В детский садик и на работу мы успели, но ошеломленный малыш потом долго не мог мне простить моего поступка и жаловался на меня обеим бабушкам: «А мама меня обидела, она в мой горшочек пописала!» Зал сначала хохотал, а потом, когда наступило время вопросов и ответов, слушатели говорили, что вот именно этот смешной рассказ о сыновьем горшочке показал им, что коммуналка – это и вправду трудно и ужасно.
Ага, вот оно! Им надо не доказывать, а просто рассказывать и показывать реальное положение дел! Причем рассказывать желательно легко и весело, в художественной форме – а правду они и сами поймут. Несколько месяцев я думала о книге про советских женщин, искала жанр и фабулу, несколько раз пробовала начать то так, то этак, пока меня не осенило – «Декамерон»! Веселая россыпь разноцветных карамелек с горчащей начинкой правды!
Ну, а дальше был полный и победный успех. Книгу переводили, издавали, переиздавали, несколько раз инсценировали. Иногда меня спрашивали: «А на русском языке вы издадите свой «Женский Декамерон»? Я удивлялась: «А это еще зачем? Советский читатель и так сам все знает, а для эмигрантов издавать – это уже роскошь несусветная…» Однажды только я сделала исключение, когда издать книгу на русском языке предложило израильское русскоязычное издательство «Зеркало». Я согласилась. До сих пор это издание на русском языке является единственным законным – все остальные издания «Женского Декамерона» на русском языке попросту украдены, я их не разрешала и доходов с них не имела, и тем более не отвечаю за безобразное количество ошибок и опечаток в них.
Время шло, я считала, что мой «Декамерон» уже благополучно забыт да и не нужен никому – ну и ладно, мне других забот хватало. Время шло, прошло… и дошло до того, что в России появилось новое поколение людей, которые искренне не знают о реальном положении женщины в СССР, – это молодые. А старики, пережившие общенациональную депрессию, вдруг кинулись вспоминать, какими счастливыми они были… нет, не в молодости, а при советской власти! И тут я поняла, что теперь уже в самой России у меня появился потенциальный читатель, которого, как когда-то западного читателя, никакими историческими фактами, выкладками и статистикой не проймешь и не убедишь в том, что в СССР жить было не так уж беззаботно, легко и спокойно, как говорят некоторые. Словом, неожиданно для меня самой пришло время издания «Женского Декамерона» на русском языке. Вот оно, перед вами.
День первый, глава первая,
посвященная рассказам о первой любви, которым предшествует еще одно, тоже небольшое, всего в пару страничек, вступление-экспозиция
«Нет, это черт знает что!» – подумала Эмма. Она перевернулась на живот, положила «Декамерон» между локтей, натянула подушку на уши и попыталась сосредоточиться.
Она уже видела, как будет начинаться этот спектакль. У входа в зал зрителей вместо билетеров встречают монахи в низко надвинутых на глаза капюшонах: они проверяют билеты и провожают зрителей на места в темном зале, освещая дорогу и номера кресел старинными фонарями со свечками внутри… Надо будет сбегать в Эрмитаж, присмотреть подходящий фонарь, зарисовать. А сцена с самого начала открыта и освещена только синеватой бутафорской луной. Она изображает площадь Флоренци с темным фонтаном посредине и порталом церкви на заднем плане. Над порталом надпись: «Memento mori» – «Помни о смерти». Время от времени по сцене будут проходить монахи с тележкой – «собиратели трупов». И колокол, обязательно все время должен звучать заунывный и глуховатый колокол. – «По ком звонит колокол…». Надо устроить так, чтобы до начала спектакля в зале веяло смертью. Вот на этом фоне и будут десять боккачиевских весельчаков рассказывать свои истории.
А все же трудно поверить, что так оно и было: кругом чума, смерть, горе, а посреди всего этого – изящные женщины и галантные мужчины ублажают друг друга романтическими и озорными байками. Вот у нас и не чума, а простая кожная инфекция, какие то и дело вспыхивают в родильных домах, – а слез, а истерик!.. Или так измельчал народ? И что им, глупым бабам, не лежится? Не терпится за пеленки приняться? Господи, как представишь себе, так руки опускаются: тридцать подгузников, тридцать тонких пеленок, столько же байковых – зима. И каждую простирнуть, прокипятить, с двух сторон прогладить.
С ума сойти! На Западе матери давно пользуются бумажными пеленками и непромокаемыми штанишками: что бы нашим заодно с их драгоценной электроникой прихватить парочку действительно необходимых изобретений? Так ведь нет, до такого экономического шпионажа они не додумаются. А ведь это тоже деньги. Впрочем, ну их. Надо сосредоточиться на «Декамероне».
* * *
В палате одна из женщин заплакала в голос, ей тотчас стала вторить другая. Эмма поняла, что сосредоточиться ей никак не удастся, и хотела уже сказать что-нибудь этим ревам, но ее опередила Зина, «женщина без определенного места жительства», как называли ее врачи при обходе, а попросту говоря, бродяжка, «бичиха».
– Бабоньки! – смеясь, заговорила она. – Вы бы хоть по очереди скулили, а не хором. В ушах звон стоит. Пропадет молоко с расстройства, тогда узнаете, почем фунт лиха.
– В самом деле, дорогие мамочки, потише бы… – все же не удержалась Эмма.
– Отвлечься бы чем-нибудь от мрачных мыслей! – вздохнула толстушка Ирина, которую в палате все звали Иришкой за добрый нрав и какую-то славную домашнюю уютность.
– Может, кто анекдот расскажет?.. – поддержала ее Зина.
И тут Эмму осенило. Она подняла над головой «Декамерон»:
– Дорогие мамаши! Кто из вас читал эту книгу – «Декамерон» Боккаччо?
Кто читал, кто нет.
– Так вот, – продолжала Эмма, – для нечитавших объясняю популярно. В этой книге рассказывается о том, как десять средневековых юношей и девушек во время чумы покинули Флоренцию, уехали за город и сами себе устроили карантин как раз на десять дней, как и у нас. И каждый день они по очереди рассказывали друг другу разные истории о любви, счастливой и трагической, о проделках ловких любовников. Вот я и думаю: а не устроить ли нам здесь свой «Декамерон»? Нас как раз десять, и у нас впереди десять дней. Мы можем рассказать друг дружке сто разных историй. Ну, как вам моя идейка?
Все будто только и ждали этих слов: анекдоты и рассказы о семейных заботах всем давно уже приелись.
– Придумано здорово! – заявила Иришка. – Я предлагаю начать с самого начала, то есть с рассказов о первой любви. Только, чур, я рассказываю последняя, потому что я стесняюсь!
– А чего стесняться-то? Аль мы все не бабы, не одним местом любим? – засмеялась Зина.
– А ты какое место имеешь в виду? – прищурившись, спросила ее эффектная блондинка с заграничным именем Алина.
– Она имеет в виду сердце! – на всякий случай поторопилась ответить за Зину Валентина, как позже выяснилось, «дама из номенклатуры».
– Ах сердце!.. – разочарованно протянула Алина и равнодушно зевнула. Но было видно, что она просто дразнит Валентину, а сама по себе идея рассказывать всем по очереди ей нравится, глаза у нее так и блестели.
Но Валентина не сдавалась.
– Не понимаю, почему слово «любовь» у некоторых вызывает нездоровые смешки? Любовь в нашей стране дело государственной важности, потому что на основе любви создается семья, а семья – это ячейка государства.
– Это верно! – вступила в разговор Ольга, работница с Адмиралтейского завода. – Моей первой любовью даже два государства занимались: Советский Союз и Германская Демократическая Республика, во как…
– Ну?! Расскажи, Оля! Расскажи! – загалдели женщины и, приподнявшись в кроватях, приготовились слушать. Ольга не стала ломаться и начала историю своей первой любви.
История первая,
рассказанная работницей Адмиралтейского судостроительного завода Ольгой, повествующая о том, как между немецким судостроителем и советской рабочей завязался роман в духе интернационализма, но дело кончилось выкидышем, хотя этой любовью и занимались органы двух государств
Я на Адмиралтейском работаю, в мебельном цехе лакировщицей. Зарабатываю хорошо, грех пожаловаться. А вот от начальства нет продыху: как путевка или, не дай Бог, продвижение в очереди на квартиру – кому угодно, только не Зайцевой. Почему не Зайцевой, спросите? А потому, что у Зайцевой жених был немец. Гэдээровский, правда, немец, не настоящий, но все же…
Уже десять лет почти прошло, как эта любовь со мной приключилась. Делали на нашем заводе танкер для немцев. Это было совместное русско-немецкое, то есть, тьфу, советско-немецкое производство. Немцы строили корпус, а на нашем заводе ставили механизмы и отделку производили. Обе страны социалистические, там и там социалистическое соревнование вовсю идет, поэтому сдали танкер на полгода раньше срока. А потом месяцев восемь мы вместе недоделки устраняли: то к нам на завод танкер пригонят вместе с немецкими судовиками, то гонят его, родимого, обратно в Росток, в немецкий порт, но там уже мы на нем свои недоделки доделываем. Так и катаемся из Ростока в Ленинград и обратно. Сдружились, а многие и слюбились: молодых-то среди нас много было.
Мне понравился механик Петер, Петя по-нашему. Чистенький, обходительный, серьезный, по-русски говорит. Одно плохо – верующий. Это у них еще встречается в ГДР, все же они нашими стали не так давно. Зато, может, он поэтому, когда узнал, что я забеременела, ни про какие аборты и слышать не хотел, а сейчас же побежал к своему начальству просить разрешения жениться на мне. Его начальники разрешили, а наши – ни в какую! Сняли меня с танкера и на партком, на местком, на растудыегоком. Срамят меня и прямо приказывают: «Делай аборт! Все равно не выпустим! Или уговаривай своего фрица в Советский Союз переселяться». А как уговоришь, когда у Пети там, в Ростоке, и родители, и братья с сестрами, и домик с садом, а у меня – ничего подобного: сама круглая сирота и живу в общежитии. На что ж я Петю своего тащить из его гэдээровской Германии буду, на какую такую сладкую жизнь? «Дайте, говорю, хоть комнату, если квартиру нельзя, чтоб жить нам где было, тогда я его попробую уговорить». – «Ишь, говорят, хитрая! Каждому квартиру дай, так вы тут все иностранцами пообзаведетесь!..» И до того меня задергали, засрамили, по начальству затаскали, что на пятом месяце я и скинула мальчика. Скинуть-то скинула, а Пете написать боюсь, чтоб не раздумал жениться. А он там воюет за меня, бумаги пишет во все стороны, советские и немецкие. Только и у него ничего не выходит, видно, наши хозяева сговориться успели. А когда подошел мне срок рожать, Петя прислал мне шубу котиковую, а для ребеночка такое приданое, что соседки со всего общежития сбежались смотреть. Один сплошной синтетик! А я плачу над приданым ребячьим; жизнь-то разбита вся как есть…
После получаю я от Пети письмо, что, мол, между нами все кончено по причине моего обмана. Кто уж ему про ребеночка из Ленинграда написал, не знаю. То ли соседки позавидовали да адрес с письма списали, то ли начальство меры приняло.
Что потом? Да ничего такого особенного. Вышла замуж за хорошего парня с нашего же завода. Пьет только очень, а так всем хорош. Но с Петенькой не сравнить, конечно. Тот был воспитанный немец и к женщине имел обращение. Только и осталось, что шубка Петенькина, которой сносу нет и нет. Уж я даже и плачу иногда над ней: что ж ты, подлюга такая, не рвешься, не снашиваешься, забыть не даешь? А продать жалко. Память все же…
– Да, натуральному котику сносу нет… – задумчиво произнесла Неля, тихая черноволосая женщина, учительница музыки. – Моя мама всю войну проносила котиковую шубу, а потом еще мне на воротник осталось…
– Что ж тут удивительного? – улыбнулась Ольга. – Четыре года для шубы не срок, моя так все еще как новенькая.
– А вы спросите, где моя мама ее носила. И я вам отвечу, что шубка эта и под землей побывала, и в концлагере немецком на нарах валялась, и меня от фашистов укрывала…
– Расскажете? – спросила Эмма.
Но у Нели навернулись слезы на глаза, и она замотала головой:
– Потом, ладно? Сейчас не могу как-то… Потом.
И тогда в кровати приподнялась Лариса:
– Давайте я вам расскажу историю своей первой любви! Хотите?
– Конечно, хотим! – закричали женщины. Лариса уже давно возбуждала общий интерес в палате своей молчаливой независимостью и всегда ровным настроением. А ведь к ней и не приходил никто, только сослуживцы, да и то редко, раза два или три. Она же делала вид, что ее это ничуть не огорчает. О себе она до сих пор ничего не рассказывала, а потому ее неожиданное предложение всех удивило и заинтриговало. И только Эмма, кажется, поняла, в чем тут дело: после отказа Нели рассказать о себе сама идея «Декамерона» могла заглохнуть на корню, и вот тут-то Лариса и проявила инициативу. Она с минуту подумала, улыбнулась своим мыслям и начала рассказ.
История вторая,
рассказанная доктором биологических наук Ларисой, женщиной вполне эмансипированной, могущей украсить собой любое западное феминистическое общество. Западное, потому что советских феминистических обществ не бывает (одно, говорят, было, но оказалось антисоветским и его быстренько разгромили). Это история о том, как Лариса полюбила когда-то горячо и беззаветно, добилась взаимности, устранила с дороги ненавистную соперницу, но счастья со своим возлюбленным не дождалась
В первый и в последний раз полюбила я, когда мне было всего пять лет… А вы не смейтесь, вы послушайте сначала, что это была за любовь.
Это было во время войны. Мой отец был начальником военного аэродрома, а мама – военным врачом. Служили они в одной действующей части и так боялись потерять меня в военной неразберихе, что таскали за собой, не доверяя ни родственникам, ни детским домам. Аэродром переводили с места на место, вслед за линией фронта, а меня перевозили, замаскировав под узел с одеждой, уговаривая лежать тихонько и даже не двигаться при проверках документов. Когда в часть приезжало начальство, меня тоже прятали. Так я и прошла всю войну в действующей части.
Однажды к нам в часть явился новый летчик, только что окончивший летную школу. Самый молодой из всех, всего восемнадцати лет, но мне он. конечно, казался совсем взрослым, Даже немного старым. Высокий загорелый блондин с голубыми глазами, веселый и очень смелый. Его все полюбили и звали Володькой. В части было несколько девушек, работавших на метеостанции и в санчасти, да еще радистка Раечка. Они все наперебой строили Володьке глазки, а эта самая Раечка даже добилась определенного успеха. Но я у нее Володьку отбила. Не смейтесь, так оно и было!
Почему этот мальчик, то есть мальчик для меня теперешней, сорокалетней женщины, привязался тогда ко мне, избалованной «дочери полка», – этого я не знаю. Мы дня не могли прожить друг без друга. Утром я вставала и сразу же бежала к летчикам. Завидев меня в окно, «летуны» кричали Володьке: «Твоя невеста бежит с утра пораньше, встречай!» Володька встречал меня в дверях, подхватывал на руки, и только после этого мы шли с ним завтракать в столовую. Лучшие куски из Володькиной тарелки, какой-нибудь жиденький компот из сухофруктов, роскошь военных лет, – все это было мое по праву «невесты».
Мама с папой пытались препятствовать такому баловству. Как-то они на целый день запретили мне докучать Володьке. Я сидела дома и хныкала. Представьте, каково было их удивление, когда Володька собственной персоной явился в нашу комнату и с порога, отдав папе честь, заявил:
– Товарищ командир! Прошу предоставить в мое распоряжение мою невесту, нам пора идти проверять машину.
Меня, конечно, отпустили с Володькой, и мы, счастливые, побежали на летное поле. Володька берег и холил свою машину, разведывательный У-2, «этажерку», как небрежно именовали ее однополчане, летавшие на истребителях. Он осматривал машину, чего-то там подлаживал, а я с тряпочкой ползала по плоскости, стирая пыль. После работы Володька брал меня в кабину, и мы делали круг-другой над аэродромом – отец и это разрешал. После «работы» шли обедать. В столовой меня спрашивали летчики:
– Ну как, Лорка, машина в порядке?
– С машиной полный порядок! – отвечала я важно.
Однажды Володька за меня дрался с другим «летуном». Я как-то среди игры забежала в его комнату попить. Там ребята пили спирт втихаря от начальства. Меня они не остерегались: Володька воспитывал меня в строгих правилах военного товарищества. Я знала о жизни нашей части, о некоторых ее сторонах, конечно, даже немного больше отца. Я вошла в комнату, увидела, что Володьки нет, и попросила первого попавшегося летчика дать мне воды. А этот дурак, изрядно уже охмелевший, вместо воды протянул свой стакан со спиртом. Я хлебнула большой глоток и задохнулась, потом заорала благим матом. На мой крик мгновенно появился Володька. Он сразу сообразил, в чем дело, схватил меня на руки и стал насильно поить водой. Я ничего не соображала и только орала. Когда я отдышалась, Володька положил меня на койку, а сам за грудки выволок обидчика во двор и там жестоко избил его. Тот неделю ходил в синяках. Отец, конечно, ничего не узнал, а я с того случая еще тверже усвоила, что Володька – моя самая главная защита, даже чуточку больше, может быть, чем отец.
Но вот у него начался роман с этой самой радисткой Раечкой. У, стерва! Я до сих пор ее ненавижу. Они встречались вечерами, уже после того, как я отправлялась спать. Не знаю, что у них было и сколько там оно продолжалось, но однажды кто-то в шутку сказал мне: «А твой Володька изменяет тебе с Раечкой». И я возревновала. И какая же это была ревность, дорогие мои! Я вся горела ненавистью и отчаянием, но твердо решила Раечку от Володьки отогнать. И я это сделала. Спросите, какими средствами? А я его отбивала в прямом смысле: если видела, что Раечка к нему приближается, я бросалась на нее и лупила: «Пошла прочь! Это мой жених, а не твой!» Меня стыдили, уговаривали, но я знала одно: Раечку к Володьке я не подпущу. Наконец у моего отца лопнуло терпение, и он меня выпорол, да так, что на попе остались красные полосы от ремня. Но женская хитрость моя не знала предела. Я немедленно бросилась к Володьке, при всех сняла штанишки, показала свою попку и сказала: «Вот видишь! Это мне из-за твоей дуры Раечки попало. И папа сказал, что еще попадет, если ты с ней ходить будешь». Понятно, что папа сказал несколько иначе… И что же вы думаете? Сам ли Володька не так уж был привязан к моей сопернице, она ли не выдержала того, что над нашим «треугольником» все потешались и прочили ей отставку, но роман их вскоре благополучно завял. После, встречаясь с Раечкой, я неизменно гордо отворачивала голову от поверженной соперницы и никогда с ней не здоровалась, порой получая за это очередной шлепок от папы или мамы.
В чем же еще наша любовь состояла, кроме всех вот этих глупостей? В самой настоящей любви. Когда Володька был свободен от полетов, мы гуляли с ним в лесу вокруг аэродрома, заходили в соседние деревни. Я не помню, о чем мы разговаривали, но наше общение было одной долгой и непрерывной беседой, как это и бывает при настоящей большой любви. Трудно теперь представить себе, о чем могли часами и днями разговаривать восемнадцатилетний юноша с пятилетней девчушкой. Я помню лишь состояние ясности, покоя и серьезности во время наших бесед. Говорили мы о кузнечиках и их особенной жизни, никому, кроме нас с Володькой, не интересной, говорили о войне и жизни взрослых людей. Этот большой мальчик, тоже выбитый из колеи войной, был единственным, кто мог вернуть мне настоящее детство – поле, лес, сказки. Между прочим, сказки мы с ним сочиняли вместе: что увидим, про то и рассказываем. И еще я помню чувство абсолютной защиты, которое давали мне почему-то не мать и отец, а именно Володька.
Нас часто бомбили. Аэродром был замаскирован под лесок, но его как-то находили фашисты, и тогда мы должны были перебазироваться на новое место. Военный ребенок, я видела раненых и убитых, воронки от бомб и разрушенные дома, сгоревшие самолеты. Помню похороны летчиков, когда на могилах вместо крестов ставили пропеллеры. Но я была с Володькой и твердо знала, что он защитит меня и от «мессера» в небе, и от мины на земле.
Когда же Володька уходил на задание, а он занимался разведывательной аэрофотосъемкой на своем У-2, я ждала его возвращения, как маленькая женщина. Я не играла, сидела где-нибудь в уголке и прислушивалась: мотор Володькиного самолета я различала издали. Тогда я бежала к летной полосе с ликующим воплем: «Володька летит!» – и ни разу не ошиблась.
Однажды он не вернулся из полета. Отцу сообщили, что видели, как на Володьку напал фашистский «мессер» и подбил его, поджег в небе. Об этом узнали все в части, узнала и я. О нем горевали друзья, мои родители. Даже Раечка ходила с заплаканными глазами. А вот я в его смерть не поверила и оказалась права. Мне было холодно и скучно без моего Володьки, я погрустнела, но на все утешения отвечала: «Мне скучно, потому что я Володьку жду. Он скоро вернется». Прошло несколько месяцев, и вот однажды зимой мама вошла в комнату и сказала мне: «Беги скорей, встречай своего Володьку…». Вид у мамы при этом был почему-то не слишком веселый, но я на это не обратила внимания. Я как была, не накинув шубейки, выскочила из дома и помчалась к штабной землянке. Там я увидела Володьку и бросилась к нему. Когда я подбегала, кто-то крикнул: «Осторожней!». Но я уже была у него на руках и только почувствовала, что он покачнулся, когда подхватил меня. Кто-то поддержал его – Володька вернулся без ноги, на костылях. И вот еще удивительная вещь, из которой вы поймете, что это и вправду была любовь. Володька в том полете обгорел так, что когда он вернулся, его не сразу узнали: все лицо у него было обтянуто багровой блестящей кожей и на щеках было несколько глубоких светлых рубцов. Но я его не разглядывала и не узнавала, я просто летела к нему, сердцем точно зная – вот он! И опять я помню это чувство полного покоя, любви и защиты, когда мы все сидели за столом, я у него на руках, и Володька рассказывал свои приключения. Я гладила пальцем рубцы на его лице и спрашивала: «Тебе так не больно? А так? А когда я целую?»
За тот полет Володьке дали капитанское звание, а я ему присвоила новое, более степенное прозвище – «мой капитан Подгореленький». Так его потом и все стали звать. Через месяц ему прислали протез, и он летал дальше.
Кончилась война с Германией, пришла пора расставаться нам с капитаном Подгореленьким, с моим Володькой: мы возвращались в Ленинград, а его направили на Дальний Восток. И вот когда мы с ним расставались, Володька сказал мне: «Кончится война с японцами, потом ты подрастешь, станешь взрослой красавицей, тогда я найду тебя и ты будешь моей женой». Я приняла эти слова всерьез, но не поручусь и за то, что сам Володька шутил. В день прощания он ни с кем, кроме меня, не разговаривал. Когда мы уезжали и меня, ревущую, запихивали насильно в «виллис», он сказал: «Прощай, верное мое сердечко, и жди меня».
Шли годы, Володька не возвращался, а я не могла его забыть. Подросла, стала взрослой девочкой и уже стеснялась расспрашивать о нем родителей. Затаилась и ждала. А в шестнадцать лет начала поиски. Сердце мне говорило, что Володька не забыл меня и тоже ищет. Одно было непонятно: почему он, самый сильный и самый умный, до сих пор не нашел меня? Я расспрашивала о нем и родителей, и знакомых авиаторов: не знает ли кто о его судьбе? Никто ничего не знал. Но летный мир все же тесен, и я была уверена, что рано или поздно я о нем услышу. И услышала…
Вы помните, сколько тайн раскрылось после XX съезда? У многих обнаружились родственники, о которых не знали дети, у некоторых женщин появились живые или мертвые мужья, некогда пропавшие в лагерях. Мама, всегда грустно качавшая головой, слыша мои расспросы о Володьке, посадила меня рядышком и рассказала о страшной его судьбе. За тот самый героический полет, из которого Володька чудом вышел живым, его сначала повысили в звании и представили к награде – золотой звезде Героя Советского Союза, но после, «разобравшись», упрятали в лагерь. Оказывается, Володька посадил самолет в тылу у немцев и, захватив аэрофотосъемку, перебрался к своим через линию фронта, обгоревший и с простреленной ногой. Поначалу из него сделали второго Маресьева, но потом решили, что одного вполне достаточно. И сгинул мой жених на Колыме.
Вот и вся история моей первой любви. А второй любви у меня не было. Смотрела я на мальчиков, своих ровесников, потом на мужчин, когда постарше стала, и ни один из них не казался мне настоящим мужчиной, когда я сравнивала их с моим Володькой. Замуж я так и не вышла, хотя были какие-то попытки… Но когда дело доходило до решения, я всегда говорила себе: «Нет, и этот не Володька. Надо еще подождать». И ничего не дождалась. Защитила докторскую и решила, что пора самой строить семью, без мужиков. Родила вот себе сына, Володьку… Родила и буду воспитывать.
– Теперь понятно, откуда в вас такая сила и уверенность в себе, – проговорила Валентина, работник Управления культуры Ленинградского горисполкома. – Высокая требовательность к другим выработала в вас и высокую ответственность, помогла добиться всего своими силами. А растить ребенка вам поможет государство.
– Спасибо ему большое! – засмеялась Лариса. – Уж пять рублей лишних я как-нибудь сама заработаю.
– Не скажи! – улыбнулась «бичиха» Зина. – Пять рублей – это, глядь, пол-литра, а то и три «маленьких».
Начали шутя перебирать, что можно купить ребенку на пять рублей в месяц: один сапожок, два кило мяса в магазине или один килограмм на рынке, кило яблок на рынке или три в магазине, четверть школьной формы или одно колесо от трехколесного детского велосипеда.
Над этим «прейскурантом» не смеялась только Наташа, тоже довольно современная женщина, хотя и не столь уверенная в себе, как Лариса.
– А мне кажется, Лариса, что вся ваша сила как раз от беззащитности. Это со многими женщинами теперь случается. Не так уж мы сами стремимся быть сильными, как нас вынуждает к этому слабость мужчин. Феминизируются они со страшной силой, вот что. Муж в доме – это тот же ребенок, только прожорливей.
Посплетничали немного о мужьях, а потом предложили рассказывать Зине, ее была очередь.
