Юлия Вево
Крест непобедимости
Как-то раз он из окна машины увидел Лару на пороге соседней церкви. Она скоро и привычно перекрестилась, потом с усилием потянула тяжелую дверь и вошла. Сергей предпочел бы увидеть ее в компании плечистого красавца в дорогом ресторане – так бы хоть оставался простор для оправданий: может, это молодой перспективный автор, и вообще, мало ли что. А тут… Среди его друзей религиозность считалась чем-то вроде стыдной болезни, о которой лучше молчать, если уж подцепил. И странно, раньше он за женой ничего такого не замечал. Носила милый крестик с изумрудом, сама пекла куличи на Пасху, вот и всё. Никаких идейных разногласий это не вызывало. Вечером он учинил ей допрос с пристрастием, на котором выяснилось, что Лариса вполне себе уважает веру отцов, хотя и не разделяет все ее постулаты. Он давно знал, что она также не вполне разделяет некоторые либеральные ценности, и более того, весь либеральный дискурс вызывает у нее большие вопросы, которые она обычно задавала в самой оскорбительной форме. Но такого подвоха от жены доцент не ждал. Пистолет можно было простить, в конце концов, это даже пикантно, но стояние у обедни среди укутанных в платки старух – уже слишком! Он долго и пространно говорил, обличая институт церкви. Лара попивала чай и продолжала размышлять.
Что ей, в конце концов, надо? В церковь она ходила нечасто, в особенные дни, когда хотелось успокоиться и перестать думать. Там, сквозь туман всегдашних мыслей наблюдая службу, она чувствовала себя как в детстве, где все происходит по какому-то не очень понятному, но правильному и спокойному распорядку, установленному взрослыми, твердому и нерушимому. Постепенно туман в голове рассеивался, становилось легко. Ларе это нравилось. На редких исповедях духовник велел не мудрить и молиться. Лара пробовала, но ясности не наступало. Приятельницы советовали завести любовника, мама – родить.
Ни то, ни другое не казалось особенно нужным.
Близких подруг у Лары не было. Со второго курса, когда ее тогдашняя лучшая подруга, обожаемая всеми, веселая, талантливая и умная Рита позвала ее к себе на день рождения в прелестный особнячок под Москвой и оставила наедине со своим братом.
Изрядно выпившая Лара не заметила , как обстановка стала слишком интимной. Она вслух декламировала какие-то стихи и приглашала молодого человека послушать. От стихов он быстро перешел к поцелуям, а встретив отпор, коротко и сильно ударил ее по лицу и позвал из соседней комнаты приятеля. В этот момент Лариса отключилась, а придя в себя, отбросила окровавленный осколок бутылки, который держала за горлышко, и огляделась. В комнате царил разгром и пахло кровью. Парни, избитые и порезанные, слава богу, были живы и отделались легко, потому что сообразили убежать и запереть снаружи довольно тяжелую дверь. Потом Рита угрожала Ларису посадить и при желании могла бы это сделать. Однако, хорошенько подумав, они с братом решили с «не связываться с этой дурой». Причиной такого решения было то, что Лариса без труда нашла на курсе еще трех девушек, с которыми вместе могла бы сообразить убедительный коллективный иск против брата Риты. Девушки, правда, стеснялись, но ведь Лара могла бы на них и поднажать.
С тех пор дружба с девушками у Лары не задалась. Ни гламурные куколки, ни политические активистки, ни тем более, феминистки не казались ей интересными. Тем более, что никто из них не считал ее своей: феминисткам она казалась чересчур женственной, куколкам – наоборот, недостаточно. Политические распри, в годы ее учебы в столице бывшие в большой моде, занимали ее умеренно. Не то чтобы ей было всё равно, она даже пару раз соблазнялась какими-то уличными шествиями. Ей нравилась боевая атмосфера митингов, электричеством противостояния заряженный воздух. Однако самозабвенное токование ораторов, позирующих для прямых трансляций, бесконечные селфи и лайки быстро отвратили от желания продолжать. Главное же, что Лара четко тогда поняла: зло не было фотографией в сети, оно было облечено в плоть и стояло напротив в черной, плохо сшитой форме, со щитами и дубинками, и бороться с ним, не имея хотя бы автоматов, а лучше пулеметов или легкой артиллерии, было бессмысленно. Пестро наряженные, оснащенные лишь айфонами и кофейными стаканчиками сторонники добра выглядели жалко, и Лара перестала ходить на митинги.
Наукой заниматься Лара не собиралась, хотя способностей ей хватило бы, и среди филологинь, грезящих аспирантурой, ей было уютнее всего. С жаром обсуждая с ними тонкости набоковского стиля или вечную дилемму «Пастернак или Мандельштам», она будто бы отключалась от непрестанной тревоги, несильно, но настойчиво беспокоившей ее с детства. Однако всю жизнь провести в аквариуме, не являясь декоративной рыбкой, было бы странно, и Лара не пошла в аспирантуру, хотя, выпускаясь, грустила о милых своих собеседницах.
Ей проще всего было находить общий язык с мужчинами, она хорошо их понимала, но и тут возникали трудности. Рано или поздно очередной приятель, с которым так здорово было трепаться по душам и слушать музыку, начинал вздыхать, краснеть, а то и приставать, и переставал годиться в собеседники. С некоторыми из них до замужества Лара пыталась заводить романы, но быстро остывала, даже сама удивлялась: едва возникшее дымчатое очарование в один миг гасло, будто кто-то его выключил. А дружить после всего этого она не умела. Единственным, кто кое-как держался, был семидесятилетний профессор лингвистики Леонид Иосифович, ушедший на пенсию в год Лариного выпуска, но не ехать же с глупыми вопросами к нему в Химки как снег на голову после двух лет разлуки. Да и что он мог ей сказать?
Тут решать надо было самой, а решение всё никак не приходило, и это было мучительно. Она с трудом призналась себе, что все это: ее учеба, ее семья, и мимолетные романы, и стихи, и митинги, и даже литература – все это казалось ей каким-то ненастоящим. Не стоящим времени и сил, которые на это тратят люди. А на что стоило тратить силы в ее положении, она не представляла.
В это время внезапно умерла мама, и простое человеческое горе отвлекло Ларису от противного напряжения, нараставшего в душе. С Сергеем вместе они прилетели на похороны, нужно было бегать, кому-то звонить, что-то устраивать, и всем занималась Лара, сжавшись в комок, чтобы не расплакаться. Помогали тётка и две соседки, тихие, полные женщины, похожие, как сестры. Сергей был совершенно бесполезен в похоронных заботах – не умел хлопотать, не знал, что нужно и для чего. Раньше эта детская беспомощность казалась Ларе даже милой. Потом сидели за столом с соседями и немногочисленной роднёй, стеснявшейся «москвички» и ее «профессора». Сергей скучал, уткнувшись в мобильник, не знал, куда себя деть и, вконец расстроившись, напился, а потом долго и многословно страдал от похмелья. Лара всё же расплакалась и через день увезла мужа домой, поручив ключи от квартиры и старого маминого кота Жеглова деревенской тётке.
– Побыла бы, – тётка тихо вздыхала и поправляла чёрную кружевную повязку на седых волосах.
– Еще увидимся, – грустно улыбнувшись, отвечала Лара. Они обнялись и расстались, как выяснилось, меньше, чем на год.
Спустя несколько месяцев странной, полусонной жизни в Москве, курсируя между домом, издательством и ближайшим торговым центром, Лариса вдруг почувствовала неладное в поведении мужа. Не понадобилось даже заглядывать в его телефон, достаточно было вслушаться в новые переливы его домашних разговоров: он что-то чересчур озаботился правами меньшинств. Раньше его, конечно, тоже волновало их бедственное положение в современной России, но больше для порядка и солидарности с приятелями – ведь представители меньшинств в личном его окружении особых проблем не испытывали. А тут он прямо набросился на Лару, которая в ответ на пылкую речь о необходимости и важности гей-парадов рассеянно сказала, что праздновать тут особенно нечего. Потом Сергей неожиданно купил себе удивительной ширины и цвета брюки с карманами и майку с розовыми эскимо, точь-в-точь как на редакционном ловеласе. Майка обтягивала явно обозначившееся брюшко. Лариса понимала, что виной всему не какая-то прогрессивная студентка, которая, видимо, увлекла Сергея, а она сама, ее нежелание играть по правилам: капризничать, готовить обеды каждый день, выбирать коврики и шторы, дружить со свекровью, заводить поклонников среди прогрессивной молодёжи, которой в редакции вертелось предостаточно. Это было бы ей легко, реши она, что другого пути нет. А решения всё не было.
Ей вдруг стало жаль Сергея, ведь выходя замуж, она им искренне восхищалась. А теперь, глядя, как он крутится перед зеркалом в новой майке, готова была провалиться сквозь землю от грусти и стыда. В тот же день она выпросила командировку в Питер на какую-то книжную ярмарку и уехала.
Была гнилая питерская весна, поминутно менялась погода. После непривычно шумной и суетливой работы она ходила по городу, мерзла, пила больше обычного и на ходу читала стихи из кем-то подсунутой тонкой книжки. Стихи были неровные, но красивые, очень талантливые и без лишних сложностей. Словно ребенок сквозь обычные детские глупости вдруг проговаривался о главном, о чем взрослые не решались даже подумать – такие были стихи. Половина из них недвусмысленно обещала суицид, и Лара знала, что юный поэт сдержал обещание. Честный поступок этот вызывал уважение, однако ясности в текущие Ларины размышления отнюдь не добавлял. Она всегда смутно догадывалась, что было бы слишком просто, да и глупо, если бы веревка или пистолет могли раз и навсегда погасить всё вокруг и ответить на все вопросы. Поэтому даже думать в эту сторону было бессмысленно, однако питерские пейзажи и лица невольно навевали что-то в тон прочитанным стихам. Было грустно, сыро, продувной и шумный центр города был набит галдящими туристами, и даже его пленительная красота будто бы померкла. Лара стояла на своем любимом месте у ростральных колонн и пыталась воскресить очарование, пронзившее ее в свое время, когда она в пятнадцать лет впервые попала туда, но ничего не получалось. Она с облегчением уехала домой на день раньше, как только позволили дела.
На пути в Москву она позвонила Сергею из поезда, чтобы он ее встретил. Но телефон был отключен, и Ларе пришлось добираться на метро. Уже там, в полупустом вагоне, она подумала, что за всю командировку ни разу о муже не вспомнила, и это, наверное, тоже ненормально. Поднимаясь по лестнице, она почувствовала неприятный холодок на душе и уже понимала, чем он вызван. Сергей ждал ее на только следующий день. Ключ уперся и не хотел поворачиваться, она позвонила, долго ждала, пока за дверью кто-то суетливо шуршал и топал, и все окончательно поняла. Сергей наконец открыл. Лицо его было белым, как парафиновая свечка, и мелко подергивалось. Лара молча прошла в спальню в ботинках и обнаружила там прогрессивную студентку, крепкую, коротко стриженную девушку, явно не робкого десятка, судя по тому, что она и не подумала одеться, а наоборот, завернувшись в простыню, преспокойно прикуривала сигарету. Стараясь остановить растущую темноту в глазах, Лара собрала с полу разбросанные вещи студентки и швырнула в окно. Та завизжала что-то матерное и вскочила. Последнее, что запомнилось – это стремительно бледнеющее, резко, как в кино, приближающееся лицо девушки, ее ярко-голубые, с огромными зрачками глаза.
Лара орудовала палкой для селфи, валявшейся рядом с кроватью. Сергей начал было звонить в милицию, но уже набирая номер, понял, что остановить обезумевшую жену надо немедленно. Она методично, с чудовищной, неестественной силой добивала визжащую студентку. Сергей притащил из ванной ведро ледяной воды и окатил обеих. Это спасло ситуацию – Лара пришла в себя, студентка, уже потерявшая было сознание, тоже. Лариса, медленно, словно во сне, слезла с окровавленного, скользкого голого тела, сняла мокрую куртку. Обернулась к Сергею страшным лицом в потеках туши под мутными глазами и хрипло спросила: «Кто это?» Он одними губами ответил «Аня».
У Ани диагностировали два перелома – ребра и руки, сотрясение, множественные раны и ушибы. Она провела в больнице три недели, за которые успела развернуть полномасштабные военные действия. Ее целью было посадить Ларису в тюрьму, а Сергея лишить работы. Если бы она была москвичкой, то всё бы этим и закончилось, но к счастью, Аня была из Сибири, и в дело вмешался квартирный вопрос. Больше всего на свете, даже больше, чем о равноправии меньшинств, мечтала Аня о своей квартире в Москве. Пришлось академическому семейству ценой десятка сердечных приступов расстаться с дальней дачей. Аня стала счастливой обладательницей миленького гнездышка в неплохом районе и подписала мировое соглашение.
Несколько месяцев, которые понадобились для улаживания всех этих дел, Лариса провела как во сне. Жила она в квартире одна, Сергей съехал к матери, а затем, измученный ее слезами и поминутными приступами, переместился к другу. Находиться под одной крышей с «этой психопаткой» он не собирался. Вопрос о разводе был решен без лишних слов, и теперь они ждали только окончания положенного срока. Лару уволили сразу же, как только стало известно о том, что она под следствием. Просыпаясь утром или в другое время, потому что это теперь не имело никакой важности – когда просыпаться и что делать после пробуждения – она словно застывала и в застывшем состоянии принималась бродить по квартире, потом выходила на улицу и проходила по майской, пестрой и шумной Москве десятки километров, чтобы отделаться от липкого ужаса, но он всё не проходил.
Ей казалось, она поняла, почему она не хотела нормальной жизни, детей, почему ее не волновали нормальные человеческие радости. Она попросту сумасшедшая, теперь она была в этом уверена. Припомнив три эпизода своего безумия, Лара поняла, что интервалы между ними сокращаются, и принималась горячо благодарить бога за то, что все, кто попадался ей под руку, живы. Ведь она вовсе не была собственницей, никогда не ревновала мужа и не от ревности набросилась на Аню. Более того, она знала, что Сергей кем-то увлёкся и не только не предприняла никаких попыток его вернуть, но и вовсе даже не огорчилась, ей, видите ли, было не до этого! Она решала, кто она на самом деле, а вот он, ответ – она маньяк, героиня триллера, чудовище, которое нужно изолировать, чтобы она никого не убила. Ей просто нравилось избивать людей! От этой мысли она приходила в настоящее отчаяние и несколько раз всерьез пожалела, что не верила в смерть как в решение проблем.
Первый месяц после злосчастного происшествия Ларе приходилось довольно часто ходить на допросы, очные ставки с Аней и прочие мероприятия, в числе которых была и психиатрическая экспертиза. Пожилой сухопарый психиатр признал ее вменяемой, но склонной к аффекту. Он прикоснулся к ее ледяной руке на прощание и сказал:
Лариса Николаевна, я имею основания рекомендовать вам понаблюдаться. Если дело ваше решится миром, приходите ко мне в кабинет, поговорим.
– О чём? – вяло спросила Лара.
– О жизни и смерти. – И не затягивайте, мой вам совет.
Лара удивилась, но не слишком сильно, на сильные чувства она тогда была неспособна. Взяла визитку и машинально сунула куда-то в карман, думая уже о своем.
После, спустя несколько недель, вспомнила о нем, пришла на прием, стоивший интригующе дорого. В аскетичном, нещадно кондционированном кабинете было почти холодно, тем не менее, доктор сидел в одной рубашке с расстегнутым воротником. Вялая и равнодушная пациентка получила рецепт на какое-то успокоительное и предложение пройти сеанс регрессивного гипноза.
–Что это? – спросила Лара подозрительно. Гипноза она побаивалась с детства, после того, как увидела в деревенском клубе кошмарную вакханалию, устроенную заезжим гипнотизером. Несчастные, вызванные на сцену, думали, что они в бане – под хохот зала ухали, визжали и хлестали друг друга воображаемыми вениками.
– Это, дорогая моя, возможность увидеть, кем вы были в прошлой жизни, – просто сказал психиатр, как будто это было самое обычное дело.
– Я вам не дорогая! – разозлилась Лара, выйдя, наконец, из многодневного оцепенения. -В какой еще прошлой жизни? Я в это не верю, и не морочьте мне голову. Да если бы и верила, зачем? Не сегодня-завтра мне кто-нибудь наступит на ногу в метро и я сяду за убийство!