Юлия Лавряшина
Запретный плод
– А как вы обычно добираетесь до своего Переделкино, если у вас нет машины? – неожиданно спросила Ольга, вернув его к действительности, и заметила: – Смешное название – Переделкино. Сразу напоминает Самоделкина…
С трудом сморгнув наваждение, Макс откашлялся:
– У вас маленькие дети?
Она вскинула брови, заморгала от неожиданности:
– Почему вдруг такой вопрос?
– Если вы Самоделкина помните – значит не так давно читали детские книжки…
– Давно, – произнесла Ольга жестко.
Может, ему еще год рождения назвать, подумалось с раздражением. Хотя почему бы и нет? Чтобы не было никакой неясности, никакой двусмысленности. Сама ведь этого терпеть не может.
– Мой сын, наверное, ваш ровесник, – заставила себя произнести легким тоном. – Так что такие книжки мы читали с ним лет двадцать назад. В прошлом тысячелетии.
– Мне двадцать два, – произнес он с вызовом, будто признавался в тайном пороке.
Ольга так и обмерла: «Совсем пацан…» Через силу выдавила улыбку:
– Пашке двадцать шесть. Он сейчас живет в Париже.
В мыслях мелькало молниями: «Куда поперлась с мальчишкой? Усыновить его решила? Что ты вообще делаешь?!» Она вдруг ощутила такую беспомощность! И, распластанная на ковре, не могла шевельнуться от боли: такие мальчики уже не для тебя. Поздно. Все поздно. Тебе кажется, что каждый рассвет все так же обещает самое невозможное, о чем мечталось перед сном, всегда только мечталось… Но он же высвечивает и календарь на стене: сорок семь лет!
Почему она не держалась за каждый день? Как могла допустить, чтобы вечера, когда нет спектакля, проходили впустую – у телевизора, не отличимые один от другого? От тысяч других… Зачем принесла в жертву собственной лени те утренние часы, что просто провалялась в постели, когда за городом звенели шмели и чьи-то губы могли пахнуть медом, цветами… Чьи? Может, его? Почему бы и нет?
«Нет! – испуганно вскрикнуло все в ней. – Это было бы… издевательством над собой! Зачем? Чтобы постоянно помнить о том, что он заметил этот проклятый целлюлит и выступившую на ногах сетку сосудов? Брюки носить приходится, а если что-то короткое, так только с чулками…»
Ей вдруг вспомнилось, как в возрасте Макса она шла по Цветному бульвару в самодельной мини-юбке на тоненьких каблуках, ноги голые, еще не требовалось прикрывать их колготками. Попавшийся навстречу парень без слов улыбнулся, прищелкнул языком и поднял большой палец. Она в ответ сверкнула глазами: «Я знаю!» И действительно знала, что такие ноги еще поискать…
«Ах, если б у всех женщин были такие ноги, как у тебя! Это был бы рай на земле», – это сказал ей другой, кажется, еще раньше. А может, позже, но все равно давно это было. Странно, только это воспоминание не расстроило ее сейчас, а разозлило, раззадорило: «Да что это я себя списываю?! Черта с два! Если в сорок лет жизнь только начинается, под пятьдесят она – в самом расцвете. Бальзак, паразит, записал тридцатилетнюю женщину в отжившие, и пошло с тех пор это мерзкое – «бальзаковский возраст»…»
Одна ее знакомая, бывшая артистка, которая даже Ольгу до сих пор считает девочкой, сказала как-то в приватной беседе за рюмкой чая: «Я тут пыталась понять, когда у женщины пропадает желание… И поняла: никогда!»
А если хочет любви, решила уже сама Ольга – значит молода, потому что у женщины этого мучительного расхождения желания с возможностями не бывает.
– Я привыкла выполнять обещанное.
Она произнесла это как вызов, а он даже не понял, о чем идет речь. Ольге пришлось напомнить, что она обещала (ну, почти обещала!) спеть ему тот романс, что, как на грех, так легко вспомнился. Ее глупые слезы нужно чем-то затмить, чтобы Макс не посчитал ее истеричкой, погрязшей в климаксе.
«Хотя, – усомнилась Ольга, – у некоторых мужиков женские слезы вызывают прилив нежности. Покровительственной такой: мол, она слабая, беспомощная, мое плечо – в самый раз. И не догадываются, что слезы помогают наполниться новой силой. Она восстанавливается в женщинах, как запасы крови. Так уж природа создала…»
– Так вы, правда, споете? – Он искренно обрадовался, засветился весь, заерзал от нетерпения.
Она закусила губу: «Ну, пеняй на себя… Это на всех безотказно действовало!» Сказала весело:
– А почему бы и нет? Хороший романс – как хороший роман.
– Написанный или…
Задумалась только на секунду:
– И то, и другое, пожалуй.
И положив руку на спинку его сиденья, будто приобняв, чтобы создать атмосферу интимности, она вывела низким голосом – в пении еще более низким, чем обычно:
– Я ехала домой…
Многие говорили, что Ольга поет как-то особенно: мурашки по коже бегут от той с трудом сдерживаемой страстности, которая вибрирует в ее голосе. Она всегда пела тем, кого хотела особенно мучительно и сомневалась, что добьется своего другими средствами.
Все это было, конечно, дико: машина несется по Садовому кольцу, а перемещает их в век девятнадцатый… Такие взгляды разве может на нее бросать двадцатилетний мальчик? Или только такой и может? Те, что постарше, уже разучились так смотреть, так чувствовать, так воспламеняться от одного лишь звука голоса… Все-таки он – музыкант, она угадала. Пусть и не в привычном понимании этого слова…
«О, молодой генерал своей судьбы», – чуть переиначила она Цветаеву – в стихах было во множественном числе. Но другие из его поколения не интересовали. Сейчас в одном-единственном сосредоточилось все, что жаждало ее существо…
Надолго ли? Это не важно. Она знала, что миг придуманной любви бывает ярче прожитых вместе десяти лет. Не писателям поверила – сама прочувствовала, и не раз. Правда, с мужем прожила двадцать, и они уж так слились воедино, что искрой, прилетевшей со стороны, не прожжешь. В то время такой вот Макс еще наравне с ее сыном в школу ходил…
В душе отозвалось тоскливо: «Хочу к Пашке… Хоть увидеть его, полминутки потискать, как в детстве. Так хочу!»
Романс закончился. Макс забормотал что-то восхищенное, не надуманное. Но в тот момент она только бесстрастно констатировала: зацепило. И больше не обращая внимания на Макса, который уже повернул с Садового кольца на Кутузовский, чтобы выбраться на Можайское шоссе, достала телефон, вызвала сына. О Максе подумала: «Притянула пением, теперь самое время слегка оттолкнуть, чтобы охотничий азарт не угас. Я еще не досталась ему!»
Легкое недовольство собой: «Как всегда оторву его от дела…» Сын уже откликнулся:
– Мам? Привет!
Когда она слышала этот голос, у нее начинало радостно подрагивать в груди.
– Привет, сынка! Знаешь, у меня тут выдалась парочка свободных дней. Я хочу тебя повидать.
Быстрый взгляд Макса… Она не ответила на него.
– В смысле? – опешил Павел.
Ольга сразу почувствовала себя отвергнутой, не нужной даже сыну. Ей это всегда удавалось: за секунду прочувствовать то, на что другим требовались недели. В роль вживалась мгновенно, начинала говорить другим языком, видеть не своими глазами. Со временем научилась, выходя из театра, переключаться на себя саму, а в первые годы тяжко пришлось…
– Ты очень занят? – виновато спросила у сына.
Вот этого не стоило произносить вслух, тут же одернула себя. Этот мальчик видел ее в окружении поклонников, осыпающих цветами, не нужно развенчивать легенду о том, что в ней нуждаются все и сразу. Если б так было…
– Ты собираешься прилететь? – Кажется, сын все еще не мог поверить в это.
– Не стоит? Извини, это действительно бредовая идея.
Но Павел уже пришел в себя:
– Да что ты, мам! Прилетай, конечно. Я просто не сразу сообразил, о чем ты… О чем речь? Это просто классно будет!
– Правда, классно? – намеренно повторила она вслух.
– Еще бы! Здесь как раз намечается фестиваль «Божоле». В третий четверг ноября, как обычно.
– Третий четверг – это послезавтра, – сообразила Ольга.
– Ты ведь любишь это вино, да?
– Я тебя люблю, – сказала она, не стесняясь Макса, и вдруг опять покраснела, точно обоих мужчин поставила в двусмысленное положение. Не в ее стиле это было… Она не любила столкновений интересов, даже если дело касалось распределения ролей.
Сын отозвался без экзальтации:
– Я тоже, мам. Так когда тебя ждать?
– Послезавтра?
– Давай, послезавтра. Я освобожусь ото всех дел. Ты только позвони, во сколько прилетаешь, я встречу. Если вместе с Софи, ты не против?
– Я и по ней соскучилась, что ты думаешь?
Ольга не покривила душой: никакой ревности в ней не было к той маленькой француженке, в которую влюбился ее Пашка. Наверное, все дело было в том, что она всегда любила сына больше, чем себя саму, и его счастьем наслаждалась, как собственным. Приятельницы ей не верили: «Да ты просто умеешь скрывать свою ненависть!» Ольга не могла понять: за что ей ненавидеть Софи? За то, что она подарила ее мальчику Париж и поселила в своей квартире, доставшейся от бабушки – русской эмигрантки (на чем они и сошлись в самом начале: неодолимое притяжение корней)? За то, что ввела в круг парижской богемы, о чем Пашка и мечтать не смел? За то, что месяцами помогала ему учить французский и познавать нюансы быта? Да эта черноглазая девочка стала для него настоящим подарком судьбы! А заодно и для Ольги, потому что все пособия по языку потом достались ей, и теперь она могла объясняться в Париже вполне сносно. В прошлый приезд убедилась в этом и в благодарность совершенно искренне расцеловала Софи.
– Так вы улетаете? – спросил Макс, когда она спрятала телефон.
– Похоже, что так. – Она улыбнулась и зажмурилась. – Я так давно его не видела…
– Стоило мне появиться, и вы улетаете на край света.
– Париж – край света? Вы плохо учили географию, Макс?
Ей было так хорошо сейчас, что она позволила себе добавить голосу игривости. Самую малость. Не до такой степени, когда женщина ее возраста становится смешной. Мопассана хорошо помнила: не кокетничать сверх меры, не сюсюкать, не прыгать пустоголовой пташкой, это к лицу студенточке, а если она станет так себя вести, то рискует вызвать раздражение. Надо бы еще раз перечитать «Милого друга». И Стендаля. Да и Бальзака заодно…
– Нормально учил, – холодно отозвался Макс. И вдруг спросил так требовательно, будто имел на это право: – Оля, почему вы вдруг решили уехать?
Он повернулся к ней на секунду – на Кутузовском лучше не отвлекаться от дороги. Но за эту секунду Ольга успела разглядеть то, что боялась увидеть. И содрогнулась: «Нет! Не надо этого! Всерьез – не надо. Я сама этого не хочу!»
– Я очень давно его не видела, – проговорила она тихо. Это не должно было прозвучать так, будто она оправдывается.
– А вчера вы уже думали о том, чтобы полететь к нему?
– К сыну, – произнесла Ольга с нажимом.
«К нему» – это воспринималось так, будто речь шла о другом мужчине. Равном ему. Но с Пашкой никто не мог встать вровень. До сих пор такого не было. Да и быть не могло!
– Вчера я еще не знала, что на неделю спектакли отменят. У нас пожар в театре случился. В «Новостях» передавали, не слышали?
«Зачем я упомянула «Новости»? – Ольга даже поморщилась от досады. – Мне что, нужно чем-то подтверждать свои слова? Оправдываюсь, что ли? Еще не хватало! Какая, в сущности, разница, поверит мне этот юнец или нет?»
Оттого, что она опять кривила душой, и от самой себя пыталась скрыть, что разница-то действительно возникла – ниоткуда! – ей стало тошно. И захотелось закурить, хотя Ольга в последнее время редко позволяла себе это, голосовые связки берегла. В мыслях уже мелькнуло: «Вдруг ему не нравится, когда женщина курит? Спортсмен ведь…»
Она едва не выкрикнула вслух: «Да я и не собираюсь ему нравиться! Мне вообще плевать на то, что он подумает! Он младше меня на двадцать пять лет! Это же вечность, черт возьми… Да и не только в этом дело… Вся эта возрастная разница – не самое страшное. Хотя – страшное… Но еще страшней этот его серьез. Этот мальчик слишком… настоящий. Он из тех, кто женится на тех, с кем спит. А мне-то это зачем? И куда я с ним еду, интересно знать?!»
Но в истерике хвататься за руль было не в ее духе. Поехала так поехала. Там видно будет. Не изнасилует же он ее. И она его тоже.
Снова стало смешно: «А хотелось бы? Такой мальчик… Наверняка весь крепенький, как молодой дубок. Фу, пошлость какая!»
Не скрываясь, Ольга рассмеялась, откинув голову. Сиденья у нее в «Рено» не кожаные, затылок не утопает. Зато и не уснешь за рулем, размякнув.
– Я кажусь вам смешным?
– Да что вы, Макс! – откликнулась она устало. – Это я сама себе кажусь смешной.
– Вы не можете быть смешной.
– А вот это уже упрек в непрофессионализме! Я ведь и в комедиях тоже играю. Не видели?
Он качнул головой:
– Ваша… героиня может быть смешной. Нелепой. Некрасивой. Вы какую угодно сыграть можете! Но вы сами смешной быть не можете. Вы – самая потрясающая женщина изо всех, кого я встречал в жизни.
Ее вдруг охватило разочарование:
– О-о! Макс, чего вы от меня добиваетесь? Вы так откровенно мне льстите… Вам для кого-то нужна протекция в театре? Или что? Почему вы вцепились в меня мертвой хваткой?
– Не знаю.
Его слова только углубили разочарование: не знает. Ольга мигом призвала на помощь всю свою иронию: «А ты ожидала, что он признается тебе в любви с первого взгляда? Нелепо… Пора уже понять наконец: вспышки страсти остались позади. Только отсветы зарниц еще видны, вот до тебя и не доходит, что это все в прошлом. Свет будущего совсем другой. Без вспышек. Не так уж это и плохо…»
Но, не принимая насмешек, душа ее лепетала свое, жалобное: «Господи, не дай мне влюбиться в него! С ним невозможно будет просто переспать… Потом его вообще из себя не изгонишь!»
– Я не знаю, почему я вцепился в вас, – повторил Макс.
Глуховатый голос, низкий – не актерский. Со сцены его не расслышишь. Ольга выпрямилась, приготовилась принять удар. Лучше сейчас, не так больно будет. Да вообще не больно! Не больно…
– Мне вдруг показалось… невозможным… если вы вдруг уедете. Там, около спортклуба… Думаете, я правда дождя испугался?
Ольга растерянно заморгала: так он… И снова взмолилась: «О господи, нет! Зачем позволил моему сердчишку провалиться в эту радость?! Ведь не нужно мне этого! И ему не нужно».
– Мне показалось, что… – Макс быстро взглянул на нее: не смеется?
– Что? – спросила она, глядя на свои сдвинутые колени, прикрытые тонкой паутинкой.
Сами сжались, будто он мог ворваться в нее прямо сейчас посреди Кутузовского проспекта, в потоке машин.
– Что мир сейчас пустит трещину. Разломится надвое, если вы уедете. Меня прямо в жар и бросило от ужаса. Я не знаю, почему! Но я не мог вас отпустить, понимаете?!
– Все, Макс, – остановила она решительно. – Больше ничего не говорите.
Он послушно замолчал. Потом все же спросил:
– Почему?
– А вам надо это объяснять? Не идиот же вы! – Ольга выкрикнула это от беспомощности: не заставляй же меня повторять, сколько мне лет!
– А что-то может иметь значение, когда мир разламывается надвое?
– Не разломится, – отрезала она. – Можно подумать, что вы испытали это ощущение в первый раз! Если вообще испытали, а не придумали только что…
– А вы что, вообще не верите в любовь с первого взгляда?
– Детский сад! – вырвалось у Ольги. – Не смешите, Макс.
– В смысле: где вы и кто я?
– В любом смысле. Не раздувайте вы из мухи слона! Я уже, честное слово, жалею, что вообще поехала с вами.
Он вдруг поймал ее руку, быстро сжал и выпустил:
– Нет, Ольга! Я просто хочу, чтобы вы побывали у меня в гостях. Работы мои посмотрели. Коллекцию. Ничего преступного, верно?
«А зачем тогда касаться меня?» Она улыбнулась:
– Какой-то странный у нас разговор… Не нужный. Расскажите-ка лучше о себе! Вы – скульптор. Вы что-то заканчивали?
Макс тоже попытался переключиться:
– А то! В Строгановке учился. Правда, заканчивал уже заочно…
– Солидно, – отозвалась она с уважением. – Так что же вы все-таки делали в Кемерово?
Его лицо мгновенно нахмурилось.
– Вот как раз об этом мне точно не хочется говорить.
– Город не понравился?
– Нет, город хороший. Местами даже красивый. Бор там просто потрясный… И людей хороших много. Но мне и здесь всегда везло с людьми, хоть и кроют москвичей на чем свет…
У нее вырвалось:
– Я вообще-то не москвичка. По рождению. Но я так давно здесь живу!
– Откуда же вы?
– Не поверите, – предупредила Ольга. – Почему-то это у всех вызывало изумление. Из Ялты.
– Из Ялты?! – тоже удивился он. – Как можно уехать из Ялты?
– А как там жить? – Она опять позволила себе расслабиться и закрыть глаза. – Как идти на работу, когда все отправляются на пляж? Да и нет там работы. Мои одноклассники шашлыки жарить пошли, девочки – горничными в «Интурист»… В Ялте отдыхать хорошо. Наверное, и сейчас тоже, я там давно не была. Мы с родителями оттуда уехали, когда я еще в школе училась, за Чертаново зацепились. Все же Москва… Мои и сейчас там живут.
– А в Крым ездите? Теперь другая страна…
– Не езжу. Как-то не к кому. Отдохнуть за те же деньги и в Эмиратах можно, и в Египте.
Макс хмуро ввернул:
– В Париже…
Не позволив ему развить эту тему, она заметила, глядя на отсыревшую от дождей Москву:
– Ялту, говорят, теперь не узнать. А мне нравился как раз Старый город: узкие улочки, вертлявые такие, и все вверх, вверх – к небу! А оттуда – такой вид! – закинув руки за голову, Ольга издала протяжный вздох. – Даже не знаю, где еще есть такая красота… Магнолии розовеют… Парк весь в розах… Чернильные пятна от шелковиц на тротуарах… Заборы средневековые, каменные, а из-за них дикие крики раздаются.
Макс вопросительно заулыбался:
– Какие крики?
Она завопила гортанным голосом:
– Дай нож! Я сказала: дай нож! – Ольга довольно отметила, что он сначала вздрогнул, потом уже рассмеялся. – Это не отголоски убийства. Так у нас женщины ужин готовят. Темперамент – через край.
Ей подумалось, что это прозвучало неловкой саморекламой. Хотя, может, ему и нелишне будет узнать это…
– Вот воздуха ялтинского мне ничто не заменит… – Она вдохнула полной грудью, будто могла прочувствовать то, о чем говорила. И заметила, как его взгляд огладил ее… Улыбнулась как бы воспоминанию: – Это сплетение ароматов цветов, персиков, моря, кипарисов. Его пьешь, этот воздух, наполняешься им. Даже если там живешь постоянно, не перестаешь наслаждаться. У нас дом на горе был, я по вечерам… (там же рано темнеет, как и в Москве, впрочем)…
– И вы по вечерам…
– Открывала окно веранды, которая и была моей комнатой. И из этого окна была видна вся Ялта. И горы, совершенно черные ночью. И море, которое всегда слышишь, где бы ни находился. Я слышала.
Ему вдруг увиделось, как она стоит у окна в одном легком халатике на голое тело, уже готовая ко сну. Облокотилась на низкий подоконник… А он прижимается сзади, входит в нее безо всякой прелюдии. И она вскрикивает от неожиданности, но выпрямиться он ей не дает, упирается ладонью в спину: наслаждайся, милая! Приглушенными ароматами, симфонией ночных звуков, мной…
Макс беспокойно заерзал: так и не доедешь, пожалуй! Ничего не заметив, Ольга продолжала вытягивать паутину воспоминаний, опутывать его по рукам и ногам:
– Мы с бабушкой любили зависать на этом окне и разговаривали перед сном. Она прожила в Ялте всю жизнь. А умерла в Москве – ко мне в гости приехала.
– Она здесь и…
– Нет. Я увезла ее обратно. Было бы до жути несправедливо лишить ее напоследок той земли, в которую она вросла.
Макс взглянул на нее с каким-то суеверным страхом:
– Как вы с этим справились?
– Тогда у меня был муж. Он все организовал. Это не просто было… Я могла себе позволить просто сидеть рядом с ней и плакать.
– А если бы это случилось сейчас?
Не стала скрывать усмешки:
– Вы так пытаетесь выведать, есть ли в моей жизни мужчина? Собираетесь продать информацию «желтой» прессе?
– Деньги мне не помешали бы, – заметил он меланхолично. – Вы подкинули хорошую идею!
Ольга изобразила суровость. Не очень старалась, и вышло неубедительно.
– Тогда я больше не пророню ни слова!
– Нет уж, выкладывайте всю подноготную! С кем, сколько раз и, главное, где в следующий, чтобы папарацци поспели.
Салон машины заполнился пронзительным голосом базарной торговки:
– Ишь ты, губу раскатал! Где да с кем расскажи ему! Много будешь знать – скоро состаришься.
«Черт! – выругалась она про себя. – Почему все, что я ни говорю, сводится к возрасту?!»
Но Макс не обратил на это внимания. Беззаботный смех, мальчишеская челка упали на лоб, кожа-то какая, боже мой… А бриться ему, наверное, приходится дважды в день – щетина пробивается сквозь эту нежную преграду. Все-таки мужчина, не мальчик… У нее предательски обмерло сердце – представилось, как она прижимается к этой потемневшей щеке, трется о нее, наслаждаясь незнакомым теплом. Этого и вправду хочется? Она вонзила ногти в ладони: очнись! Хватит уже. Дома, под одеялом побалуешь себя фантазиями, а сейчас опасно… Он слишком близко. Так близко…
Ей нестерпимо захотелось сию же секунду заставить Макса съехать с этого чертова Можайского шоссе и остановиться. Чтобы протянуть руку. Чтобы взять все, чего так хочется. Почему – нельзя? В чем преступление? Это ведь не кровосмешение, на самом деле, не сын же он ей, хоть и годится… Она годилась Вадиму в дочери, но его же это не остановило! Однако то, что позволено Цезарю… Мужчины могут разрешить себе все, что угодно. Думают, что могут… Потом беспомощно ползают по кровати, умоляя о помощи, жалкие, пахнущие старостью… Таким был муж в последние годы. Каждый день с маниакальным упорством пытался овладеть ее телом (душа-то безраздельно принадлежала ему, он знал), сам мучился и ее мучил. Даже кричал, что она фригидна, оттого у него и не выходит ничего, хотя Ольга уже шла на то, чтобы актерствовать, соблазнять стриптизом, чего раньше никогда себе не позволяла. Считала, что в постели должна царить искренность. Но Вадим вынудил ее изображать шлюху, и на первых порах это чуть-чуть помогло. Потом стало не то, чтобы хуже, а совсем никак.
«И теперь я пытаюсь повторить его ошибку?» Она ужаснулась, вообразив, что может показаться Максу такой же омерзительной и ничтожной в своей тщетной попытке отвоевать у жизни еще немного любви. Не ради этого ли боксом занялась? Чтобы научиться драться за то, что так хочется заполучить…
– С вами не соскучишься, – весело сказал он. – Я давно уже не чувствовал себя ни с кем так легко.
– А легко – это, по-вашему, хорошо?
– А зачем нужно, чтобы все было мучительно?
– Потому что в душе для каждого человека любые отношения, как правило, мучительны.
Она упрекнула себя: «Зачем я загружаю мальчика? Ему хочется легкости, и его можно понять. Я же сама только что опасалась как раз того, что он захочет основательности. А ему-то это зачем? Двадцать лет. Какая там любовь?! Он просто реагирует на все, что движется. Эрегирует. Разве мне самой не это нужно? Почему бы и не закрутить роман на один день? Кому станет хуже?»
И опять отозвалось: ему. Не тот это человек, который может выскочить из постели и не оглянуться. Этот оглянется. Уже оглянулся, как она и молила. Зачем, спрашивается?!
– Простите, Макс! Я не хотела забивать вам голову психологией человеческих отношений.
Пусти в нее очередную стрелу взгляда:
– Вам кажется, там одна только тьма?
– Ну, если верить Фрейду…
– Он реально был жутко закомплексованным мужиком, вам не кажется?
– Фрейд?!
– Он самый. Мне кажется, он так много рассуждал о сексе только потому, что неуверенно чувствовал себя в этом деле.
Ольга усмехнулась: «Смело! Так ему – старому Зигмунду… Почему он, кстати, в детстве часто видел свою мать обнаженной, как пишут? Сама показывалась или подглядывал?»
– Может быть, – отозвалась она, разглядывая смуглую руку на руле. Костяшки пальцев сбиты в кровь. Без перчаток боксировал, что ли? У Кима это запрещено… Или просто подрался?
Его мысль неожиданно сделала виток:
– Вы так и не ответили… В вашей жизни сейчас есть мужчина?
– Макс! – опешила она. – Что за нездоровое любопытство?
– Почему – нездоровое? – неподдельно удивился он.
– Да с чего вы решили, что я готова откровенничать с вами?
– Да, действительно, – пробормотал Макс. – Мы еще не добрались до дома.
Ее начал душить смех:
– А там что? Вы поведете меня в исповедальню?
– Мастерская – это и есть исповедальня.
– Согласна. Но только для того, кто в ней работает. Не для меня.
– Я хотел бы вылепить ваш бюст, – признался он и сам засмеялся, услышав. – Ну, в смысле… – показал рукой от макушки до пояса. – А лучше всю вас, целиком… В бронзе отлить? Нет, не решил еще…
Откуда-то всплыла застарелая досада: неподалеку от их школы находилось художественное училище, и многих старшеклассниц студенты-портретисты приглашали позировать. Ее никогда. А ведь она ждала приглашения. Лицо свое с недоумением разглядывала: уже ведь не такой лягушонок, как в четырнадцать лет… Все еще недостаточно хороша?
Когда Ольгу как-то вдруг стали называть красавицей, она каждый раз опасалась подвоха. И теперь эта былая подозрительность дала себя знать: зачем ему мой портрет? И как он собирается меня изобразить? В манере Пикассо – глаза в ушах, нос во рту? Ей понравилась эта фраза из фильма, которую сам Пикассо-Хопкинс и произнес. Был у человека дар посмеяться над собой…
– По-моему, портретов актрис уже с избытком, – заметила она с опаской. – И скульптурных бюстов тоже.
– Тогда уж вообще портретов – с избытком, – парировал Макс. – И всего, чего угодно: музыки, книг… Скажите, зачем люди вообще занимаются искусством, если уже были и Леонардо, и Толстой, и Моцарт? Вы вот зачем выходите на сцену после Ермоловой?
– К театру это как раз не имеет отношения. Это же не кино. Слепков не сохраняется. Никто из живущих не видел, как играла Ермолова. Наше искусство эфемерно, оно растворяется в воздухе, как только мы уходим со сцены.
Он серьезно возразил:
– Что-то остается в душе каждого зрителя.
Сморщив нос, Ольга махнула рукой:
– Это только громкие фразы! Филозов всю жизнь сеял разумное, доброе, вечное, а на него напали сразу после спектакля, избили жутко… Что у них было в душах?
– Это были не его зрители.
– Но что-то ведь эти питекантропы когда-нибудь смотрели! Читали. Из-за белого Бима, наверное, рыдали, как все мы в детстве, а старого артиста не жалко было! Ведь его же в лицо все знают.
– Не все, – заверил Макс. – Хотя он реально стоит того, чтобы его знал каждый.
Быстрый взгляд, умоляющий какой-то, словно просит разрешения сказать:
– И вы этого стоите.
– И вы хотите первым меня увековечить, – отозвалась насмешливо, хотя себе призналась, что это приятно.
Его улыбки были короткими, словно торопливых белых бабочек-однодневок выпускал.
– А вдруг?!
– Я вам желаю этого, – сказала Ольга серьезно. – Не именно с моим портретом, а чтобы вообще, все – на века.
– Да вы ведь еще не видели моих работ. А вдруг я – бездарь?
– Вы? Нет. Не может быть. В вас чувствуется… мощь.
Она ощутила, как опять краснеют щеки. Муж всегда подсмеивался над ней за это: «Ты – вечная гимназистка. Розы алеют на щеках!» Ему нравилось касаться губами ее щек, он говорил, что такие бывают лишь у детей. Но Пашку он почему-то никогда не целовал… Не мог простить сыну того, что он останется с ней, когда самому придется уйти? Нет, это глупо даже для Вадима… Хотя если припомнить все, чем он ее мучил…
Макс только посмотрел на нее пристально. Тоже уловил невысказанное? Брови сошлись черными мазками. В его лице все – мазками. Одновременные четкость и легкость. Тонкий овал, никакой тяжеловесной челюсти, мощных желваков. А сила так и сквозит в каждой черточке, вот странно… Наверное, подобное лицо Цветаева сравнила с клинком. Было у Марины такое? Или это она сама только что придумала? Забывать стала, давно не перечитывала, Фаулзом увлеклась. С «Волхвом» по квартире ходила, одной рукой уборку делая, из другой толстенный том выпустить не могла. Следом «Башню из черного дерева» прочитала, «Мантиссу», «Коллекционера»… Заворожил. А чего еще ждешь от книги? Мердок считала, что в памяти читателя остаются только магия и сюжеты. Остальной выпендреж автора улетучивается, не коснувшись души, к которой литература и обращена. На кого-то действует волшебство одного писателя, на кого-то – другого. В результате у каждого появляется свой читатель, борьба бессмысленна, как в любви – насильно не заставишь очароваться.
– А вот и Переделкино, – объявил Макс, повернув налево. – Экскурсию оплачивать будете?
– А дорого берете? – мгновенно включилась она в игру.
– С вас – одно доброе слово!
– Согласна.
– Тогда посмотрите направо, товарищи! Сейчас мы проезжаем владения губернатора Московской области Бориса Громова.
– О! – вырвалось у Ольги. – Заедем в гости?
Помотав головой, Макс продолжил:
– Теперь взгляните налево. Перед вами дача спикера Бориса Грызлова.
– Неплохо, – вздохнула она. – У вас такой же дом?
– Увидите. – Он загадочно расширил глаза.
«Что за крови в нем намешаны? – подумала Ольга. – Что-то восточное тут явно присутствует… Спросить – неудобно как-то. Может, к слову придется, сам скажет?»
– Так… Впереди у нас речка Переделка. Видите мост? Справа, кстати, Самаринский пруд. Была тут раньше усадьба графов Самариных. Парк обалденный просто – липовый. А из построек уцелел один деревянный дом. Стилем ампир интересуетесь?
Она дернула плечом:
– Да как-то не особенно…
– Вообще-то по Переделкино пешком ходить надо. Ауру впитывать. Здесь же кто только не жил!
Остановила его улыбкой:
– Ну, это я знаю.
Он сразу смешался:
– Конечно… Нашел кому рассказывать…
– Да нет, Макс! – спохватилась Ольга. – Это как раз здорово, что вы рассказываете! Я же только теорию знаю, имена. Живьем никогда не видела. Хотя вообще-то парочка поэтов через мою жизнь прошмыгнула… Из ныне здравствующих.
Нервная усмешка:
– Стихи посвящали?
– А то! – ответила Ольга, как он недавно. – Воспевали мою неземную красоту… У меня даже хранятся где-то автографы.
– Загоните с аукциона, когда знаменитыми станут?
– Не похоже, что станут… Хотя… Кто год назад знал писателя Сергея Минаева? Только его тезку – певца.
Макс удивился:
– А есть такой певец?
«Вот тебе и пропасть между поколениями, – отметила она с легкой досадой. – Конечно, он тех песен и не слышал…»
– Был. Может, и сейчас поет.
– А ваши поэты? Пишут?
– Наверное. Они оба – в прошлом. Я не люблю туда заглядывать…
– Много неприятного?
– Приятного больше, – не постыдилась признаться Ольга. – Не поэтому не люблю… Просто когда часто обращаешься к прошлому, кажется, что мало осталось будущего.
Он сдавленно кашлянул, будто собирался произнести спич:
– Я читал где-то, что только сегодняшний день имеет ценность. Прошлого уже нет, а наступит ли будущее, пока неизвестно.
«А ведь он прав, – это ее даже обрадовало. – Какой смысл бояться завтрашней боли или стыда будущего? Я ведь могу и не дожить до этого будущего? Или просто никакой боли и не возникнет. Что там будет завтра – кто знает? Зато я точно знаю, что мне нужно сейчас…»
