Юлия Лавряшина
Кот знает всё
Пролог
Эти женщины смеялись так громко…
Кажется, их забавляло все на свете! Сейчас, когда они перебрались в большой дом, смех не так докучал ему, как в двухкомнатной квартирке. Но они потешались не над ним. Просто им было весело жить, особенно двоим из них – похожим.
Он успокоился, когда понял это. И догадался, что одна из женщин была ребенком другой. Как и он совсем недавно, когда его звали… никак.
Никто не давал ему клички, ведь житель кошачьего мира не нуждается в словесном клейме. Это люди испытывают слабость к ярлыкам и первым делом навешивают на младенца имя, от которого уже не так просто избавиться.
Его мама была выше этого. Ее круглые желтые глаза наблюдали за жизнью людей снисходительно. Сумятица их мира казалась ей смешнее копошения насекомых. Но кошка не пыталась остановить хотя бы одного человека, ей просто было не до этого – она спасала своих котят.
Поэтому и привела его с братьями и сестрами в храм. Не ради молитвы, конечно… Нет у кошек грехов, которые приходится замаливать. Детенышам всего лишь нужен был кров, а самой кошке – пища, пока она кормила их теплым, сладковатым молоком.
И добрые люди дали ей пищу. В желтоватом взгляде затеплилась благодарность. Кошка, подумав секунду, даже позволила человеку погладить ее.
В тот вечер молока было слишком много! Он объелся до того, что уснул, продолжая сосать, и молоко натекло ему под щеку.
Но сон приснился страшноватый…
Она не знала, чем заслужила их ненависть. Их раззявленные рты, хохочущие над ее болью, казались пещерами ада, она чувствовала смрадный дух… Солнце палило, усиливая его, слепило глаза, отлично видевшие в темноте.
– Выколи ей зенки! – хрипло выкрикнул кто-то, и она поняла, что погибла.
Но изо всех сил продолжала царапаться и шипеть, спасая свою единственную жизнь, во что ее мучители отказывались поверить.
– Ничего ей не сделается, у нее же девять жизней…
– Дьявольское отродье, мы тебе покажем!
Ее потянули за лапы в разные стороны с такой силой, что плоть кошки затрещала. Еще миг…
– Оставьте несчастное животное!
Почудилось, будто голос пролился сверху. В нем слышался гнев, каким-то чудом не затмевающий теплый свет, составлявший суть человека, которому принадлежал этот голос.
– Шел бы ты, дядя, – прошипел один из тех, кто жаждал ее гибели.
– Не лезь не в свое дело!
Но голос, зародивший в ее маленьком сердце надежду, оставался твердым:
– Это мое дело. Кто, кроме меня, защитит землю, которую мой Отец создал для любви и радости? Он подарил жизнь не только людям, но и нашим братьям меньшим. А вы своей жестокостью превращаете ее в ад!
Усилия, с которыми растягивали ее тельце, несколько ослабли, и сердце кошки дрогнуло надеждой.
– А кто твой отец? – удивился один из них.
– Да что вы его слушаете?!
– Юродивый! Пошел отсюда.
– Сейчас получишь!
Что произошло в следующий миг, кошка не заметила. Она вдруг упала в пыль, точно мучители разом отпустили ее. Над головой раздался вой ужаса, но мешкать и разбираться, что произошло, кошка не стала. Бросилась на звук голоса, который уже любила, и прыгнула в раскрытую ладонь.
Человек быстро спрятал ее за пазухой. Переведя дух на его теплой груди, кошка высунула мордочку и увидела, как те, кто истязал ее, корчатся от беспомощности и страха. Их руки висели плетьми, отказываясь слушаться.
– Больше вы никого не сможете мучить.
Больше Он ничего не добавил и пошел своей дорогой, унося кошку у сердца. Как никто другой, Он знал, что она такое же дитя Божие, как и все твари, населявшие землю. И нет ее вины в злобных людских заблуждениях…
И еще Он знал, что кошка станет хорошей матерью целым поколениям тех, кого миллионы добрых людей будут называть своими лучшими друзьями.
Среди ее потомков оказался и котенок, призванный устроить судьбы своих людей… Он и сам не подозревал, сколько подарит миру радости!
Глава 1
Темнота шуршит, дышит, подкрадывается, душит. Темнота успокаивает, убаюкивает, обманывает цветными снами, струящимися тугими параболами. Обещает вот-вот разломиться, подобно мохнатому кокосовому ореху, не требуя даже удара о камень, и явить нечто светлое, текучее, манящее. Но портьеры не раздвигаются. Глеб знает почему: жене приятнее сознавать, что он ощущает себя похороненным заживо. Какой же свет может быть в могиле?
Сознание – сплошные пятна. Он уже научился различать их: светлые – сны, черные – явь. Когда в очередной раз ускользают все проблески, первой просыпается тоска: «Опять… Я опять вернулся. Черт бы меня побрал, я все еще жив!»
А следом уже черным дымом наползает отчаяние, потому что некуда деться от тех шагов, которыми уже наполнялась тьма. Самым страшным и ненавистным звуком на свете стал отголосок ее шагов, когда-то звучавших так фантастически легко…
Жена заходила к нему только дважды в день, он решил для себя, что это утро и вечер. Требовать от нее большего? Необходимо? Да и хочется ли?
– Что смотришь? – Роза улыбается, и от этого еще меньше становится похожа на саму себя прошлую. Это совсем не ее улыбка. Верхней челюстью выдающийся вперед оскал. – Зачем ты проснулся? Или надеешься сегодня шевельнуть каким-нибудь пальчиком?
Она всегда говорит «пальчиком», но это звучит не ласково. Когда Розин голос срывается криком, Глебу становится легче. Непонятно почему, ведь он знает, что следом жена ударит его. Столько раз, сколько внутренних взрывов произойдет в ней.
Как обычно, в последние три месяца, он ничего не почувствует, только душу сдавит тяжкое ощущение полной беспомощности, которое Роза и рассчитывает вызвать. Знает ведь: физическая боль перестала существовать для него сразу после той аварии. Перелом черепа, повреждение всех возможных центров… Как он выжил? И главное – зачем?
– Ты в курсе? Я продала твою половину дома. Да откуда тебе знать! Уже продала, что ты удивляешься? Мне нужно на что-то жить, я же не подыхаю вместе с тобой… А ты ни копейки мне не оставил, сволочь, только этот паршивый коттедж. Неужели у тебя ничего не припрятано?
«Она ждет ответа. Немыслимо. И заводится от моего молчания». – Глеб смотрел на жену, не открывая глаз – единственного, что еще подчинялось ему. Было время, они понимали друг друга с одного взгляда. Тогда она была как свежий бутон, и Глеб твердил: невозможно было подобрать ей имя удачнее. Тогда она умела летать… И не только над сценой.
– Куда ты дел все деньги? Не поверю, что у тебя нет никаких тайных счетов! Или ты все на нее записал? Нет, что-то должно было остаться на тебе, не такой же ты идиот!
Ей было под силу изувечить его окончательно, раздробить все косточки, по одному вырвать оставшиеся зубы, если бы она решилась доставить себе такое удовольствие, но нарушить его молчания не могла. Глебу оно представлялось коконом, почему-то серого цвета, свитым из прочных нитей, способных изранить человеческие руки. И Розе уже хотелось этой крови, все равно, его ли, своей, лишь бы что-то живое проступило наружу, убедило, что она сама не умерла вместе с мужем…
Следующее утро взрывалось воплем:
– Ты еще жив?! Ненавижу!
Однажды она перешла на шепот, от которого свистело в ушах, и Глеб догадался, что люди, купившие половину их дома, уже переехали.
– Ты никогда не сдохнешь!
«Да ведь ты рада, что я еще жив!» – хотелось ему выкрикнуть.
Ее лицо то распухало от злобы, то вдруг ссыхалось, заострялось, превращая Розу в старуху, давно пережившую и сострадание, и любовь. Только ненависть еще цеплялась за ее душу когтями, заставляя выкрикивать грубые, злые слова. И ей хотелось, чтобы Глеб кричал вместе с нею. Кричал, стонал, хрипел, плакал, просил о помощи – что угодно, только бы не молчал. Только бы дал понять, что она отомщена за весь этот последний год…
Шаги уже гремели рядом – куда там Каменному Гостю! Глебу захотелось зажмуриться.
– Я ведь в любой момент могу ввести тебе воздух в вену. Думаешь, этот идиот, наш врач, станет искать след от укола? Да он двадцать раз перекрестится от радости, что не придется больше возиться с живым трупом!
«Он и не возится».
– Он, конечно, и не возится, но все – лишняя морока.
«Ну, давай же, наконец! Возьми этот проклятый шприц!»
– И все-таки ты у меня еще поживешь. Я пока не чувствую, что отомстила по полной. Тот адский год – ты помнишь? – был долгим…
«Года три, не меньше, – не согласился Глеб. – Она ведет отсчет с того дня, когда появилась Нина. При чем тут Нина? Я ее едва помню. Надо же… Я помню то, что с Розой все кончилось еще до нее. Но уже в этом проклятом доме».
Когда-то он был влюблен в этот дом, вернее, еще в проект. В его общей легкости, запечатленной в асимметрии крыши, Глебу виделось что-то Розино. Из тех времен, когда она занималась в балетной студии, а Глеб караулил на улице и подпрыгивал, заглядывая в окна. Поэтому в памяти и остались отдельные, выхваченные им фрагменты, которые не сливались в единый танец.
Тогда он и не мечтал о своем доме, таком вот – двухэтажном, с широкими изгибами лестниц на этой половине и витиеватой спиралью на другой, с огромными окнами, с дышащим жизнью зимним садом, с просторными спальнями и джакузи – словом, со множеством совершенно необходимых вещей, о которых студент Политеха имел довольно смутное представление. Да и кто в те годы знал, что такое «джакузи»?
Они с Розой слишком долго были сначала нищими студентами, потом просто нищими, а когда Глеб, наконец, вытянул этот дом из золотой жилы комсомола, воспользовавшись депутатским мандатом, они с Розой уже превратились в других людей. В ней больше не было того свободного размаха, который заворожил Глеба в юности, и она ни о чем не мечтала. Даже о детях.
Пока жили с его родителями, Роза не хотела детей, чтобы теснота не задушила их, а потом оказалось, что она не в состоянии забеременеть. Можно было, конечно, лечиться, делать операции, на которые теперь и деньги были, но жена как-то сразу сломалась. Поставила крест на всем том, нерожденном, несостоявшемся, что должно было стать ее жизнью. И тогда Глеб начал замечать: по дому мелькает старуха…
Она еще не поселилась окончательно, только присматривалась, обживалась, но теперь ее было не выгнать из Розы. Конечно, было ошибкой, что Глеб тоже сразу сдался, уступил свою любимую женщину этому уродливому существу. Нет, не ошибкой даже, а предательством, чего уж пытаться приукрасить. Именно это, а не то, что появилась Нина, которая и в воспоминания-то его втискивалась только бочком, усаживалась с краешка, стараясь не мешать Розе, занимавшей все пространство. Во снах – светлое, наяву – темнее темного.
– А у меня для тебя сюрприз! – Голос прозвучал с язвительной радостью, чтобы он сразу понял: хорошего лучше не ждать.
Ей было известно, что Глеб все слышит и понимает, врачи разъяснили это сразу. Общаясь с ними, он подавал сигналы глазами. Ей – нет. Просто закрывал их. Но Роза-то уже знала о его неотмершем слухе… Поэтому хлестать словами было единственно возможное отмщение. Плести из слов длинные хлысты, сдирающие кожу с души, да так, что боль брызжет кровавым фейерверком во славу мести.
Но Роза не могла удержать руки, плоть тянулась к плоти, требовала прикосновений. Ей просто необходимо было ударить по этому застывшему, неживому на взгляд лицу, чтобы в ней самой унялась дрожь, похожая на сексуальное возбуждение, только не любовью порожденная. Все возможные угрызения, вроде того, будто «лежачего не бьют», она отвергла сразу же. Он же бил ее, когда она не могла ответить. Он бил ее, не занося руки, но так, что у нее разрывалось от боли все тело.
– Слышишь?
Наклонившись, Роза пристально всмотрелась в пожелтевшую пленку век, но они не дрогнули. Ей говорили, что Глеб открывал глаза и вроде бы смотрел осмысленно, однако ей самой этого ни разу не удалось заметить. Он защищал от нее свой взгляд этими слабенькими, постаревшими веками.
– Ты слышишь? Сегодня у тебя праздник. Какой? Ты переезжаешь. Куда? В мою комнату. Зачем? А вот это и есть сюрприз.
Металлическая кровать на колесиках подалась без сопротивления. Роза толкала ее, напевая от радости: это она здорово придумала, мерзавец, пусть помучается с ее… Нет, ее муки ему никогда не изведать, но хоть отчасти он сможет испытать, каково это…
– Вот так!
Кровать боком глухо стукнулась в стену, но и это не заставило Глеба открыть глаза.
«Почему он не хочет меня видеть? – Роза все еще стояла у него в ногах, стиснув перекладину спинки. – На докторов ведь смотрел, что-то пытался сказать им взглядом. На меня ни разу не взглянул… Но я-то не виновата перед ним! Или ему стыдно? О, это вряд ли! Никогда ему не было ни жалко, ни стыдно».
– Я разобрала тут кладку стены, – сказала она, понизив голос, но без прежнего злорадства. – Не сейчас, еще тогда… В тот незабвенный год, когда ты привел туда Нину. Да, подслушивала! И если ты думаешь, что это доставляет удовольствие… Попробуй сам, какое это удовольствие. Насладись по полной! Теперь ты будешь слышать все, что происходит на той половине. С той стороны у них кухня, если ты помнишь, а кухарки нет, так что они обязательно будут там собираться. Не удивлюсь, если они и обедать станут на кухне…
Услышав за стеной какое-то движение, она перешла на шепот:
– Зачем? Ты спрашиваешь, зачем все это? Да чтобы ты ни на минуту не забывал, что жизнь не остановилась, когда ты из нее выпал! Все остальные продолжают разговаривать, смеяться, ссориться, ну что ж, не без этого! И только ты один валяешься тут проклятым бревном!
Сквозь опущенные ресницы он увидел, как ее рука ударила по его щеке. Лучше б это доставило ему боль. Лучше б он орал и корчился, но – чувствовал!
– Теперь привыкай быть вне жизни! Я еще потерплю твои чертовы подгузники, лишь бы ты вдоволь намучился перед смертью… Так что давай, веселись тут… без меня. Ты же этого хотел? Кстати, если не ошибаюсь, за стенкой сегодня отмечают новоселье. Представляешь? Они первым запустили в дом кота! Как мило, правда? Такой обычный черный кот, даже непородистый…
Через несколько минут ее «Форд» отъехал от дома, утянув последние звуки. Глеб подумал, что его «Рено» уже не восстановишь, как и хозяина. Зачем удержалась его душа в полностью уничтоженном теле? Для чего? Он уже не надеялся найти на это ответ.
Глава 2
В этот дом она влюбилась сразу, краем глаза увидев проспект, лежавший на столе у коллеги по риелторскому агентству. Еще не рассмотрев до деталей, не узнав подробностей планировки и размеров площади, Рената угадала в нем признаки своего будущего (первого!) дома: он был схож с нею самой, такой же летящий и светлый, не похожий на другие. Плетеные балкончики создают ощущение легкости, почти невесомости, если так можно сказать о доме. Ее Женька полетит на этом воздушном корабле к счастью!
Стон вырвался воплем о помощи:
– Сколько?!
Ее тут же обдали разочарованием: продается только половина. Видишь, отдельный вход, полная автономность, но все же лишь половина. А так отличный коттедж, со всеми коммуникациями. Новорижское шоссе, двести метров от Москвы-реки. Твоей девчонке в самый раз. Но – половина.
– Почему, Господи, почему, а?
Рената вопрошала об этом как о наказании, которое человек считает незаслуженным. Ей нужен был весь этот дом. Она не любила делить с другими то, во что влюблялась по-настоящему, хотя среди ее мужчин за шестнадцать лет после развода, конечно, встречались женатые. Но, может, потому она и расставалась с ними с какой-то брезгливой торопливостью…
Ее заверили с некоторым злорадством, что весь дом она вряд ли потянула бы, так что радуйся тому, что идет в руки. Рената огрызнулась: «А ты мой счет проверяла?» Но, взглянув на бумаги, ахнула, не выдав этого. Да, только-только укладываемся… Надо брать сколько можешь. А там видно будет!
С преувеличенной сосредоточенностью незрячего оглаживая снимок пальцами, Рената воссоздавала в воображении объем – вплоть до бурых сосновых игл, зацепившихся за асимметричную, покатую крышу, похожую на парус. В нем чувствовалась та неудержимость, какую она всегда ощущала в себе: нестись вперед, едва успевая оглядывать берега – это был тот темп жизни, в котором ей было в радость существовать. Стоило замедлить бег, и скользящее по пятам ощущение собственной бесполезности злобным псом впивалось в загривок.
Рената видела, что не она одна пытается убежать от этого чудовища: весь огромный город летел не по жизни, а, скорее, над ней, не успевая прочувствовать, обдумать, удивиться… Вот Светлана позволяла себе, но ведь отсюда и все ее депрессии, которые, она полагала, умело скрывает от младшей сестры.
От момента, когда Рената впервые увидела снимок дома, до переезда прошло меньше месяца, синдром сбывшейся мечты не успел залить радость горечью. Она скользила по комнатам, по витой лестнице на цыпочках, боясь повредить свое хрупкое, как мерцающий елочный шар, счастье. Все вокруг было материализовавшейся мечтой: разлитый по перилам янтарь, свет и простор, никакой темной старины, только сегодняшний день, модерн, но похожие на сельский плетень балкончики подтверждают: от корней мы не оторвались.
«Мой дом», – шептала она одними губами, чтобы не услышала Света, которая, честно говоря, вложила средств не меньше, заработала целой серией детективов, которых стыдилась, как откровенного уродства. Но так уж совпало: стоило Ренате размечтаться о хорошем коттедже, как сестре встретился бывший однокашник, устроившийся редактором в крупное издательство.
– И как его только взяли, дурака? – удивилась тогда Светлана. – Из троек ведь не вылезал!
– А-то ты не знала, что у нас страна троечников! – отозвалась Рената, давно не упоминавшая о своей школьной серебряной медали.
Этот разговор состоялся уже лет пять назад, и Рената не помнила, чтобы пришлось уговаривать сестру завербоваться в детективщицы. Потому и приходила в ярость, когда Женька в пылу редкой-редкой ссоры бросала, что мать их обеих отправила на каторгу ради этого дома. Неужто Светке не так уж тесно было в двухкомнатной хрущевке, где еще и мама с ними жила? Сестра сама приняла решение, сама подписала весьма выгодный договор с издательством, Рената ее рукой не водила. Им всем пришлось пахать эти пять лет, Женька и то пока осталась без института, но зато теперь они могут почувствовать себя людьми. Разве нет?
Оставшиеся за стеной хозяева продали эту половину вместе с мебелью, чудной мебелью, какую сами девицы Косаревы, все до копейки потратившие на эту сделку, еще не скоро смогли бы себе позволить. А тут вроде как приложение к дому. Теперь главное, чтобы не подрал Огарок – их черный кот с двумя лунами вместо глаз. Хоть и приблудный, а первым облюбовал царское кресло с высокой спинкой.
– Не по чину амбиции, – бормотала Светлана, но кота не трогала. Ее он за хозяйку упорно не признавал, можно было и схлопотать.
А Ренате казалось вполне естественным, что любимец выбрал лучшее кресло. Кому ж еще царствовать над тремя женщинами, как не коту?
Ее больше волновали соседи – странные какие-то… Может, им, конечно, просто некуда было перевезти все это? Или просто наскучили старые шкафы и диваны, а продавать по отдельности – лень… Хотя Ренате трудно было это представить.
Женьке объяснила расхожей фразой: «У богатых свои причуды». Никто из бывших хозяев в агентстве даже не появился, сделку заключал адвокат. Рената с таким уже сталкивалась, когда сама выступала в роли риелтора, а не покупателя, и ничего против не имела. В конце концов, какая разница, кто там за стеной? Вместе детей не крестить…
Рената нашла взглядом дочь, усевшуюся на ковре среди коробок, которые необходимо было разобрать до завтрашнего вечера. В опустевшую уже забрался Огарок. Уложился так компактно, любая упаковщица позавидует. Умеют кошки использовать пространство!
Огарка она звала единственным мужчиной в доме. Правда, кастрированным, но, как говорилось в бессмертной комедии, у всех свои недостатки! Сама же и лишила кота радости, чтоб не поливал вонючей дрянью ее новый дом. Еще жили в старой квартире, но Рената уже вовсю готовилась к переезду.
– После операции он может проспать несколько часов, – предупредил ветеринар. – До лотка сегодня вряд ли доберется…
Как он ошибался!
Огарок проснулся уже минут через сорок после того, как они вернулись домой. Покачиваясь и заваливаясь, кот потащился к лотку, стоявшему на кухне под табуретом. Как пьяница, выброшенный из бара, он привалился к ножке и долго с видом святого мученика делал свои дела.
Рената с дочкой замерли на пороге, боясь спугнуть зверя, до конца не вышедшего из коматозного состояния. Наркоз – дело непредсказуемое! Какой прадедушка может внезапно проснуться в их найденыше?
– Вдруг он набросится на нас? – прошептала Женька, цепляясь за локоть матери.
– Не добежит, мы успеем захлопнуть дверь, – тихо ответила Рената.
Но на всякий случай закрыла дочь собой. Мало ли…
Выпав из лотка, Огарок развалился в самой дерзкой позе и начал вылизываться. Потом остановился: на морде его застыло недоумение. Кот явно чего-то не находил…
Женька пискнула:
– Все. Сейчас он нас точно сожрет. Говорила я, лучше собаку взять!
– Собака сгрызет весь дом, как бобер…
– А этот – нас!
– Не боись! – призвала Рената бодро. – Что, мы вдвоем с одним котом не справимся?
Но кот и не думал нападать. Устремив взгляд в пространство, он героически заставил себя принять потерю. Даже Женька, сопротивлявшаяся внедрению Огарка в их жизнь, зауважала его.
– Обалдеть, – пробормотала она, – даже не разозлился! Я б на его месте…
Правда, Светлана была уверена, что «это тупое животное» даже не догадалось, чего лишилось. Рената спорила с ней всерьез. Во-первых, Огарок не тупой! А во-вторых…
– Не животное? – гудела сестра.
Но кот прощал Светлане природную язвительность. В год Змеи родилась, чего от нее ждать… А он, хоть и пришел в мир черным как уголь, был миролюбивым котом. И пакостил сдержанно: ну, когти поточит о стену – обои же старые! Зато хозяйские тапочки намочить – никогда, ни за что…
Рената сама притащила тяжеленную когтеточку, чтобы предотвратить покушения на будущий дом. Устроила демонстрацию товара, показала коту, как нужно царапать увитый бечевкой ствол. Изобразила, какое неземное наслаждение при этом испытываешь…
Огарок проследил за ней с интересом, но повторить не решился. Вернулся к рулону старого коврового покрытия, который не только использовал в маникюрных целях, но и плотские желания удовлетворял с его помощью.
Женька фыркала:
– Прикольно! Он кошку видит в этом рулоне? Огромная, тихая-тихая кошка…
– Придется тащить этот чертов кусок в новый дом, – вздыхала Рената.
Светлана подхватывала:
– Не бросать же обманутую женщину!
Теперь изрядно полысевший рулон лежал в углу кухни рядом с миской Огарка и его лотком – весь мир в одном месте.
Почувствовав взгляд матери, Женька подняла огромные, почти черные глаза, но не улыбнулась, как обычно, напомнив без слов, что ни она, ни Светлана не одобряют нетерпеливого желания Ренаты провести новоселье сразу же. С момента переезда прошла всего пара недель. Хотя, если разобраться, зачем откладывать праздник?
– Зачем хвастаться? – не понимала дочь. – Мам, так ведь и сглазить можно…
– Надо делиться радостью, – попыталась защититься Рената. – Если во всех видеть завистников, так и друзей не останется.
– А они у нас есть?
Утром, бросив это, Женька вышла из комнаты быстрее, чем Рената продохнула возмущение: «Как это у нас нет друзей?! Да я человек сто могу созвать сразу же!» Но вслед этого уже не крикнула, секундное замешательство позволило глупому сомнению вынырнуть из тех глубин, куда она старалась не заглядывать: «Что, если она права? Или Женька о себе говорила? У нее-то есть друзья?»
Ренату в жар бросило: «Не знаю ведь! Ничего не знаю о ней сегодняшней… Все маленькая вспоминается – в кудряшках, с ямочками…» А дочь уже взрослая, побилась об углы предостаточно: и официанткой поработала, и фотографировать пыталась, и сама сниматься, и писать для газеты…
Последнее Рената приняла с восторгом: пусть пишет, может, продолжит со временем (поскорее бы!) дело своей тетки! Детективами народ никогда не наестся досыта, запах крови, сочащейся со страниц, во все века будет будоражить и заставлять платить деньги. Которые могут пойти на такой вот коттедж… Дом ее мечты.
Ей вдруг до ломоты в плечах захотелось обнять сзади отвернувшуюся дочь, пробраться сквозь заросли пушистых, пепельного цвета волос, которые Женька обстригла по мочку уха – младенчески розовую, без серьги – сразу после выпускного, прошептать: «Все сбылось, моя девочка! Теперь ты сможешь пойти учиться». Они ведь часто обнимались – обе нуждались в этом. Запах дочери Рената любила больше всех ароматов этого мира… И Женька шептала:
– Мамочка, как ты вкусно пахнешь!
Точно в объятиях матери она вновь уплывала в детство. Потому и норовила то и дело прижаться… Оно ведь ускользало неудержимо! Если вспомнить о цифрах – уже третий десяток пошел…
Но сейчас Женька была сердита, воинственно выставив твердое плечико… Рената беспомощно улыбнулась круглой макушке, постояла, опустив руки, и отправилась искать сестру, с которой никогда не чувствовала себя виноватой.
А когда нашла ее в кухне, пронизанной косыми, прозрачными лучами солнца, вместо Светки увидела нелепую, стареющую тетку, напялившую красную бандану племянницы и один из своих многочисленных балахонов, про которые сама говорила, что больше их только у Пугачевой.
– Господи! – вырвалось у Ренаты.
– Что такое, малыш? – Тяжелые губы Светланы встревоженно раскрылись, нижняя обвисла перезрелой сливой, и все ее темное, вытянутое вперед лицо устремилось к сестре с одним только желанием помочь.
«Чем тут поможешь? – Рената не могла сказать ей этого. – Я моложе всего на шесть лет. Господи, я не хочу становиться теткой!»
– Еще целая куча работы, – выкрутилась она. – Мы ни за что не успеем.
Светлана прогудела бодрым басом, знакомо вытянув губы трубочкой:
– Ну что ты, малыш! Все мы успеем. Я еще и пирог собираюсь испечь.
– Господи, – произнесла Рената уже с другой интонацией, – что б я без тебя делала, а?
– Это правда, – она хрипло рассмеялась, – ты без меня, а я без тебя. А Женька без нас обеих.
«Все-таки Женька – моя, а не общая, – подумала Рената с ревностью, которая напоминала о себе все чаще оттого, что дочь становилась старше. – Вечно ты забываешь об этом…»
– Главным образом без тебя, конечно, – добавила Светлана.
Пройдя мимо нее к окну («Слишком уж она видит меня насквозь!»), Рената сказала, глядя на единственную среди сосен, совсем юную березку:
– Нам бы такой дом в детстве, а? Носились бы по лестнице, по перилам катались бы, на крышу лазили загорать… А то прожили в нищете целую жизнь. Женька и та уже выросла.
– Родится кто-нибудь еще…
Рената быстро обернулась:
– Кто это родится? Ты что болтаешь? Женька…
– Стоп-стоп! Я же вообще говорю. – Полная, пластичная рука описала в воздухе круг. – Что ты взвилась?
Невольно проследив взглядом, Рената процедила:
– Чем позже, тем лучше. Сейчас для нее главное – в институт поступить.
– Никто не может решить за другого, что для него – главное.
– Да ну? Плохо я за вас решила насчет этого дома? Может, он тебе не нравится?
– Нравится.
Ренате показалось, что это прозвучало оскорбительно равнодушно. Конечно, Светлане больше подошел бы какой-нибудь скрипучий усадебный сарай девятнадцатого века с темными аллеями и прочей ерундой, которая кажется ей романтичной. В стенах жили бы жучки, а подгнившие доски пола прогибались бы под ногами.
– А где у них, интересно знать, были удобства? – пробормотала она, забывшись.
Не до конца развернув очередную тарелку, Светлана уставилась на сестру:
– У кого?
– У дворян. В их усадьбах.
– Горшки у них были… У некоторых – золоченые. И слуги их выносили.
– Правда? – У Ренаты часто возникало ощущение, что сестра посмеивается над ней.
– А ты думала, они над земляными ямами зависали в кринолине-то?
– Да ну тебя! Ты всю посуду проверила? Грузчики ничего не разбили?
В дверях внезапно – шагов не было слышно – возникла Женька:
– На чердаке стоит сейф!
– Серьезно? – Рената физически ощутила, как ее авантюрная жилка начала раздуваться.
Светлана сдула с освобожденного от бумаги блюдца труху:
– Закрыт, конечно…
– Но его же можно вскрыть!
Женька с невинным видом уставилась на тетку:
– У автора детективов должен быть в знакомых какой-нибудь «медвежатник»!
– Может, и найдется…
– Или ты, мам, сама вскроешь?
Поддев носком скомканный газетный лист, брошенный сестрой на пол, Рената прищурилась:
– Думаешь, мне все под силу? А знаешь, дочь, ты не очень-то ошибаешься!
