Юлия Лавряшина
Кот знает всё
Глава 3
Накануне кот выгнал ее из дома.
Звучит дико, но все произошло именно так: точно взбесившись, Огарок вдруг с шипением погнал Женьку к двери. Позвать на помощь было некого: старшие женщины уехали в гипермаркет за продуктами.
– Да отвяжись ты! Взбесился, что ли? – Женька пыталась прорваться к лестнице на второй этаж, но кот всякий раз оказывался шустрее.
Он яростно махал лапами, и торчащие загнутые когти не оставляли сомнений в его намерениях.
– Да что тебе нужно?!
Прижавшись спиной к двери, она смотрела в его желтые глаза и пыталась понять, что это нашло на мирного Огарка. Кошки странно ведут себя перед землетрясением… В Подмосковье? Смешно.
«Но что-то же он чует, – подумала Женька с сомнением. – Черт его знает, может, лучше смыться из дома, раз он настаивает?»
И она выскользнула за дверь, только схватив сумку, здоровую, джинсовую, больше похожую на суму. Впрочем, до сумы было недалеко: дом выжал из них все на несколько лет вперед…
Только поэтому она и забрела в бар. Решила выяснить, нет ли работы. Но, увидев посетителей, даже спросить не решилась, хотя понимала, что будет выглядеть полной дурой, когда повертится там и уберется восвояси.
«Но раз уж мы теперь местные, нужно же провести разведку боем!» – подстегнула она себя.
– Boy, – услышала Женька, чего никак не ожидала. – Что за крестьяночка такая пожаловала, вся из себя естественная, простенькая, как три копейки?
Она отчетливо увидела себя его глазами.
А глаза были очень даже ничего… Теплые такие, карие, хотя это, конечно, обманка, как все эти ходячие мешки с деньгами. Деньги теплыми не бывают. Разве что монетки, если долго держать в ладони. Но вряд ли этот парень когда-то расплачивался медяками.
Женьку озадачило, что он не посасывал кальян, даже пива рядом не было, просто сок пил, похоже, апельсиновый, – американцы заразили всех этой цитрусовой страстью. А по ней так лучше яблочного ничего нет!
Но самым поразительным было то, что он привстал, как в старые добрые времена, когда она проходила мимо его столика:
– Хочешь сока?
– Свой предлагаешь допить? – вырвалось у нее.
Его улыбка оказалась естественной, даже зубы не очень ровными, и это заставило ее остановиться. Свой?
– Свой я сам допью, а ты выбери какой хочешь.
Женька думала уже о другом и не сразу сообразила: о чем он? Уставилась на него с глупым видом и за это рассердилась на себя. А досталось, конечно, ему…
– Ты не обознался? Я не обслуживаю за выпивку!
Ей всегда нравилось, как проступает румянец на смуглой коже, а парень успел загореть. Румянец проступил пятнами, которые слились в замысловатый узор, Женька даже невольно залюбовалась. И этому его жару, проступившему на щеках, как-то удалось заставить ее смягчиться. К тому же он все еще стоял перед ней, как будто и в самом деле был джентльменом.
«Или у него такой отработанный способ сбивать с толку?» – засомневалась она.
– Мне и в голову такое не пришло бы, – пробормотал он, а глаза у него стали какие-то больные. – Ты нисколько не похожа на этих…
Он неопределенно мотнул головой, а потом неожиданно сказал:
– Мне кажется, ты любишь яблочный сок.
Можно было, конечно, разочаровать его, но Женька опять сделала шаг навстречу:
– А что, у меня черенок из темечка торчит?
Его ладонь только скользнула над ее головой, но Женька успела почувствовать тепло.
– Вроде нет. Сейчас возьму, садись. – Он отодвинул стул, усадил ее и умчался, так и не ответив на глупость, за которую она уже поругала себя.
Когда на столике возник узкий, слегка запотевший стакан с яблочным соком, она вдруг решила: «А чего дергаться? Раскручу его немножко и сбегу, не откроет же он ради меня сезон охоты…»
Как-то просительно улыбнувшись, он представился, хотя она и не спрашивала:
– Зови меня Мишкой.
– Я думала, так сейчас уже не называют…
– А мне понравилось это имя, – ответил он так, будто сам себя назвал.
Это было так странно, что Женька слегка растерялась, не нашлась, что ответить. А Мишка улыбнулся ей, точно пытался подбодрить, потом огляделся, не рассеянно, как обычно принято в баре, а слишком даже внимательно, и с неожиданной грустью сказал:
– Здесь так много несчастных людей…
– Несчастных?! – не поверила она своим ушам. – Да они все до одного в деньгах купаются!
– Вот я и говорю, – произнес он загадочно и умолк, потягивая свой сок.
И когда Женька уже потеряла надежду услышать толкование, вдруг продолжил:
– Деньги имеют обыкновение наслаиваться между людьми. Многие из тех, кого ты здесь видишь, одиноки просто невероятно, хотя у всех есть родители. Но они разобщены. Они существуют в разных плоскостях и даже не стремятся пересечься, вот что обидно.
Он говорил как священник: произнося вслух именно то, что думал. И печаль в его глазах казалась неподдельной… Женька решила, что никогда не смогла бы открыться до такой степени незнакомом человеку. Разве что маме… Или Свете… А Мишкины родители, похоже, не особенно им интересовались.
Чтобы утешить его, она заметила:
– Независимость – это не так уж плохо.
Но он тут же заспорил:
– Ты ведь не пережила того, о чем говоришь. Свобода такого рода – это вакуум. Свобода от любви, от разговоров, от всего, понимаешь? От всего, из чего состоит семья.
«Ничего нового, – успела подумать Женька. – Но как ему удается произносить банальности так искренне?»
– Многие из этих ребят даже «доброе утро!» не успевают сказать своим матерям, те уже на работе, когда они просыпаются. И потом… Большинство из них обзавелось большими капиталами не так давно. Если б они существовали таким образом с самого рождения, а то… Эти дети не научились жить в вакууме, понимаешь?
Она не понимала. Никогда не жила в вакууме – мать окутывала ее любовью с младенчества. И Женька тоже испускала навстречу нити нежности, которые были прочнее любых денежных канатов. Если иногда и давали трещину, то срастались уже к вечеру, и потом никто не мог вспомнить причины размолвки.
Ей вдруг подумалось, что Мишка клевещет на свою мать. Так многие делают, когда чувствуют себя никудышными детьми. Естественная самозащита.
– Ты что, каждому встречному рассказываешь, какая у тебя ужасная мама? – спросила Женька резко, чтобы у него не осталось сомнений в том, как она к этому относится.
– У меня? – удивился он. – Разве я о себе говорю?
– Но о жизни других людей ты ничего не знаешь! Что они – исповедовались тебе?
Сделав глоток, он опять проговорил уклончиво:
– В какой-то мере…
– С чего бы это?! – Она не могла обуздать злость, та уже рвалась наружу. – Ты тут звезда местная, что ли? Первый парень на деревне? И потом, почему ты говоришь о них как о детях, хотя все они наши ровесники? Лечиться не пробовал? У тебя явная мания величия!
И тут произошло то, чего Женька никак не ожидала. Мишка вдруг встал и вышел так быстро, что она ничего и сказать не успела. Надеясь, что хотя бы за сок уже заплачено, она быстро опустошила стакан и, почему-то опустив глаза, просто не могла поднять веки, как злополучный Вий, выбралась за Мишкой следом.
Но его уже не было. Наверное, его машина стояла у самого бара…
Эта странная встреча зацепила, оставила чувство вины. Человеку, наверное, просто хотелось поплакаться за стакан сока, вышло это у него как-то странно, хотя, в общем-то, немногого он и требовал от нее… При желании могла бы и шампанского попросить, он не отказал бы, надо было только кивать и поддакивать. Светлана легко справилась бы с этой ролью.
«А у меня и на это таланта не хватило. Бездарность». – Женька угрюмо смотрела на пустую дорогу. Когда он успел умчаться? Или она слишком долго лакала свой дурацкий сок?
Она вдруг обнаружила, что окунулась в тишину. В их доме редко бывало тихо – Светлана писала под музыку. И не под «Мурку» какую-нибудь, а под Шопена, Рахманинова… Как они сливались с детективами, Женьке трудно было даже представить, но ее тетке все удавалось.
«А может, мне пошло бы на пользу какое-то время пожить в полной изоляции от звуков, впечатлений, от мира в целом, чтобы наконец расслышать то, что есть во мне. Не может ведь и там звучать тишина…» – думала она, удаляясь от бара, унося в себе недоумение.
До сих пор Женька так и не расслышала, чего просит ее душа, какое будущее ей пророчит. Догадывалась, что многим не удается различить этот сокровенный шепот за всю жизнь. Зачем же тогда жизнь?
Точно знала одно: шуршание купюр не заставляет замирать ее сердце. Хотя вокруг твердили, что богатыми становятся личности, а бедным быть стыдно. Забыли, как беден был Иисус…
Пытаясь вырваться из лап безденежья, Женька вместе с тем не видела ничего постыдного в нищете великих актеров, писателей, художников. Ей было бы стыдно жить в роскоши рядом с такими людьми. Но был ли среди их новых соседей хоть один достойный? Личность?
По дороге домой она размышляла о том, кого назвала бы личностью… И решила, что этот человек должен был отдать миру так много себя, что соприкоснувшимся с этим подаренным стало радостнее жить. Радостнее еще и оттого, что с его помощью они поднялись хотя бы на ступеньку по той незримой лестнице, которая ведет к истинной высоте. Где можно вдохнуть самый свежий ветер…
– Вы совсем недавно разбогатели, да?
Внезапный вопрос выдернул Женьку из своих рассуждений. В каком-то километре от дома она увидела Мишку, стоявшего под березой на обочине. Оно клонилось к нему, это дерево, тянулось плакучими ветвями, и каждый лист дрожал от нетерпения коснуться коротко стриженных волос. Мишка ждал, сложив на груди руки, но вид у него при этом не был вызывающим. Он так приветливо улыбался…
– Разбогатели! – презрительно-глуповатое фырканье. – Слово-то какое… Допотопное. Почему это ты так решил?
– Ты все-таки допила сок…
– А с чего ты взял, что мы все же разбогатели? Может, я приехала из… Балашихи?
– Я видел, как вы переезжали. Да я не выслеживал, не смотри так! Мне нравится бродить повсюду. А от вашего дома неплохой вид.
– Ты художник?
– Я похож на художника? – Он чуть отвернулся, и его щека опять покрылась светящимся жаром рисунком.
– Вообще-то, нет. Слишком ты бритый для художника. Я представляю их похожими на хиппи шестидесятых.
– Тогда почему же ты решила, будто я художник? У меня откровенно безумный вид?
– Ну…
– Можешь считать меня художником. В общем-то, это не будет неправдой.
В этих его словах чувствовался привкус зазнайства, но на этот раз Женька не стала протестовать. Слишком хорошо помнила то ощущение паники, что стало бешено пульсировать внутри, когда она не обнаружила Мишку у выхода из бара.
– Не желаешь ли прогуляться? – спросил он, и его тон опять показался ей чересчур галантным, несовременным.
Заглянув в лицо, Мишка послал улыбку, которую ей уже хотелось видеть:
– Пойдем, я покажу тебе, какая тут красотища.
В семье считалось, что Женька готовится к вступительным экзаменам, но обеим сестрам было недосуг поинтересоваться, куда именно она собирается поступать. Если вообще собирается…
– Церковь не одобряет актерство.
Она даже остановилась:
– С чего ты…
– Но на самом деле примерять чужую личину – не такой уж и грех. Важно – что именно ты несешь зрителю в таком образе. Если добро и любовь…
– Почему ты вдруг об этом заговорил?!
Уголки его губ заиграли – вверх-вниз:
– Ты ведь хочешь попробовать?
– Вот черт! Ты экстрасенс, что ли?
Он поморщился:
– Не надо нас путать… И не поминай, пожалуйста…
– Ты семинарист?
Это почему-то рассмешило его.
– Мы ведь уже договорились, что я художник!
– А ты не врешь, что художник? Ты из тех, что рисуют для себя или для мира? – Она плохо представляла разницу между теми и другими, но почему-то спросила об этом.
Он повернулся. И ее будто насквозь прошило этим взглядом, который был как раскрытая ладонь: я доверяю тебе полностью. Женька даже дышать перестала, чтобы удержаться на том уровне, который предлагал Мишка. И кажется, у нее получилось сбалансировать на непривычной высоте, потому что он продолжил:
– Я все делаю для того, кто наделил меня этим талантом.
«Ну, я же говорила – семинарист», – подумала Женька несколько разочарованно. В ее воображении начала расти монастырская стена…
А Мишка уже показывал, как переливаются оттенки бархатистой травы, вобравшей солнечные волны. Ей захотелось прижаться ладонью к одному из желтых пятнышек, но она еще не доверяла Мишке настолько, чтобы быть с ним самой собою. Он, похоже, был из другого теста, его открытость могла показаться просто придурковатостью, если б…
«Да просто если б он не был таким симпатичным!» – ее развеселила эта мысль. Посмеяться она любила, но Мишка этого пока не знал.
Глава 4
– А твоя дребезжащая пластинка прибудет?
Почти девчоночий голос за стеной прозвучал так ясно, что Глеб мог вздрогнул от неожиданности, если б был на это способен.
«Да что эта девочка знает о дребезжащих пластинках?!» – его и раньше раздражало, когда люди брались рассуждать о понятиях, с которыми сами дела не имели. Эта юная соседка никак не могла слышать ни граммофон, ни патефон, ведь Глеб и сам их не слышал. Его юность пришлась на преломление десятилетий: в восьмидесятом он окончил школу.
Мысли его улыбнулись. Этот год всегда будет помниться даже не самой Олимпиадой, а прощанием с медвежонком, улетающим на воздушных шарах. Тогда Глеб еще не добрался до Москвы, он следил за поднимавшимся в небо медвежонком по телевизору и до сих пор помнил, как все острее щипало в носу. От него улетало детство… Каждый на стадионе прощался с чем-то своим. И в то же время все вместе плакали от единого ощущения, что так хорошо уже и быть не может.
Ему была знакома эта горестная беспомощность. Как раз за год до олимпийского лета он впервые знакомился, а потом прощался с Черным морем. Оно было тогда вроде как единственное, другие моря доставались единицам. И хотя после Глеб мог позволить себе любое, Черное оставалось единственным…
В тот последний, пасмурный день в Ялте, то перебивая, то сливаясь с дыханием волн, возбужденных нетерпеливым ожиданием шторма, где-то вокруг, не в голове, а в воздухе звучала песня: «Зачем же я пришел сюда? Ведь море – это лишь вода…»[1]
Но Глеб уже тогда понимал, почему стоит ехать к морю за тридевять земель. Не ради загара, конечно, и не за курортными романами, все это лишь приятное приложение. Но ощущение величия и свободы, которыми должна быть наполнена каждая жизнь, так зримо и пронзительно не чувствуется больше нигде.
Жаль, что это ощущение забылось так скоро… Жизнь прошла и без величия, и без свободы.
…Другой женский голос, хрипловатый, насмешливый, ответил с укором, который невозможно было принять всерьез:
– Не смей издеваться над ним, малыш! Он влюблен в меня столько лет, сколько ты еще и на свете-то не живешь. Это, знаешь ли, заслуживает уважения.
– А по-моему, это глупо!
– Любить меня?
– Да нет! Не именно тебя. Вообще мучить себя из-за кого-то столько лет! Он же знает, что ты к нему никак.
– Достань-ка лучше заливку, наш пирог требует сдобрить его.
– Он успеет допечься?
– Ну, не ринутся же они сразу к столу… Предполагается, что сначала их заинтересует дом, а потом уже стол.
– Так он приедет?
Старшая из женщин («Мать?» – попытался решить для себя Глеб) ответила не сразу:
– Я пригласила.
– А вот зачем, если ты хочешь отвязаться от него?
– Разве я сказала, что хочу отвязаться?
Юный голос протянул с упреком:
– Света! Ты что, как собака на сене, что ли? Он же тебе не нужен!
«Не мать, – уловил Глеб. – А кто же она ей тогда?»
Это не слишком-то волновало его, но нужно было хотя бы попытаться набить каким-то мусором ту временную пропасть, что зияла вокруг его постели.
– Женька! Нужен, не нужен… Негоже так говорить о людях! Ванечка – мой друг, и я им дорожу как другом, как же – не нужен?!
Глеб запомнил: «Женька. Вот как зовут эту девочку». У него была масса времени, чтобы вырастить из имени образ. Но этим он займется позднее, когда женщины выйдут из кухни. Из его теперешней жизни.
Между тем Женька, словно оттолкнувшись от его мысли, выкрикнула, юродствуя:
– Скажите, возможна ли дружба между мальчиками и девочками?
– Возможна, малыш, возможна. Только не в твоем возрасте. Не когда гормоны бушуют.
– Не так уж они и бушуют, между прочим… А ты почему за Ванечку замуж не вышла еще до того, как вы в друзей превратились?
«Да, почему?» – протиснулся Глеб в едва наметившуюся паузу.
Часы в комнате звучно зашуршали, отсчитывая секунды, а разрыв между прозвучавшими словами и будущими все тянулся и тянулся, превращаясь в зловещую временную трещину. Глеб с ужасом ощутил, что соскальзывает в пустоту, от которой каким-то чудом успел отвыкнуть за те минуты, что прожил с голосами незнакомых людей. Роза просчиталась: он припал к этой призрачной жизни всем, что в нем еще могло чувствовать.
«Они вышли из кухни? Догадались, что здесь дыра? Нет, как это возможно?» – вопросы стучали быстрее часов, а ответов не было. Если эти женщины просто перешли в комнату, Глебу оставалось только смириться и учиться тому, чего в нем никогда не было, – терпению. Ему нравилось жить в движении, на скорости, в порыве, потому он когда-то и примчался в Москву: этот город жил в его темпе. Зря он построил этот дом за городом, может, это и стало его главной ошибкой…
– Малыш, разве ты не знаешь, что я была замужем? – наконец отозвалась женщина, по голосу которой Глеб успел соскучиться за эти нескончаемые секунды.
– Так вроде даже дважды, – хихикнула та, которую он про себя называл девочкой, хотя ей вполне могло быть лет двадцать.
Светлана густо хмыкнула:
– Первого-то я не считаю! Я же ушла от него. Замазала чернилами на листе своей жизни.
– До того густо, что я даже в лицо его ни разу не видела.
– Иногда мы созваниваемся…
Женька подождала, но содержание разговоров не приоткрылось ей. Тогда она сердито спросила:
– И что там без него осталось? Один Петя?
И опять разразилась тишина, которой Глеб так боялся. Как давно? Пять минут? Почему эта женщина так долго не могла заговорить об этом самом Пете?
У Глеба в жизни был свой дядя Петя, комический персонаж, этакий фронтовик Хлестаков, с оторванной пяткой. Глеб хорошо помнил, как менялись на протяжении его детства рассказы дяди Пети о его участии в великих битвах Второй мировой. Сначала тот нехотя признавал, что не доехал до фронта, потом решился вплести в свое повествование одну атаку, за ней другую и постепенно добрался до Берлина. Выходило так, хотя дядя Петя и не решался утверждать напрямую, это казалось чересчур даже ему самому, что пятку ему оторвало во время водружения советского флага на крыше Рейхстага. Но поскольку он сразу попал в госпиталь, воспели только тех двоих героев, что немного помогали ему. Обидно? Ну, что вы! Главное, мы победили!
– Петя оставался бы единственным, даже если бы я снова вышла замуж, – каким-то отчужденным тоном проговорила Светлана. – Но, чтоб вы знали, я не собиралась и не собираюсь этого делать! То, что эти уроды, подонки убили его, еще не значит, что он умер и для меня.
Приняв как должное прозвучавшую в ее голосе злобу, Женька с любопытством спросила:
– А как ты их нашла? Финала я так и не услышала. Ты же сама их разыскала потом?
– Да уж нашла! – Смех еще более злой, похожий на лай. – Ренатка не зря меня уговорила детективчики писать, сидит во мне ищейка какая-то… Но теперь – баста. Налакалась крови за эти годы, хватит.
– В том смысле, что ты больше не будешь…
– А ты против? Голодной смерти опасаешься? – Теперь смех прозвучал мягче, но в нем послышалось что-то старческое, почему-то огорчившее Глеба.
– Ну, конечно! – послышалось возмущенное. – Я же главная нахлебница! Я тебя заставляла, что ли, впрягаться во все это? Мне этот дом…
– Женька, стоп! Не смей валить на мать. Дом этот нам всем был нужен.
«И сколько же вас там?» – заинтересовался Глеб. По старым, «совковым» меркам места хватило бы и на десятерых.
– Три взрослые бабы на две крошечные комнатушки – это ад кромешный!
Глеб закрыл глаза. Три женщины за стеной. В той самой половине, куда он привел Нину, хотя сначала хотел поселить родителей, чтоб хоть на старости лет… Но потом легко уговорил себя, что им хорошо в родном захолустье, в квартирке первого этажа с видом на помойку. Он же высылает им деньги! А Нина… Зачем-то она все время должна была быть под рукой. Может, для того чтобы Роза не забывала о ней ни на секунду?
– Если б на этот дом пахать не надо было, я могла бы в общежитие уйти!
– С московской-то пропиской? Не смеши меня, малыш! И вообще, чем тебе не нравится этот коттедж?
Ему представилось, что Женька упрямо наклонила голову:
– В том-то и беда, что он мне жутко нравится!
– И? В чем беда-то?
– Не понимаешь? Тебе не стыдно в таком доме жить?
– Бог с тобой, почему мне должно быть стыдно?
– Ты же писатель!
– А… Ты насчет голодающих стариков? Я заработала эти деньги, малыш. Я их не украла.
– У тебя же у самой ломка без конца оттого, что ты их как киллер заработала! А давайте так и назовем: дом на крови. Есть же Спас…
Светлана негромко хлопнула ладонью по столу:
– Не глупи!
– Я и нашу кровь тоже имею в виду. Этот дом ведь из нас все жилы вытянул! Ты с этими дурацкими детективами пласталась, я тоже черт-те чем…
– Не забудь про мать. Она, чтоб вы знали, по таким помойкам со своими клиентами лазила!
– Я знаю. Ты не думай, что я маму в чем-то обвиняю или… Да нет! Я вижу, как она пашет. Просто я подумала: у нас же всю страну болото нищеты засасывает, а мы живем как чертовы олигархи.
«Дурочка. – Глеб расхохотался бы, если б смог. – Что она знает о жизни олигархов! Такие дома у них для прислуги…»
Звякнула брошенная ложка, и Светлана протяжно загудела:
– Ну, ты что, малыш… Тебе не в чем себя упрекать. Никому из нас. О чем плакать-то? Поступишь ты в институт, куда он от тебя денется?! Как раз теперь – самое время.
Всхлип едва просочился, но Глеб уловил его: «Плачет? Глупенькая… Кому оно нужно в наше время – это высшее образование? Вагонами воровать и без него можно. В депутаты прямо с тюремных нар идут, в губернаторы… Правда, девчонке, может, и пригодится. Хотя лучше б замуж или в подружки к кому…»
И вдруг опомнился: что я несу?! Валяюсь тут в собственных испражнениях, вот оно – мое депутатское счастье. Могла ли быть та авария случайной? Накануне-то выборов? Нина, Роза… Все счастливы до одури. Оставался бы инженером, никому не помешала бы моя жизнь.
– Привет, Огарок, – вдруг обратилась Женька к кому-то, но тот не ответил.
Глеб попытался угадать: «Животное? Пес? Кот? Хомячок?» С последними он никогда не имел дела и не знал, выпускают ли их разгуливать по дому.
– Эй, кот, ты что делаешь? – воскликнула девочка. – Смотри, смотри, как он о стену трется!
«О стену? Он чует меня?!» – Глеб замер и вдруг понял, что стоит ему застонать, как женщины услышат его. А кот уже знает, кто за стеной, его не обманешь.
Мысли заметались в панике: выдать себя? И жену заодно… Чем это обернется? Соседки обнаружат его, ужаснутся, пожалуются… Куда? В полицию? В какую-нибудь социальную службу? Его «спасут», отправят в хоспис, где не будет этой жизни за стеной, женских разговоров о непонятных ему вещах, внезапных открытий под конец жизни…
Светлана прогудела:
– Пошел отсюда! Порвешь тут все, Ренатка тебе задаст. Она говорила, это кубинская соломка, а ты о нее когти точить собрался!
– Не пинай его! – возмутилась Женька.
– Да я не пнула, так – отодвинула легонько.
– Мама говорит, что он единственный мужчина в нашем доме. Прояви уважение!
Глеб непроизвольно отметил: «Единственный». И почему-то обрадовался этому…
– Кажется, кто-то подъехал, – сказала Светлана, раздались шаги, верно, подошла к окну. – Нет, это не к нам. Соседка вернулась. Стройненькая… А его я что-то ни разу и не видела.
Женька фыркнула и втянула слезы:
– На что там смотреть-то? Воровская рожа. Наглая и дебильная. Не видела таких, что ли?
– Женька, нельзя же так – за глаза! Мы ведь не знаем наверняка, что он вор.
– А кто еще может купить себе такой дом?
– Мы, например… Не хочешь попробовать? Кажется, уже готово…
– Не хочу. Мы всего половину купили! На целый нам еще десять лет копить надо было бы. Мама говорит, что цены на жилье растут так, что за ними не угонишься.
– Ей лучше знать… А вот теперь к нам пожаловали! Миловановы, если меня зрение не подводит.
– Подумаешь, гости! – фыркнула Женька.
Глебу подумалось, что она сейчас должна раскачивать ногой, закинутой на другую, и презрительно кривить пухлый, мягкий рот. Такой был у Нины… Почему – был? И сейчас такой же.
«Я привыкаю обо всем думать в прошедшем времени, – признал он. – В будущем – только одно…»
– Ну, она все-таки старая подруга твоей мамы. Между нами, рядом с Ренаткой действительно старая.
– Почему между нами? Скажи маме, это ж дико приятно! А насчет друзей… Мама сама сказала, что друзей на новоселье не будет. Денег-то нам никто не одолжил, когда на этот чертов дом не хватало, а?
Знакомо скрипнула дверца духовки: Нина иногда запекала курицу, больше она ничего не готовила. Их негласный уговор предусматривал, что это он будет ее кормить. Хотя Глеб тоже, конечно, не торчал на кухне, привозил готовое.
– Нынче, чтоб вы знали, никто никому в долг не дает. Особенно друзьям: расписку брать неловко, а без нее могут и не вернуть.
Глеб согласился: «Это верно. Хотя и противно…»
За стеной отозвалось эхом:
– Противно все это.
– И мне противно. Да что поделаешь? Плетью обуха не перешибешь.
– А двумя плетьми?
Какое-то время Глеб продолжал вслушиваться в тишину, которая с каждой секундой становилась все плотнее, все плотнее. Она давила на уши, склеивала веки: уснуть и видеть сны… Смириться и ждать, когда на соседскую кухню заглянет кто-нибудь еще.
Жена не включала для него ни телевизора, ни радио, и Глеб пристрастился пересматривать свои воспоминания. Где-то он читал, что из давнего помнится не то, что было, а вспоминавшееся после самого события. Память хранит слепки…
Но сейчас Глебу являлись дни, минуты, которые он не перебирал раньше, совсем не помнил о них. Они всплывали будто из ниоткуда, разноцветными поплавками, вытягивая за собой ощущения, запахи… Особенно яркими были летние, накатывающие целыми волнами. Лица возникали незастывшими снимками, он отчетливо видел короткие гримасы, улыбки, движения бровей…
Самым трудным оказалось припомнить имена. Как звали ту девочку из прощального дня на море, которая, сидя на прохладных (было пасмурно) камнях, жонглировала тремя желто-красными персиками? Они были до того спелыми, что к ее острым локоткам стекал сок, и Глебу хотелось слизнуть сладость, но он, само собой, и вида не подал. Пятнадцать лет! Борьба ноющего во всем теле вожделения и стыда за него. Знал ли он имя этой девочки с шоколадными, блестящими ногами? Кажется, они разговаривали о чем-то… Или нет? О чем можно было беседовать с девочкой, к коже которой постоянно хотелось прикасаться и, свернувшись, лежать на ее коленях…
А тот мальчишка из другого лета, его недруг, какое имя он носил? Они враждовали только потому, что каждый претендовал на роль лидера летнего лагеря. Кто из них победил в той странной борьбе, так похожей на страсть? Глеб никак не мог вспомнить этого. Да это больше и не имело значения…
