Юлия Гайнанова
Милые люди
Все изменилось после того, как мои худшие опасения подтвердились. Теперь я занимался меньше, ведь игра потеряла очарование мечтой. Все больше я ограничивался пятнадцатью минутами самых необходимых упражнений и с тоской смотрел на черный футляр в углу комнаты. Иногда я даже жалел, что спросил о ней напрямую. Так я мог продолжать упиваться своими мечтами еще долго. А так – ни хобби, ни увлечения.
Один раз я даже почти решился сменить преподавателя. Моя рука уже набирала номер другого учителя, но никогда не нажимала на кнопку с зелененькой трубочкой. Я был жалок. Отказаться от возможности слышать сладкий голос и утратить надежду хотя бы увидеть ее было выше моих сил.
Я страдал. Несчастная любовь и недовольство собой не самая удачная смесь для хорошего настроения. Я даже пытался представить, что на самом деле она старая и противная, с огромной волосатой родинкой на носу, хромой ногой и родимым пятном на полщеки. Все было тщетно.
Когда я дошел до отчаяния от собственной слабовольности, тотальной неспособности бросить занятия или прекратить мечтать, произошло неизбежное. Катя открыла мне дверь и – о ужас! – она действительно была не совсем прекрасна. Конечно, не настолько отвратительна, насколько я силился себе вообразить, и все же мое сердце как будто оторвали. Я почувствовал себя полнейшим дурнем, идиотом. Даже первое крушение надежды на то, что она свободна, не было столь сокрушительно.
– Познакомьтесь, это Катя, моя жена.
Ей было лет сорок. Самое удивительное, что большинство моих догадок оказались верны, но все на свете можно повернуть и так и эдак, и в ней все, что я вообразил, было повернуто не так.
У нее действительно были черные волосы средней длины, жесткие. Жесткие – значит густые, думал я. Нет, они были довольно редки, что было особенно заметно именно потому, что они были темного цвета.
Она не красилась не оттого, что была настолько хороша, что не нуждалась в косметике. Катя просто не использовала ее и вообще выглядела неухоженно. Вот и неряшливость, которая так раздражала меня, воплощенная в беспорядке их квартиры.
Я знал, что она добрая, потому что у них была собака, она никогда не кричала на учениц и предлагала им чай и, если шла в магазин, всегда спрашивала, что купить Сергею. Лучики морщин в уголках глаз – вот еще одно невеселое подтверждение ее доброты.
Я знал, что она умная, потому что у них было много книг, она прекрасно пела и так однажды охарактеризовал ее сам Сергей. Огромные очки с толстыми стеклами – еще одно подтверждение. Неужели я ни разу не замечал футляра от них?
Я вперился в ее руку, но ничего не увидел – на ней было пальто и перчатки. Она собиралась уходить.
– Приятно познакомиться.
Как может столь божественный голос принадлежать столь невзрачному телу? Я был настолько ошарашен, что, выйдя из подъезда после занятия, сел на лавочку в их дворике и закурил. Мне не хотелось покидать место счастья и падения. Мне хотелось посамобичевать себя, причем посамобичевать в непосредственной близости от места моего позора.
Вдруг открылась дверь подъезда, и кто, вы думаете, ее открыл? Та самая Рука! Но это была не Катя, а другая, с волосами цвета грецкого ореха. Она уходила все дальше и дальше от того самого дворика, но я не подошел к ней, не попытался познакомиться.
Я прокручивал назад свои безумные три месяца. С чего я взял, что та рука, протянувшая трубку Сергею, именно его жена и сожительница? Она могла быть кем угодно. Гостьей, соседкой, ученицей. Любой девушкой, случайно или намеренно зашедшей в их квартиру.
Я устал строить предположения. Затушил сигарету, пошел домой и вычеркнул из своих списков еще одну строчку. Я больше никогда не играл на саксофоне.
Я всегда буду любить тебя!
Анастасия сидела за столом. Ее рука – сморщенная, с пигментными пятнами и большой волосатой родинкой прямо на запястье – дрожала, а вместе с ней и крепко зажатое между пальцами письмо. Слеза катилась по щеке, натыкаясь на морщины. Они напоминали русло реки, ожившее благодаря соленой капле. Настя не плакала уже пять лет. «Как это несправедливо, – подумала старушка. – Родной сын хочет избавиться от меня, а ведь я никогда не хотела быть обузой».
Зашла соседка. Ася развернулась в своем современном инвалидном кресле и оказалась к ней лицом. Двери она давно не запирала, так как жила в этом доме достаточно долго, чтобы знать всех жителей подъезда и доверять им. «А если кто решит заграбастать мое барахло и убить – да и пусть, все равно я никому не нужна».
Ася развернулась в своем современном инвалидном кресле и посмотрела на соседку.
– Хреново выглядишь.
– Сама не девочка с персиками.
Старухи засмеялись. С этой шутки начинался каждый их разговор вот уже десять лет. Десять лет дружбы, основанной лишь на том, что обе они старые, одинокие и живут в одном подъезде. Частенько они друг друга раздражали, но куда им было деться?
Ася с нежностью посмотрела на фотографию сына и покатила на кухню мимо соседки.
– Поехали пить чай!
Она всегда говорила «поехали» вместо «пошли». К семидесяти восьми годам она сохранила чувство юмора и даже была способна потешаться над двумя бесполезными отростками, что занимали место ее сильных ног. Ася ловко поставила чайник. Соседка тут же села за стол и даже не думала помогать: «Что-то сегодня она и вправду хреново выглядит».
Чайник вскоре взвыл, кружки зацокали, бергамот принялся щекотать ноздри.
Соседку звали Маша. Она находилась в куда более выгодном положении, чем ее подруга. Во-первых, она не была инвалидом. Во-вторых, ей было только шестьдесят девять лет. «Молодуха» – так посмеивалась над ней Ася. У Маши была квартира больше, и дети посещали ее чаще. Но она была из тех людей, что принимают хорошее как должное. Самодостаточность Аси иногда ее раздражала, но Маша мысленно успокаивала себя тем, что без нее Ася, конечно же, все равно бы пропала.
Асе же такие мысли в голову не приходили. Она вообще не была склонна к рефлексии – больше любила делать. В ней совершенно не было этой типичной для некоторых инвалидов убежденности, что весь мир им должен и судьба несправедлива. Наоборот, этот человек умудрялся видеть в своем положении плюсы. Например, многие в ее возрасте еле тащатся, раздражая водителей, вынужденных чуть ли не полчаса ждать, пока старики перейдут дорогу. Она же мчалась на своих двух – пусть на колесах, не ногах. Конечно, Москва – это не Берлин или Лондон. На инвалидов здесь всем наплевать. Но пандус в подъезде Ася себе выбила. Опять же, живет на первом этаже. А далеко ездить ей все равно некуда. Все нужное, то есть Маша, всегда под рукой!
В общем, инвалидом Ася себя совсем не ощущала. Единственное, что в этой жизни было способно ее расстроить, это безразличие сына. Вот тут она, как ни тужилась, положительных сторон найти не могла.
Ася ловко накрыла на стол. В этой небольшой квартире хозяйка обустроила все так, чтобы было удобно. Поначалу к ней приставили сиделку, но стало быстро понятно, что это – гиблая идея. Старуха была с норовом: не могла она терпеть рядом незнакомого человека только лишь из одной необходимости. По любви еще куда ни шло – прожила же она с мужем двадцать пять лет бок о бок. Но и тот ее покинул слишком рано, зараза. Она так и говорила: «Зараза, на что ж ты меня покинул-то!» Когда в пятьдесят пять после неудачного падения у нее отнялись ноги, к своему обыкновенному восклицанию она прибавляла: «Серег, смотри, что теперь со мной стало!»
– Что нового?
– Очень смешно.
Ничего нового в жизни этих женщин уже давно не происходило.
– Ну тогда слушай. Сын написал, хочет отдать меня в дом престарелых.
– Но… Как же?
– Не пужайся! Я просто так не дамся. – Настя отвела взгляд и несколько секунд таращилась в пустоту.
– Что же конкретно он написал?
– Нужны деньги. А я, видимо, не нужна, понимаешь? Квартиру эту продать хочет. Мне, видите ли, нужен особый уход и всякое такое и всякое сякое…
– Да, дела…
Настя напряглась, даже покраснела. Она, как всегда, старалась изо всех сил. Но неизбежное случилось. Последнее усилие, губа вверх-вниз – и старая женщина расплакалась.
– Уууууууу, – заревела-завыла Настя.
Машу передернуло. В жизни она не слышала ничего страшнее. В этом крике завели хороводы и боль, и обиды, и тяготы, и страх. В нем был первый раз, когда сын отменил свое посещение. В нем был медленный переход от визитов каждый день к посещениям раз в неделю, раз в месяц, а затем – когда придется. В нем был отказ сына звонить, когда он переехал. Писать письма ему казалось намного удобнее и, как он убеждал, романтичнее, ведь в них есть его частичка. Был там и первый день рождения в одиночестве, так как мужа нет, сын забыл, а соседка не смогла. В нем было горе и мертвецкая безнадега. Этот вой пояснял: жизнь бессмысленна.
* * *
Кухню-лилипут поглотил запах жареного мяса с луком. Семья ужинала. Мама и папа с энтузиазмом обсуждали запланированный отпуск. Сын замер с занесенной над бифштексом вилкой – боялся пропустить малейшую деталь. Ведь взрослые обсуждали море, а мальчику предстоит в первый раз увидеть, что оно из себя представляет! Это был тот редкий момент, когда в комнате оказались сразу три абсолютно счастливых человека.
Поцеловав мужа, женщина принялась за посуду. Почесала родинку на запястье, которую не очень любила. Но не за откровенную неэстетичность, а за то, что чесалась сильно.
Сын ей помогал. Начисто вытертая тарелка – и можно запросто попросить еще одну вафлю. А он их обожал!
Мама уложила мальчика, прочитала ему на ночь сказку, много-много раз поцеловала.
– А кто это у нас такой сладкий? – и пощекотала шейку. Он засмеялся и, успокоившись, мгновенно уснул, как умеют только дети. Мама еще минут пять смотрела на сына.
Она подошла к окну и замечталась. На фоне принарядившейся Москвы заплясали картинки. Вот сынишка превратился в мужчину, красивого и состоявшегося. А тут Ася с мужем в солнечный день копаются в огороде, и он приезжает их навестить. Потом они вместе проводят прекрасный вечер на веранде. Пьют вино и обсуждают успехи…
Улыбнулась, вышла из комнаты и, пританцовывая, направилась в спальню.
Вдруг ей вспомнилось, как днем они ходили в булочную. Там в очереди увидели молодую женщину с матерью. Старушка смешно перетаптывалась с ноги на ногу и все время повторяла:
– Доча, не бросай меня! Доча, потеряться боюсь!
А доча громко, с раздражением в ответ:
– Да тут я, мама, успокойся!
Асе старуха показалась комичной. Советские старухи либо опасные, либо жалкие. А эта почему-то смешная. Она сказала сыну, что, когда состарится, тоже будет немощной и нелепой.
– А ты, наверное, будешь меня стыдиться тогда?
– Нет, мама, нет! Я всегда буду с тобой ласковым! Я всегда буду любить тебя! – и крепко-крепко обнял.
Ася рассмеялась. Сложно же ей было тогда его успокоить, он все никак не хотел разжимать ручонки.
Нырнула под одеяло к мужу.
– Что смеешься?
– Да так, ерунда, – и она изо всех сил прижалась к любимому. А в голове всё вертелись слова сына, пока, затихая, не уступили место крепкому сну: «Я всегда буду любить тебя!»
* * *
Хорошо в теплый вечер прогуляться по Мадриду. Солнце на прощанье краснеет, стесняется. От парка «Ретиро»[4] тянет травой и уличными пончиками. Звенят кафе, жужжат автомобили, щелкают каблуки. Город улыбается, выжимая, выгоняя, выдавливая печаль и грусть. Но был тут один пешеход, что возвращался домой будто тюбик закупоренный. Мадрид то так подмигнет зеленым светофором, то эдак распахнет роскошный вид, а все никак.
В плохом настроении пришел домой неподатливый мужчина. Сил на разговоры не было. Будто тело прокрутили сквозь мясорубку, а голову перегрузили, как жесткий диск. Говорили же родители, не иди в дипломаты! Но он мечтал о профессии, связанной с командировками, с того самого раза, как впервые увидел море.
– Что угрюмый-то такой?
– Ничего.
– Не увиливай.
– На работе опять интриги плетут. Как бы в Никарагуа не отправили.
– Да ладно?
После стремительно исполненного супружеского долга жена достала книгу из ящика прикроватной тумбочки. Муж не спешил сделать то же самое.
– Знаешь, я не уверен, что правильно поступил.
– Ты про письмо Анастасии Владимировне? Ну ты же знаешь, нам понадобятся дополнительные расходы: врачи, кроватка, всякие мелочи. Да и ей пора бы уж перестать упрямиться. Таким людям нужен особый уход.
– Да уж, скорее, к моей маме нужен особый подход.
– Не переживай. Как только она узнает, тут же все поймет. Она так тебя любит!
Он отвернулся и сделал вид, что уснул. Он думал о том, что надо купить билет в Москву и поговорить с мамой. Но начальник не даст отпуск еще месяца четыре, а жене нужно будет все объяснять, и она обязательно поймет, но сначала будет дуться, а это невыносимо…
Ему снилось море и тетя Маша. Она смотрела, как он тонет, и не шевелилась.
Незнакомка
В декабре я всегда на мели. Мело. Снег залеплял глаза, в четыре часа дня темень уже окутывала действительность. Я шел по старинному баварскому городку в надежде встретить знакомого, чтобы тот угостил меня. В центре всегда прогуливались мои сокурсники, но в такую погоду за воротниками, шарфами и капюшонами трудно кого-либо узнать.
Холодно, голодно, тоскливо. Город усыпали крошечные огни, складывающиеся в звезды, елочки и прочие рождественские знаки.
Я шел медленно, без цели. И заметил ее.
Стройные ноги в кожаных сапогах, строгое серое пальто, объемный шарф и золотые волосы, будто гирлянда тех самых огоньков, – все это было, безусловно, прелестно, волнительно, но только ее лицо было и торжеством, и безумством, гипнотизировало моментально. Девушка смотрела под ноги и шла, немного наклонившись вперед, как маленький храбрый солдатик, противостоящий злому ветру. Когда я прошел мимо, она даже не подняла глаза, а я застыл на месте, ошеломленный, потерянный и уже влюбленный. Развернулся и последовал за мечтой.
Сладкое томление так резко взорвалось во мне, что я был готов немедленно напрыгнуть на нее сзади, обнять и унести. И даже если бы она оказалась вздорной идиоткой (о, сколько я пострадал от вздорных идиоток!), я бы никогда-никогда ее не отпустил.
Я шел за ней и старательно выдумывал, как мы можем познакомиться. Хотелось найти грациозное решение, и как можно скорее, но оно все время ускользало. Необходимо действовать быстро.
Мне часто снился сон, когда я должен что-то предпринять, и даже знаю, что именно. Например, стою на рельсах, и на меня несется поезд, и нужно всего лишь сделать шаг в сторону, но я его не делаю. Какое-то извращенное наслаждение растекается по телу в такие секунды. Наверное, потому, что я все же знаю, что нахожусь в пространстве сна, ведь в реальности подобное развлечение едва ли доставило мне удовольствие. Во сне же одновременное ожидание краха и щекотливое бездействие несли блаженство. То же самое я испытывал тогда, на улице, наяву. Мечта зашла за стеклянные раздвижные двери к банкомату.
Я смотрел, как красавица вводит пароль и забирает деньги, и не мог не заметить, что купюр было великое множество и все крупные. Внезапно я понял, что ее идеальную фигуру обнимало кашемировое пальто, что мех на нем с живого зверя, а сумка стоит как моя зарплата за три месяца – все же за нее отдал жизнь самый настоящий крокодил. Я обнаружил, что лучшее в мире лицо светилось в обрамлении бриллиантов. И когда она элегантно заправила прядь за ухо, я уже не думал о нежной коже между розовой ушной раковиной и фирменным шарфом. Я думал о деньгах.
Ангел вышел и свернул с главной улицы в переулок. Лицо мне разрывала кровь в такт ударам сердца и невпопад с ударами ее каблуков о мостовую. Вокруг ни души. Мне страстно захотелось ее. Ограбить. Необходимо действовать быстро.
Недавняя истома с новой силой захватывала тело. Я бросил старые привычки, я честный студент, я кручусь на двух дополнительных работах, и что же? В воскресный день болтаюсь по городу голодный, в надежде найти угощение! Достойно ли это ученого и честного мужчины? Нет, решительно недостойно. И ведь ничего не стоило вытащить кошелек, как меня научил отец, чей дед прославился еще на Хитровке[5]. Воровство у меня в крови. Изящно, так, что она даже не заметит, я мог получить огромную сумму денег, пойти и сам кого-то угостить. Запить и пропустить лекцию. Или даже съездить с хорошенькой девушкой в Берлин на выходные. Не ангелом, но просто симпатичной – мне будет достаточно. Запах пшеничного пива и жареного мяса уже баловал ноздри. Фантазия живописала, но кто-то грубо нас прервал.
Для Баварии откровенный грабеж – дело неслыханное. Однако я не только слышал, но и видел, как из мглы отделились три крупные фигуры и по-русски потребовали: «Гони бабло, сука!»
События настолько противоречили и сонному пряничному городку под снежным пледом, и ангелу с крокодиловой сумкой, что мне стало девушку нестерпимо жаль. Я вспомнил ее нежное лицо, я видел хрупкую фигуру на каблучках… В нашем с ней гипотетическом будущем она дышала «духами и туманами»[6], а они так грубо, хотя и на великом и могучем… Я испытал буквально физическую необходимость спасти девушку. Я никогда не был смел, но антонимичные чувства, посетившие меня за последние пятнадцать минут, раздвинули границы волнений, доселе мне доступные. Необходимо действовать быстро! Я не думал, я не мешкал, я двинулся вперед, тощий, неустойчивый, голодный рыцарь против трех гор мускулов.
Но мне пришлось резко остановиться, так что они и не заметили надвигающейся угрозы.
Передо мной разыгралась сцена из боевика. Ангелу на каблуках, чтобы повалить бугаев, понадобилось ровно столько времени, сколько мне, чтобы протащиться двести метров навстречу опасности, зажмурив глаза.
Она не летала вокруг собственной оси с ногой-копьем и рукой-молотом, не вырубала наотмашь локтями, но тремя четкими ударами ребром ладони по кадыкам заставила ребят прилечь. Затем побежала мне навстречу, по дороге схватила за руку, и мы понеслись. На лету я раскрыл рот и почувствовал неприятный запах голода, исходящий из желудка.
Через пять минут, показавшихся мне вечностью, мы остановились, и она, ни капли не задохнувшись, предложила:
– Пойдем выпьем! Я угощаю.
Эта сука Мариванна
Из нутра вверх, к горлу, подступило возмущение: «Эта сука Мариванна!»
На улице темень, хотя было не так уж и поздно, – что поделаешь, зима! Окно квартиры Анвасильевны, семенившей домой, превратилось в телевизор: горел свет, какая-то сгорбленная фигура то и дело мелькала из стороны в сторону, слева направо, справа налево. Не показалось.
«Надо было забрать ключи у соседки! Так и знала, что она в мое отсутствие бегает ко мне и ест колбасу. А я-то думала, что сумасшедшая! Что маразм подступил! Нет, вот она – причина вечно пропадающей еды, переставленной посуды и черт знает чего еще эта там у меня выделывала! Ну я сейчас задам ей жару! Я ее волосенки-то жиденькие пообрываю». Анвасильевна погладила свою шапку, туго набитую скрученной седой косой. Мелкие шажки крепких ног набирали скорость. «Хорошо еще, что зрение меня не подводит. Далеко гляжу!»
Возмущение подгоняло старое тельце Анвасильевны, избивая гневом, словно хлыстом. Она ловко взобралась по лестнице. Ждать лифт не было мочи. Осторожно повернула ключ. Затаилась в прихожей. «А эту нахалку наглость будто омолодила! Вон какие шаги твердые, что-то там сгребает на кухне. Так, я сейчас тихонько подкрадусь и напугаю ее…»
– Попалась! – Старуха запрыгнула в комнату, словно черт из табакерки. Подняла руки вверх, глаза выпучила да так и застыла. За столом сидел мужик в маске.
– Помогите! – просипела она.
– Которая кусалась, – ответил ей обладатель южного говора.
Анвасильевна сидела связанная в собственном шкафу и проклинала Мариванну.
– Эта сука Мариванна, если б не она, уж я б догадалась милицию вызвать!
Плевать или наплевать?
Мужчина заселился в гостиницу. Ростов-на-Дону не Париж, но всякая смена обстановки нравилась Сергею Владимировичу. В Москве, с брошюр, загородный отель хвастался европейским комфортом. Но в Ростове стыдливо прикрывал торчащую то тут, то там советскую плоть легковесными нашлепками капитализма. Наименования номеров, блюд и услуг конфликтовали с предметами. В «роскошном, но уютном спа “Турмалин”» – потрескавшаяся плитка, за «изысканным десертом “Экзерсис”» скрывались банальные булочки, а в «комфортабельные сьюты “Весталия”» нет-нет да и заглядывали тараканы.
Сергей Владимирович приехал из столицы за рулем, измотался и измочалился. Первым делом он позвонил в обслуживание номеров, чтобы заказать бутылку водки и что-нибудь покушать. Уже через десять минут молодые ребята принесли ему добротный кусок мяса с картофельным пюре и запотевший графин. Номер Сергея Владимировича был тесным, но официанты проворно разместили яства на широком подоконнике, расстелили белоснежную салфетку на коротких бедрах посетителя, только что не мясо пожевали. Без запинки и не без юмора ответили на вопросы, настроили кондиционер и, слегка поклонившись, ушли. Они явно хотели угодить, но не ставили этим желанием в неловкое положение. Выходило естественно.
Ныл летний вечер. И кому не захочется выкурить сигаретку-другую на балкончике после пары рюмок и вкусного ужина? Хорошо! Но что-то меленько царапало душу.
Когда молодые люди собрались уходить, Сергей Владимирович сунул им сто рублей – все, что было в кармане.
Вот оно!
«Такие ребята молодцы, все принесли вовремя, вежливые, чистенькие, улыбались, а я с чаевыми продешевил. Ну что им сто рублей на двоих? Надо было дать больше!» – Владимирович стукнул кулаком по перилам балкона, куда он все-таки вышел, но пока не закурил. Влажные, слегка навыкате глаза смотрели вдаль, в лесную чащу, в поисках сочувствия. Погоды стояли уютные, и дождь с грозой не спешили разразиться, чтобы аккомпанировать затруднению героя. Боли от удара он не почувствовал, ладонь не разжал, но перехватил ее снизу левой рукой.
«Отель полупустой даже летом, я, может, вообще последний, кто закажет еду в эти выходные. Как нехорошо получилось! Сам ведь когда-то подрабатывал официантом. Ах, это лето девяносто пятого и Нинка в красном купальнике… – Даже Нинкино загорелое тело не изменило вектор тяжелой мысли Сергея Владимировича. – Они точно расстроились, а может, и возненавидели меня. Да точно возненавидели! Насмехаются над старым козлом и уже наверняка придумали противное прозвище».
Сергея Владимировича передернуло. Не любил он, когда не любили его. Все загундело внутри, заворочалось. Что делать?
Он попытался отвлечься чтением. Книга лежала на столе – видимо, кто-то забыл (или намеренно оставил?) в номере, причем этот кто-то явно был шибко умным: не каждый станет читать Катулла[7]. Сергей Владимирович не был знаком с автором. Открыл наугад. Прочитал первую попавшуюся на глаза строчку: «А вот челнок, вы, иностранцы, видите…»[8] Книга захлопнулась. Телевизора не было. Интернета тоже.
Сергей Владимирович позвонил приятелю из Ростова и узнал, сколько принято тут оставлять на чай. Вдруг по местным меркам сто рублей – очень даже? Ну пусть не очень, но не позор? Только расстроился.
Он стал вновь корить себя за непредусмотрительность. Ведь мог бы подумать о такой мелочишке заранее, а не позориться ста рублями. Вот если б парни не были так предупредительны, он доел бы ужин, чуток напился и лег спать. Но чужая вежливость всегда налагает обязательства.
Так маялся московский гость, пока не решился: «Надо заказать десерт и дать чаевые как надо». Да и сладкое он любил. Настроение резко поднялось, он снова вышел на балкон и все-таки закурил. Сергей Владимирович улыбался собственной находчивости. Наслаждение было полным.
Антон и Костя дружили недавно, но крепко. Подрабатывать официантами летом тоже решили вместе.
В то воскресенье они очень обрадовались позднему заказу еды в номер. Им как раз не хватало совсем немного, чтобы сводить подружек в кино и чувствовать себя не стесненными в средствах. Сергей Владимирович показался им солидным и щедрым. Молодые, они изначально всех оценивали положительно, пока люди не доказывали обратное.
Антон и Костя старались. Принесли все вовремя, даже не доиграв партию в дурачка. Не забыли употребить волшебные слова. Они ждали чаевых, а сто рублей ждали их.
Парни хором проартикулировали губами «мудак», как только за ними закрылась дверь. Решили, что мужик – полное говно, а девчонкам надо позвонить и перенести кино на завтра. Они вернулись к партии дурачка, махнув по рюмке огненной воды. Через пятнадцать минут их смена заканчивалась.
А через десять минут Сергей Владимирович заказал десерт – блинчики со сгущенкой. Пока их готовили, друзья думали, как насолить жадному мужику.
Получив блюдо, они шли по еле освещенной дорожке к корпусу, где жил Сергей Владимирович, и смаковали предстоящую месть. На крыльце корпуса они сняли с тарелки прозрачную пленку, аккуратно развернули блинчик и смачно плюнули в начинку. Затем, закатав обратно блин, с чувством выполненного долга и восполненного достоинства, отправились обслуживать клиента.
Он с нетерпением их ждал. Заранее достал купюру из кошелька и положил в карман. Мужчина с удовольствием и облегчением отметил, что юнцы снова вежливо улыбались, несмотря на сто рублей.
Друзья еле сдерживали смех, когда Сергей Владимирович протянул им пятьсот рублей, тепло посмотрел в четыре глаза и пожелал спокойной ночи.
Парни молча спускались по лестнице. И только на улице Антон спросил:
– Может, рассказать мужику про плевок или принести новое блюдо? Ну, что-нибудь наврать.
– Мужик вряд ли оценит нашу честность, а без работы до конца лета с девчонками в кино особо не походишь, – мудро помыслил Костя.
– Но это же так просто, – спустя минут пять опять настаивал Антон. – Скажем, что блюдо перепутали, что блинчики эти с мясом и их очень ждут в другом номере.
Но Костя заметил, что повариха-сволочь заставит платить по счету их, а блины как раз пятьсот рублей в меню и стоят.
– Ну как же тебе не противно?
– Да противно, просто ничего уже не поделать.
Антону кино не доставило никакого удовольствия. Он думал о том, что был бы счастливее, доигрывая партию в дурачка под водочку с другом, чем сейчас, с обалденной девушкой, которая в темноте жмется к его плечу. Костя верил, что из всякого опыта можно сделать конфетку, и после фильма пересказал с забавными прикрасами и неотразимой жестикуляцией историю девчонкам. Они хохотали до слез. Но хотя он и смеялся с ними, ему тоже не было весело.
А Сергей Владимирович съел десерт и лег спать. Ничто его не тревожило.
