Юлия Добровольская
Любовники
ДИНА
Последний экзамен
Дина Турбина вышла из дверей института в пасмурный день.
Можно было бы сказать, что размытые туманом и вялыми дождями последних дней краски окружающего мира и царившая в нём совсем нелетняя грусть, совершенно не соответствовали её настроению – приподнятому, натянутому, как струна, готовая к песне. Можно было бы, если бы для Дины существовали такие понятия как плохая или хорошая погода. И блёклые дни с линялыми красками, и яркое солнце с синим небом воспринимались ею без оценки, без деления на «плохо» и «хорошо», «грустно» и «весело». Мир для Дины всегда оставался прекрасным и удивительным, и любое его состояние имело свою прелесть. Возможно, настроение её не всегда бывало приподнятым, иногда его сносило на минор, но уж в этом-то погода никоим образом не была повинна. Скорее Дина сама заставит окружающее звучать на одной с ней волне!
И она надела солнцезащитные очки, которые преобразили всё вокруг: мир стал ярким и золотым – как в середине лета на море.
Дина любила море. Но до моря было ещё целых два месяца. Два месяца практики – почти настоящей работы, почти по специальности, за которую будут платить почти настоящую зарплату, которую Дина и планирует потратить на поездку к морю.
Но пока было самое начало лета. И самое начало буднего дня. А её работа на сегодня уже закончилась. И на ближайшую неделю тоже. Она сдала последний в этой сессии, самый сложный экзамен по самому важному для её будущей профессии предмету. Сдала самому строгому и требовательному преподавателю. Самому красивому в их институте преподавателю. Самому красивому мужчине из всех, кого Дина знала до сих пор. И это было не только Динино мнение: каждая студентка в тайне мечтала не только о педагогической благосклонности Константина Константиновича Колотозашвили. И, надо сказать, многим симпатичным девушкам перепадало. Так говорили в институте. Но об этом как раз Дина думать и не хотела…
Лучше сейчас думать про море. Она надеялась, что этим летом, после практики, заработав денег, обязательно поедет в свою любимую Феодосию. И мама обещала помочь. Здорово! Всё это было просто здорово!
Да, ближайшее будущее виделось лучезарным и заманчивым. Но почему же её, Дину, не отпускает настоящее?..
***
Дина взяла со стола билет.
Билет оказался не слишком сложным – насколько, конечно, может быть несложным билет по очень сложному предмету. Дину не пугала ни одна тема – она относилась к учёбе добросовестно и была уверена в своих знаниях. Она всегда выполняла все задания к сроку, и работать над ними начинала сразу, а не в последний день или неделю. Она никогда не прогуляла ни одной пары, и даже если ей нездоровилось, она всё равно шла на занятия, чтобы не упустить того, чего не найти в учебниках, и что может рассказать только специалист своего дела. Кстати, самим фактом внимания к таким вот существенным – или вовсе даже несущественным – деталям изучаемого предмета, она льстила самолюбию преподавателей и вызывала у них особую симпатию. Педагоги любили Дину. И не только за ответственный подход к учёбе и прочные знания, но и за её ровный и открытый характер.
Дина взяла билет и направилась за последний стол.
К этому экзамену студенты готовились только за последними столами. Так любил Константин Константинович Колотозашвили, и все это знали. Во-первых, отвечающий и не мешал, и не подсказывал невольно тем, кто готовится к ответу, а во-вторых, так преподавателю было проще разглядеть, не пользуется ли кто шпаргалками.
Хотя сам же он и настаивал: пишите шпаргалки!
Да, так и говорил:
– Категорически рекомендую: при подготовке к экзамену непременно пишите шпаргалки! Но горе тому, – добавлял он, – кто принесёт их на экзамен!
– А для чего же, – спрашивали студенты, – нужно писать шпаргалки, если ими нельзя пользоваться?
– А для того, – отвечал Константин Константинович, – что надлежащим образом изготовленная шпаргалка это концентрат, эссенция… – он даже обыденные понятия облекал в термины, присущие его предмету, – это эссенция, которую легче сохранить в памяти, и которая требует лишь добавления порции словесного бульона, чтобы стать полновесной информацией, из которой она была приготовлена.
И Дина писала шпаргалки. И не только по этому предмету. Но на экзамен или зачёт никогда не брала их.
Потом эти её шпаргалки, написанные чётким мелким почерком, рвали друг у друга из рук однокашники. И даже передавали по наследству, младшим курсам – такого качества концентрат не мог изготовить больше никто. А Дине никак не удавалось объяснить им, что шпаргалки приносят пользу только в том случае, если составлены собственноручно.
Дина взяла билет и направилась за последний стол.
Одной из трёх была тема, на которой сегодня резал всех Кокон – так студенты за глаза звали Константина Константиновича Колотозашвили.
Дина довольно быстро изложила ответы на вопросы и вспомнила всё, что знала из дополнительного материала. Материала не обязательного, но придающего ответу изящность и исчерпывающую завершённость, а отвечающему – статус посвящённого.
Сказать, что Дина не волновалась, значит погрешить против истины. Конечно, волновалась. Как и любой нормальный студент. Просто она умела внутренне собраться и запретить себе идти на поводу у всяческих деструктивных чувств и мыслей. Словно живущий внутри неё и незаметный в обыденности Кто-то, вдруг обретал голос и подсказывал: «если будешь опасаться неудачи, она не замедлит явиться». Даже заболевая, Дина слышала совет: «болезни нельзя бояться, иначе она надолго застрянет в тебе». И Дина верила этому внутреннему Кому-то с тех самых пор, как однажды, ослушавшись его совета, тут же схлопотала неприятность, о которой тот её настойчиво предупреждал. Тогда она ещё легко отделалась…
Первый жизненный урок
Дине было лет восемь. Как-то зимой, накатавшись с друзьями с горок на крутом берегу замёрзшей речки, она в сумерках возвращалась домой по расчищенной бульдозером дороге, соединявшей город с «сельхозом». Так они называли посёлок за речкой, где и был расположен сельхоз – городское сельское хозяйство, с двухэтажными белыми жилыми домами, конюшнями и коровниками, хранилищами для овощей и силоса и бескрайними, как тогда казалось Дине, полями.
До первых домов оставалось совсем немного, и Дина уже различала светящиеся абажуры в окнах и горшки с цветами, стоящие на подоконниках.
Вдруг впереди, из-за поворота, появилась стая собак. Их было около десяти, наверное. Они шли ей навстречу. Шли ленивой сытой трусцой, изредка внюхиваясь в снег по краям дороги и игриво задирая друг друга. Они возвращались с городских помоек – школьных, детсадиковских, больничных – где всегда можно поживиться послеобеденными объедками.
***
Дина не боялась собак до тех пор, пока прошедшим летом в Анапе её не покусал симпатичный рыжий пёс Бобик.
Бобик был на вид очень мирным и жил в деревянной будке на цепи во дворе у хозяев, у которых они с мамой, маминой подругой тётей Альбиной и её сыном Серёжей снимали комнату. Дина знала, что на ночь эту цепь пристёгивают к натянутой вдоль забора проволоке, и таким образом Бобик охраняет большой хозяйский фруктовый сад, двор и дом. Ещё Дина знала, что к будке Бобика подходить нельзя – об этом всех своих постояльцев предупреждали хозяева.
Но Дину обманул мирный вид пушистой рыжей лайки с чёрной мордой, блестящим чёрным носом и закрученным в бублик хвостом.
Как-то она подошла к будке, села на корточки и стала разговаривать с Бобиком. Тот сидел боком к Дине, повернув к ней свою милую улыбающуюся физиономию с высунутым языком и метя виляющим хвостом мелкую белёсую пыль. Когда Дина поняла, что Бобика оклеветали, что вовсе он не злой, а очень даже добрый, и протянула свою руку, чтобы погладить его рыжую с чёрным холку, Бобик вдруг с рычанием накинулся на неё, повалил на землю и зубами впился ей в грудную клетку.
Наверное, она закричала – она не помнит. Помнит только, как хозяин со странным именем Никандр Никандрович хлестал Бобика сложенной в несколько раз толстой, как канат, верёвкой.
Потом мама водила Дину каждый день в больницу, где той делали уколы в живот. И ещё ей зашили на груди рваную рану от острых зубов Бобика, заклеили её пластырем, и у Дины на этом месте осталась белая незагоревшая кожа.
***
Собаки приближались к Дине, не обращая на неё особого внимания: ну идёт девочка, пусть себе идёт, расступимся, обойдём стороной.
Пожалуй, именно тогда Дина впервые отчётливо услышала этого обитавшего внутри неё Кого-то. Он говорил: «иди, как идёшь, и не вздумай бояться и убегать!»
Дина послушалась, собрала всю свою силу воли и, не сбавляя и не ускоряя шага, поравнялась со стаей.
Стая пропустила Дину сквозь себя, не забыв потявкать в её сторону. Возможно, это было приветствие, а может, предупреждение – мол, не смей нас задирать, а то мы не посмотрим, что ты такая маленькая и беззащитная.
«Не убегай, только не убегай!..» – повторяла Дина про себя наказ внутреннего голоса. Но спина коченела от сознания того, что там, за ней бредёт сейчас стая полудиких собак, и неизвестно, что может взбрести им в голову…
И вдруг что-то сорвалось в Дине: страх стал неуправляемым, застил глаза, ум, заледенил нутро. Она побежала. Она ничего не понимала и ничего не чувствовала. Окраиной сознания она уловила, что собаки мигом догнали её, окружили и с остервенелым лаем, которого она не слышала, бегут рядом, хватая зубами за рейтузы, натянутые на голенища валенок, и за подол пальто.
Они отстали от Дины в том месте, где сельхозная дорога переходила в городскую улицу.
Дина забежала в магазин, расположенный на углу крайнего дома – это был самый большой в то время продовольственный магазин в их небольшом городке – и только тогда окончательно пришла в себя.
Она остановилась в тамбуре, между двумя застеклёнными дверями – одни вели внутрь магазина, а другие на улицу – и прислонилась к стене.
Собак нет, она в безопасности, пальто не порвано – значит, они не кусали, а только пугали, лицо не в слезах – значит, она не плакала. Это хорошо, что она не кричала и не плакала. Почему Дина решила, что это хорошо, она не знала.
В магазине было очень светло от множества свисавших с потолка ламп в металлических колпаках, и всегда пахло молоком и свежим хлебом, лежавшим на деревянных решётчатых полках с колёсиками.
У каждого отдела в этом магазине было своё звучание.
Справа от входа обитали стеклянные голоса: бутылки с глуховатым звоном стукались друг о друга в деревянных ящиках, а стаканы весело позвякивали на эмалированных поддонах. Ещё здесь энергично журчал крутящийся фонтанчик, на котором продавщица тётя Валя мыла использованную посуду. Тут можно было попить сока, например, томатного – он лился плотной тугой струёй из большого стеклянного кулька с крышкой в гранёный стакан и пенился в нём как-то по-особому, не так, как, к примеру, виноградный или яблочный. Или газировки, скажем, «крем-соды» – которая с шипением струилась из длинного горлышка зелёной бутылки, и нужно было вовремя взять стакан и поднести его к губам, чтобы губы и нос обдало лопающимися пузырьками и их приятным острым сладко-кислым и крем-содовым запахом.
В бакалейном хрустели газетные листы, из которых делали кульки под макароны, муку или конфеты, и шуршали большие алюминиевые совки, зачёрпывающие лапшу или сахарный песок из выдвижных фанерных коробов или прямо из лохматых серых мешков.
А в молочном отделе звучала целая симфония… Сначала собравшаяся в ожидании молока очередь слышала глухой скрежет металла о щербатый цементный пол – это тяжёлые полные бидоны подтаскивали крюками к прилавку. Потом раздавалось звяканье и чпоканье – открывались два бидона, и тут же начиналось клацанье литровых или полулитровых алюминиевых черпаков на длинных ручках о посуду покупателей, сопровождаемое вкусным густым бульканьем и таким же густым и вкусным журчанием молока, наполнявшего сначала черпаки продавцов, а после бидоны покупателей. Потом звякали крышки опустевших больших бидонов и наполненных маленьких, пустые бидоны со звоном откатывались на склад, снова глухо скрежетали подтаскиваемые полные…
И над всем этим многоголосием висел перезвон монет, бросаемых в ящички кассовых аппаратов или на металлическую тарелочку для денег, прикрученную к стойке шурупом, резвое щёлканье кнопок с циферками и сочное стрекотание ручек, похожих на ручку мясорубки, которые выкручивали из этого аппарата вместо фарша серо-голубой шершавый чек…
***
Дверь открылась, и в магазин вошла мама. Мама всегда заходила в магазин после работы.
Дина не рассказала ей о случившемся – чтобы не волновать её.
А вечером, засыпая, она вдруг отчётливо поняла, что то, что произошло с ней сегодня, произошло только потому, что она, Дина, ослушалась чьего-то мудрого и такого внятного совета. И она решила, во что бы то ни стало, впредь не делать этого.
С тех самых пор и началось осознанное общение с мудрым советчиком, обитавшим где-то внутри Дины.
Константин Константинович Колотозашвили
– Турбина, я вижу, вы уже готовы отвечать? – Раздался негромкий баритон преподавателя.
– Готова, Константин Константинович.
– Прошу вас. – И он чуть отодвинул стул рядом с собой, на который садились отвечающие экзамен студенты, жестом приглашая Дину занять это место.
Идя по проходу к столу преподавателя, Дина заметила, что Константин Константинович чутко следит за её ногами, словно опасается, как бы она не запнулась за протёртый линолеум пола или не поскользнулась бы на нём…
Да, именно так в первый момент расценила Дина это пристальное внимание преподавателя к её цокающим каблучками туфелькам, ничем не примечательным с её точки зрения щиколоткам, и чуть-чуть выглядывающим из-под, в общем-то, не слишком короткой юбки коленкам…
В следующий миг Дина усмехнулась – едва ли не вслух – своей наивности.
Она резко остановилась.
Константин Константинович – жгучий брюнет тридцати с небольшим лет, яркий, крупный мужчина, всегда одетый в строгий тёмный костюм, белую сорочку и непременно в модном галстуке – поднял взгляд и посмотрел в глаза Дине. На его лице читался вопрос и некоторое недоумение: в чём дело, девушка?..
Дина продолжила путь, удерживая глазами взгляд преподавателя.
Она приблизилась к столу, отодвинула стул и села. Потом закинула ногу на ногу – всё это она проделала в своей обычной неторопливой манере, с достоинством, о природе коего никто из знавших её здесь, в институте, не имел представления.
С улыбкой, в которой смешались удивление, восхищение и признание поражения достойным соперником, преподаватель взял Динин билет и положил его в стопку использованных, даже не взглянув: что там за вопросы. Потом таким же образом отложил в сторону исписанные Диной черновики ответов. На чистом листе бумаги Константин Константинович что-то быстро написал и, придвигая к Дине, громко, в расчёте на внимание всей аудитории, произнёс:
– В ваших знаниях, Турбина Дина Александровна, я не сомневаюсь. А посему не намерен тратить на вас моё драгоценное время. Прошу, вашу зачётку.
Дина раскрыла зачётку на нужной странице – там по всем предметам красовались одни только «отл.» – и прочла написанное на листе крупным быстрым почерком: «Сегодня в 18=45 у к/т МИР».
Преподаватель расписался в зачётке.
– Поздравляю с отличным завершением сессии, Дина Александровна.
– Спасибо, Константин Константинович, – ответила Дина и протянула руку к своему ученическому удостоверению личности.
Константин Константинович прижал угол зачётки указательным пальцем. Дождавшись, когда Дина поднимет на него глаза, он отпустил палец, и с тем же игривым пафосом сказал:
– Увидимся в следующем учебном году, Дина Александровна. Удачной практики и приятных каникул!
– До свидания, Константин Константинович. – Дина поднялась и, не торопясь, направилась из аудитории.
Цок… цок… цок… – мерно отсчитывали каблучки расстояние от стола до выхода, от последнего в этом году экзамена до следующего, последнего, институтского курса.
А по лодыжкам Дины скользил взгляд Константина Константиновича – она ощущала это физически и, закрывая за собой дверь аудитории, смогла убедиться в собственной правоте.
***
Вот это-то и не отпускало Дину из пасмурного поздне-весеннего настоящего в солнечное летнее будущее. Записка, приглашающая на свидание с самым красивым на свете и с самым неверным – так ей подсказывало не слишком искушённое в подобных вещах сердце – с самым неверным мужчиной. И столь неприкрытый интерес этого мужчины к её внешности… точнее, к той части внешности, которая называлась ногами.
Всё это будоражило Дину и заставляло то обмирать от сладостных предчувствий, то холодеть от смутных опасений. И ещё сожалеть о том, что до следующего учебного года так далеко…
Но зачем, зачем она ему нужна?!.. Что, в кино ему не с кем сходить? Мало что ли в их институте… во всём этом большом городе красавиц?!..
– Не думай об этом! – Вдруг услышала она. Это был её Друг. – Ты хочешь пойти на свидание?
– Да… Хочу.
– Вот и иди. А другие «красавицы» пусть тебя пока не волнуют.
О красоте
Дина не считала себя даже симпатичной.
И вовсе не из-за комплекса неполноценности, так часто присущего юным барышням, которым не повезло стать стяжательницами всеобщего мужского внимания. Вовсе не из-за этого. Просто Динины представления о красоте сформировались на таких недостижимых идеалах, что даже красивые и симпатичные по мнению всех окружающих девушки не выдерживали её личной аттестации на это звание. Пожалуй, только Римму Яковлеву, второкурсницу, с которой Дина жила в одной комнате, она могла бы назвать симпатичной… А посему – что толку расстраиваться, если ты не родилась Анной Маньяни! Довольствуйся тем, что имеешь.
Именно Анна Маньяни, а вовсе не Бриджит Бардо и не Софи Лорен, на которых помешаны её сверстницы, была эталоном женской красоты для Дины.
– Да она же страхолюдина, баба яга! – Смеялись сначала одноклассницы в школе, а потом и однокашницы в институте, глядя на портрет почти никому неизвестной актрисы.
– Вы просто ничего не понимаете в красоте! – Отвечала Дина с тихим достоинством и неколебимой уверенностью в своём праве иметь мнение, отличное от мнения большинства.
Она не обижалась на них. Да и за что обижаться?! За то, что им не хватает душевной утончённости, чтобы прочувствовать – именно прочувствовать, а не увидеть – истинную красоту?.. Так за это не обижаться надо, а пожалеть.
Вот только эталона мужской красоты у Дины пока не было. Тем не менее, признанный всеми слащавый голубоглазый красавчик-француз вызывал в ней неприязнь на грани с отвращением. Зато Муслим Магомаев, которого она видела, конечно же, только на фотографиях в журналах, но очень хорошо знала и любила его голос, будоражил Динины чувства. И ещё Жан Маре… Правда, Дина не могла бы с полной определённостью ответить на вопрос: любит ли она Д’Артаньяна, доблестного мушкетёра, или артиста, исполняющего его роль? Как бы то ни было, в них обоих – и в Д’Артаньяне, и в Жане Маре – Дина ощущала то самое главное, чего неосознанно ждёт от мужчины любая женщина: благородство и силу, способные защитить от любых напастей. Обязательно ли благородство и внутренняя сила сочетаются с внешней красотой, Дина тоже пока не знала.
Дина была стройной девушкой, чуть выше среднего роста, с правильной осанкой и неторопливой походкой уверенной в каждом своём шаге особы. Следить за осанкой и походкой её приучила с самого детства мама. Впрочем, как и всему остальному, что составляло Динину незаурядную индивидуальность: хорошим манерам, постоянному уходу за собой, тщательному подбору гардероба, а позже и макияжа.
– Пусть ты и не красавица, – говорила мама, – но лицо, волосы и ногти должны быть всегда ухоженными.
– Пусть у тебя будет немного вещей, – продолжала она, – но эти вещи должны быть добротными.
– И никогда, – говорила ещё мама, – никогда не гонись за модой, лучше найди свой стиль и будь ему верна, а уважение к моде можно прекрасно продемонстрировать аксессуарами.
Откуда провинциальная, с восемью классами образования, женщина взяла эти совершенно несоветские понятия, Дина представления не имела. И почему при всём этом она, её мама, не соответствовала своим собственным принципам – тоже было загадкой.
Одевалась Дина с маминой помощью. Та шила или перешивала из своих вещей всё, что было необходимо по её мнению столичной студентке.
А это: строгий костюм, несколько блузок, несколько юбок и непременное вечернее платье. Только верхняя одежда и обувь покупались в магазине. Ну и ещё бельё, конечно. На эти вещи мама самоотверженно собирала деньги из своей скромной зарплаты, часто отказывая себе самой в какой-нибудь приятной мелочи.
– Доченька, – говорила мама, когда Дина пыталась отговорить её от новой покупки, – Диночка, я уже себя зарекомендовала, а тебе нужно утверждаться: встречают-то всё же по одёжке! – И смеялась своим чистым детским смехом.
Но, при столь невысокой оценке своих внешних данных Дина не считала себя хуже других.
«Я просто не такая, как все» – успокаивала она сама себя, пока не свыклась с этой формулой самоидентификации, которая, словно фильтр, отлавливала и отметала ненужные размышления и переживания по поводу неудавшейся внешности, отвлекающие от… от самой жизни – прекрасной и удивительной во всех её проявлениях.
«И не на таких вон женятся» – говорила она порой себе, заметив на пальце какой-нибудь совсем уж невзрачной тётеньки обручальное кольцо, пока однажды Внутренний Голос не сказал ей на это:
– Женятся-то на всяких… Но то ли тебе нужно?
– О чём ты?
– Тебе нужно, чтобы на твой палец надели кольцо? И это предел твоих мечтаний?
Подумав, Дина ответила:
– Нет. Думаю, что не это.
– А что же?
Дина снова задумалась.
– Я хочу любить и быть любимой.
– То-то, – сказал Внутренний Голос. – Только иногда «выйти замуж» вовсе не означает «любить и быть любимой». И наоборот: взаимная любовь не всегда предполагает замужество.
– Правда?.. – Удивилась Дина.
О семье и о любви
Как и любая девушка, Дина, конечно, задумывалась о любви и счастье, о семье, которая когда-нибудь у неё тоже будет. Она примеряла себе в мужья некоторых парней – только тех, разумеется, к кому она испытывала симпатию.
Вот Серёжа, сын тёти Альбины, маминой подруги. Он старше Дины на четыре года, и знакомы они с самого детства…
***
Лет в пять Дина поняла, что любит Серёжу.
Поняла по невыразимой радости, которая переполняла её, стоило лишь услышать от мамы имя тёти Альбины: обсуждение планов, связанных с тётей Альбиной, означало, что Дина увидится с Серёжей, а радость и означала, что это – любовь. Какая же любовь без радости?!
Серёжа был с ней добр и мил и покровительствовал ей с высоты своего возраста и жизненного опыта – ведь он был уже школьником и так много знал.
Серёжа водил Дину в кино, держа за руку. В буфете кинотеатра он покупал ей газировку с ярко-жёлтым густым сиропом, слоёный – обязательно самый румяный – язычок, посыпанный крупными сахаринками, а потом вытирал носовым платочком её губы и отряхивал крошки с воротничка платья.
Иногда Серёжа читал Дине свои любимые книжки – и это были самые сладостные часы их общения. Дина неотрывно следила за губами Серёжи и часто даже не понимала, о чём говорилось в книжке, но это было и неважно: не ради же чьих-то – пусть и увлекательных – приключений сидит она здесь, рядом с любимым Серёжей!
Но однажды Тётя Альбина вышла замуж, и уехала далеко на Камчатку, забрав с собой Серёжу. Дина долго горевала и писала ему печатными буквами длинные письма. Одно из них несколько лет тому назад прислала маме тётя Альбина – на память.
Дина читала его и смеялась сквозь слёзы:
«здраствуй сирёжа. сиводня я хадила в кено. на читыри чиса. кено была очинь харошае. мне панравелась очинь. как ты жевёш? какое кено ты сматрел? я па тибе очинь скучаю. цылую тибя. твая дина».
Каждое слово было написано карандашом другого цвета, и письмо рябило неровными буквами и радужным разноцветием.
Потом они встретились на море, в Анапе, и Дина поняла, что Серёжа – это на всю жизнь.
Но в четвёртом классе совершенно неожиданно для себя, Дина полюбила мальчика по имени Вова Гладштейн, который появился в их классе посреди учебного года, а потом точно так же, посреди следующего года, исчез.
«Отца перевели» – такова была причина подобных приездов и отъездов школьников в Динином классе, в Дининой школе, в Динином городе.
Вова уехал, и в душе образовалась гулкая пустота. Тогда Дина вспомнила Серёжу, и её сердце снова вернулось к нему. Но ненадолго…
В восьмом она снова влюбилась.
Во второгодника Валерку Ревякина, который слыл грозой школы и слезами учителей.
Почему он отнёсся к Дине, как когда-то Серёжа?.. Он опекал и охранял её – хотя особой нужды в этом не было – и Дине нравилась его трогательная забота.
С ним было интересно: он рассказывал Дине разные истории из своей жизни, от которых кровь стыла в жилах, и половина которых, как потом решила Дина, были или выдумкой, или вовсе не Валеркиными историями.
Потом и он куда-то уехал, окончив девятый класс.
Дина помнит их прощание: свои слёзы, которых не смогла сдержать, его поцелуй в губы, который она так долго потом помнила.
Мы уезжаем очень далеко, в другую страну, – сказал Валера Дине, взяв с неё клятву похоронить в себе эту тайну, – я не смогу писать тебе.
И Дина стала снова писать Серёже.
Потом переписка с Серёжей как-то сама по себе угасла и возобновилась только когда Дина, уже учась в институте, получила от него приглашение на свадьбу. Она, конечно, не поехала – слишком далеко и дорого. Да и некогда: сессия, экзамены. Но написала большое тёплое письмо, и с тех пор они изредка обменивались новостями и фотокарточками.
С тех пор Серёжа уже успел развестись и жениться больше не собирался – так он писал Дине. Вот Дина и думала иногда о том, что они могут встретиться когда-нибудь, их давняя тёплая дружба может перейти в любовь, а там…
То есть, она знала, что семья начинается с любви. Стало быть, рядом должен быть любимый. А любимый – это навсегда. Мамин опыт она не брала в расчёт. Маме просто не повезло по каким-то непонятным причинам.
***
Когда Дина – ещё совсем маленькая – однажды спросила маму:
– Мама, а почему у нас нет папы?
Мама ответила очень спокойно:
– Наш папа умер. Больше никогда не спрашивай меня о нём, это меня очень расстраивает.
Дина не хотела расстраивать маму и больше никогда не задавала ей вопросов о папе. А друзьям-приятелям по двору и детсаду, спрашивающим её: где твой отец? – отвечала словами мамы.
Потом мама однажды пришла в дом с незнакомым дядей и сказала Дине:
– Это дядя Толя. Он теперь будет жить с нами.
Дина очень обрадовалась и спросила:
– А можно я буду звать его папой?
Тут обрадовался дядя Толя и сказал:
– Конечно, Диночка, зови меня папой.
Сначала всё было замечательно: они втроём ходили в кино, в зоосад и на лыжах.
Дина гордилась папой и радовалась за маму – мама много смеялась и красиво, нарядно одевалась.
Потом дядя Толя стал куда-то пропадать на несколько дней, мама ходила заплаканная и непричёсанная, Дине она говорила, что больна, и что дядя Толя уехал в командировку.
– Не дядя Толя, а папа, – поправляла Дина маму.
Мама смотрела на Дину каким-то странным взглядом, ничего не отвечала и уходила в кухню или в спальню и закрывалась там надолго.
Потом однажды Дина, придя из школы, застала маму в слезах, а па… дядю Толю кричащим на маму и тоже со слезами на глазах. Он держал в руке кухонное полотенце и то и дело вытирал им глаза.
– А под другими лежать – это тоже не считается?! – Кричал он.
Он повторил это два или три раза, поэтому Дина и запомнила его слова на всю жизнь. Но что они означали, она не знала.
Ещё она запомнила, что в квартире с тех пор надолго застряла какая-то непонятная гнетущая напряжённость. Словно из каждого угла, из-за каждой шторы вот-вот может раздаться крик дяди Толи.
Оставаясь одна дома, Дина пыталась проветривать квартиру, она открывала настежь форточки и окна, она даже брызгала в воздух мамиными духами или одеколоном дяди Толи, но ничего не помогало: ощущение боли, обиды, слёз и разрушенного счастья застряло в квартире неподъёмным камнем. Всё реже мама смеялась, всё реже дядя Толя водил всех в кино или в зоосад, а потом однажды он долго-долго не возвращался домой, и мама сказала, что он уехал.
– Насовсем? – Спросила Дина.
– Насовсем. – Ответила мама. – И больше никогда не спрашивай о нём, меня это расстраивает.
И Дина не спрашивала. С тех пор у неё больше не было папы.
Студенческое общежитие
Дина задумалась: куда пойти? В общежитии девчонки готовятся к экзамену, который она только что сдала. Тётя Ира на работе, Аня и Коля на занятиях. На улице хмуро, и вот-вот может пойти дождь – мокнуть ей не хотелось. Есть в кафе мороженое в одиночестве совсем неинтересно…
И она решила вернуться в общежитие.
***
В комнатах общежития, рассчитанных на двоих студентов, жили по трое, а в комнатах для троих – по четверо. Так было почти во всех комнатах, за очень небольшим исключением.
Вот на её этаже, на мужской половине, в двухместке жили муж и жена: Юрка Толоконников, длинноволосый красавец-гитарист с Дининого потока, и Людка Зайцева с последнего курса. Они поженились прошлым летом, и в сентябре им разрешили занять отдельную комнату, потому что оба были иногородние, и ещё, как они говорили, у них скоро должен родиться ребёнок. Правда, уже кончался учебный год, а ребёнка так и не было, и даже признаков его скорого появления на Людке не просматривалось.
В комнате за стенкой жили тоже, вроде бы, четверо девчонок – так значилось в списке, висящем на двери. Но Дина ни разу не встретилась ни с кем из её обитательниц, кроме одной – Таньки Харитоновой с факультета механизации и автоматизации. Танька была немного странной девушкой: то активной и общительной, то ходила с туповатой полуулыбкой и никого не замечала. Если поздороваться с ней в такой момент, она только переведёт на тебя туманный взгляд, и, ничего не ответив, плывёт сомнамбулой дальше по коридору. А иногда она валялась, скорчившись, на своей кровати и громко стонала – почти до крика. В самый первый раз, когда Дина услышала из-за стенки эти жуткие звуки, она постучалась в Танькину дверь, которая оказалась незапертой, и увидела её именно в этой позе: коленки у подбородка, обхвачены руками, голова мотается из стороны в сторону.
– Тань, что с тобой? – испугалась Дина.
– Месячные… – простонала та.
– Дать тебе анальгин?
– Нет, пройдёт… отстань…
– Точно?
– Уйди!
Что же такое было с Танькой на самом деле, до Дины дойдёт лишь через много-много лет.
***
Одногруппник Дины, Артур Давлатян, приехавший из Армении, тоже жил один в двухместной комнате. Почему ему так повезло, Дина не задумывалась – просто повезло, и всё тут.
