Юлия Барановская
Женщины Донбасса. Истории сильных
Все были потрясены, когда я включила видеозапись на телефоне.
Наталья Пуляева:
– Дочечка моя, я вас очень сильно люблю! У нас все хорошо, не волнуйся за нас, моя девочка. Храни вас Господь!
Виктория (утирая слезы):
– От нашей жизни ничего не осталось… И от наших планов тоже… Но главное, что мы все живы, но после долгой комы умерла Яночка – моя любимая подруга и кума, но теперь у нас есть старшая дочка – Карина. Вот и получилось, как мечтал Женя, трое детей.
Тут Вика не выдержала и разрыдалась в голос. А за ней заплакала Карина, потом за компанию заревела малышка. Я не знала, кого утешать и как: у самой текли слезы.
Женя здоровой рукой обнимал родных, что-то шептал им, постепенно все успокоились.
Я тоже утерла слезы, но успокоиться не могла: «мы в ответе…» Ладно, сейчас мы отвезем Вику с детьми обратно в чужой дом, где их на время приютили, а дальше что?
Знаю, что снова вернусь сюда не для репортажа, а чтоб привезти Вике реальную помощь: вещи, продукты, одежду для малышей и для них самих, чтоб убедиться, что их жизнь как-то налаживается.
Знаю, что не только я вошла в их жизнь, но и они в мою… в наши: теперь мы у них есть! И мечта этих отмеченных войной и горем людей обязательно сбудется: будут они жить в своем уютном домике под мирным небом!
Юлия Михайлова
22 января 2015 года в 8–30 утра двадцатитрехлетняя Юля Михайлова как обычно ехала на работу в райотдел милиции, не подозревая, что у нее, как и у десятков пассажиров, оказавшихся с ней в одном троллейбусе N17, с этого дня начнется совсем другая жизнь… Потому что какой-то ВСУ-шник-артиллерист, у которого, возможно, тоже были и семья, и родные, и друзья-приятели, отправил недрогнувшей рукой на остановку «Донгормаш» в микрорайоне, который в народе зовут Боссе, Ленинского района Донецка четыре дальнобойных снаряда…
Взрывы, крики, боль, темнота…
Пятнадцать человек погибли, больше двадцати – ранены.
Юля Михайлова:
– Когда разорвался первый снаряд, меня сильно оглушило… В голове звон, ничего не можешь понять… Тут еще раз ШАРАХ! Пронзила острая боль. Не могу пошевелить правой рукой, она висит плетью, с нее кровь течет… Я пыталась себя успокоить: «Ничего… и с одной рукой живут, ты справишься». Понимаю, что надо спасаться, выбираться из автобуса. Хочу встать и падаю, смотрю на свою ногу, а она вывернута в обратную сторону. Кричу: «Помогите!» А вокруг все кричат, кровь везде, запах горящего металла и человеческой плоти: это горела рядом машина с пассажирами…
Какой-то мужчина перевернул меня на спину и оттащил подальше от троллейбуса, под козырек остановки.
Первыми приехали наши военные. Они вкололи мне обезболивающее и вместе с другими повезли в больницу. Со мной что-то происходило: я порывалась встать, говорила: «У меня нога болит… Почему здесь столько крови?» Ребята меня удерживали на носилках, в которых я лежала просто в луже своей крови…
В итоге в больницах Донецка, потом Ростова-на-Дону и Москвы я перенесла двенадцать операций. И осталась без ноги и без руки… А вот осколок снаряда, что застрял в легком, мне не вытащили: сказали, что я сильно слаба после операций, и организм может не выдержать… Видимо, мы и дальше будем с ним вместе жить…
Первое, что я помню, когда пришла в себя, – слезы, которые душат и рвутся из груди криком: – Не-е-е-т!!!
Рядом стояла доктор, успокаивала меня. Спрашиваю у нее, что со мной? Она отвечает: «Все в порядке». – «Подождите-подождите, как в порядке? Я же вижу, что у меня руки нет!» Доктор кивает: «Да, у тебя руки нет». Что-то мучительно вспоминаю и спрашиваю ее про ногу. Доктор опустила глаза и говорит: «И ноги нет…» Я кричу во весь голос: «Как нет?! Она же была со мной? Почему ее отрезали?!» Меня успокаивают, что-то колют и опять чернота…
Я долго не могла смириться, приезжала к хирургу в травматологию и кричала: «Где моя нога! Что такое? Почему, почему вы ее не спасли? Как я буду жить?!» С одной рукой как-то можно приспособиться, но с одной ногой?!
Прийти на место трагедии я смогла только через три года – до этого, когда проезжала мимо, зажмуривала глаза и плакала… На остановке стоит обелиск с именами погибших в обстреле. На нем надо было написать и мое имя: там осталась частичка моей души, моя жизнь, которую они убили… Да, вроде как жива, но жизнь уже не та: старую забрали, а с новой что делать?..
Тогда я не представляла, как жить дальше. Иногда даже думала: зачем меня спасли?!
Но мне стали помогать люди – совершенно незнакомые люди: сдавали кровь, приносили в больницу вещи, ободряли, поддерживали… Вот этот платочек – я его берегу, в храм в нем хожу. И другие вещи – они напоминают мне о самых горьких и самых светлых днях… Никому не могу их отдать… Нет, не могу.
Моя подруга Лера, которая все время операций и реабилитаций была со мной, сказала: «Все! Хватит киснуть: будем тебя вытаскивать!» И отвезла меня в бассейн, где я узнала про «Дельфинов». А потом пришла к ним.
Ольга Волкова[1]:
– Когда взрослые люди теряют ноги, это не просто депрессия, это комплекс неполноценности. Я всегда поступала по-хитрому, я звала их на тренировку с детьми, а там все без ноги, без руки, слепые, ДЦП… И когда они видели, как малыши азартно соревнуются, плавают, как радуются своим и чужим пусть маленьким, но победам, им ничего другого не оставалось, как начать новую жизнь. Вот и Юля пришла настороженно…
Юля Михайлова:
– Когда я впервые пришла в центр, познакомилась с Олей, смотрю, вокруг стола на колясках сидят ребята, чай пьют: у одного с головой что-то, у второго ДЦП, у третьего с ногой проблемы, у четвертого со зрением, у пятого слюни текут… Это зрелище вызвало у меня спазмы… Я развернулась, чтоб уехать, а Лера мне громким шепотом: «Быстро вернулась! Некрасиво так себя вести! Пей чай и хорошо себя веди!» Я нехотя вернулась… Села с краю стола… А потом начались тренировки, соревнования, совместные поездки на несколько дней. И я начинаю привыкать к ним, начинаю уже разбирать их невнятную речь: «Ромчик, все, все, все, я поняла. Тебе надо воды подать…» Уже настолько освоилась, слюни у кого-то текут, – беру салфетку, все вытираю… Словом, общение – великая вещь, с ним приходит понимание и желание помочь. Я смотрела на Олю, других волонтеров, и удивлялась: зачем им чужие проблемы? А потом поняла. Поняла, что тоже хочу помогать, – вот и помогаю. Мне же помогали! И поняла, к чему меня через травму привел Господь, – делать добро, поддерживать людей, помогать им стать хоть чуточку счастливей.
Именно с волонтерством ко мне пришло осознание, что я хочу работать с людьми. Наших «Дельфинов» хорошо знают в республике и за ее пределами, многие помогают нам и делами, и деньгами. Я принимаю участие во всех мероприятиях организации, участвую в их подготовке.
В настоящий момент я депутат Народного Совета второго созыва Донецкой Народной Республики. Меня выбрали в 2018 году: народ в меня поверил. Мне говорили: молодец, что не упала духом, теперь помогай вытаскивать других. Донецк, как и многие наши города, плохо приспособлен для полноценной жизни людей с ограниченными физическими возможностями.
А началось все со странной (смеется) истории. Лера мне рассказала, что, когда я очнулась от наркоза, увидела, что нет руки, ноги, говорю: «Вот стану депутатом, и у инвалидов будет все! И лекарства, и удобная коляска, и протезы!» Потом я часто повторяла: «Я буду депутатом! Я стану им!»
Вроде как в шутку. Но Господь, Вселенная, Судьба, вероятно, меня услышали, стали к этому готовить.
Теперь я замечаю, как увеличивается доступная среда в нашем городе: там появился пандус, там лифт сделали… В этом и частица моего труда есть. А сколько еще предстоит сделать! Потому что у нас из-за постоянных обстрелов снарядами и минами становится все больше инвалидов.
Только через пять лет, когда мне сделали протез ноги, я смогла осуществить мечту: надеть платье!
…Я не помню своих снов до того рубежа в моей жизни… А вот что снились после и даже спустя восемь лет продолжают сниться – помню отчетливо… Как я девчонкой прибегаю из школы, бросаю портфель, хватаю коньки и мчусь на каток, что возле дома. Бабушка (я рано потеряла родителей и жила с ней) кричит мне вслед, чтоб не долго! А я не могу остановиться: коньки режут лед, мне весело, ноги сильные и послушные… Ноги… Или как я в красивом платье кружусь под музыку, кружусь… И я в слезах просыпаюсь…
Но жизнь продолжается! И постоянно срочные дела подбрасывает. Я твердо знаю, что моя задача – помогать людям, поэтому уже готовлюсь к предстоящим выборам.
Конечно же, я спросила эту сильную красивую женщину, какая помощь ей нужна. И услышала в ответ ожидаемое.
Юлия Михайлова:
– Я бы попросила инвалидные коляски, хорошие коляски, чтобы маломобильный человек смог передвигаться активно и ему было комфортно. Хоть маленькая помощь, но она важна, для всех жителей Донбасса.
Анна Орлова
К сожалению, в ходе своей работы я очень часто видела, как плачут пожилые люди, но никогда в своей жизни я не видела, чтобы семидесятидвухлетняя женщина, рыдая, рассказывала о том, как на протяжении долгого времени над ней издевались и избивали взрослые мужчины. Она была в плену.
Анна Орлова:
– Меня зовут Анна Александровна. Наша семья жила в Авдеевке. Я была председателем Донецкой городской организации ветеранов войны. В 2014 году меня избрали депутатом горсовета Авдеевки. Я была активистом «Русской весны» в нашем городе – председателем избиркома во время проведения референдума о независимости ДНР.
Мой зять был комендантом нашего города. Он был хорошим человеком, я его любила, как сына.
С 2014 года наш город стал прифронтовым… И обстреливали нас постоянно, и бои были жестокие… Когда нашим все же пришлось оставить Авдеевку, внучка Анечка уехала с отцом в Донецк. Сыночка сказал: «Ма, сиди тихо-спокойно и никуда не вылазь. Ты уже старенькая – тебе шестьдесят пять, тебя никто не тронет». Вот я и сидела тихо-спокойно, и меня никто не трогал.
Зять в Донецке стал командиром отряда быстрого реагирования. Его позывной «Душман» наводил ужас на «нациков».
Потом нам сообщили, что он пропал без вести. Мы его разыскивали, всех расспрашивали. А когда его тело со следами пыток подкинули в Макеевке, стало ясно, что сыночка был в плену…
23 мая 2015 года внучка, ей тогда было семнадцать лет, приехала сдавать экзамены. Я обрадовалась: наконец-то и дочка, Светлана, и внучка со мной!
24-го, с утра пораньше, пока Анечка спала, пошли мы с дочкой на рынок. Купили всего понемногу, нагрузили на велосипед, и я потихоньку покатила его к дому, а дочка пошла в аптеку за моими лекарствами.
Возле дома понимаю, что что-то не так: калитка открыта. Я бегом с велосипедом во двор: цветы затоптаны, на клумбе лежит убитая собака, дверь в дом нараспашку… У меня сердце упало! Побросала все и побежала в дом. Ко мне выбегает Анечка в слезах. Я ее обнимаю и вижу, что мне в лицо направлены автоматы… И дом полон «нациков». Мы сидим с внучкой, плачем и трясемся со страху: не поймем, чего они кричат и от нас хотят.
Пришла дочка, на нее тоже наставили автоматы и велели сесть к нам. Перевернули все в доме, – что искали, не понятно… Потом дочку с внучкой увезли, а я сидел и смотрела, как они в моем доме хозяйничают… Мне сказали, что кто-то написал на меня донос, что ко мне приехал зять с семьей, – вот они и искали у меня «Душмана».
Я им говорю: – Ищите зятя на кладбище, мы еще в феврале его схоронили…
Они не верят, орут, бьют все вокруг, ломают… На моих глазах стали дом грабить: вещи выносили… Потом меня посадили сверху на бронетранспортер и специально повезли по улицам, чтоб все люди видели, чтоб боялись. Смотрю на соседей: кто-то слезу смахивает, а кто-то и усмехается… Вот когда людей, с которыми сто лет знаком, по-настоящему узнаешь…
Привезли меня в милицию, и несколько человек стали допрашивать: «Где «Душман»? Где прячется?» Не слушают, что говорю о его смерти, не верят. Стали бить… Молодые здоровые бугаи били меня, старую женщину, милицейской дубинкой, шлангом, куда попадут. Когда я теряла сознание, на меня выливали ведро холодной воды и продолжали бить… Я была вся в крови, от боли ничего не соображала, а они все били и били…
Я мечтала об одном: хоть бы умереть, чтоб эти муки закончились. Но вот не умерла и была в сознании, когда они у меня изо рта выдирали золотые коронки. Я не выдержала, плюнула кровью одному в морду: – Фашисты! Что было дальше, не знаю: сознание от удара выключилось…
На следующее утро меня выволокли, посадили в машину и повезли в Мариуполь в СБУ[2]. У меня платье порвано, колом стоит от засохшей крови. Но этих фашистов это не остановило: опять оскорбляли меня, ногами били, топтали. А один зверюга на меня, лежащую на полу в луже крови, вылил кипяток… Весь живот был сплошной ожог, и на лице ожоги… Когда я приходила в себя, думала: неужели их тоже матери рожали? Как этих зверей земля носит?!
Бросили меня в камеру, а там полно народу. Я была без сил. Кто-то стал кровь у меня обтирать, дали водички напиться. Хорошо, когда теряла сознание: боли не чувствовала…
Как-то слышу, говорят: «Привезли дочку командира». Я сразу поняла, что это о моей внучке. У меня истерика: я надеялась, Бога просила, чтоб она была воле… Открывают двери, идет моя внучка, машет рукой и кричит: «Бабуля, это я!»
Вначале нас держали в разных камерах… Ее арестовали только лишь за то, что она дочь командира. Не важно, что погибшего… Когда я ее увидела… постоянно плакала: не за себя, за нее боялась… Мне все говорили: «Держи себя в руках, молись…» Я и молилась… Потом мы встретились, исхитрились заплатить, и нас перевели в одну камеру. Я радовалась, а когда Анечка рассказывала, как ее привозили в школу, на крючок за наручники подвешивали и избивали, – сердце разрывалось… Она сказала, что и дочку мою, ее маму, при ней тоже избивали…
Внучка держалась молодцом, и еще меня учила, как себя вести, чтобы было не так сильно больно:
«Бабуль, когда тебя начнут бить, расслабляйся».
Анна, внучка Анны Александровны:
– Когда меня привезли, я увидела бабушку. Потом меня отвели в допросную и избивали на протяжении десяти дней.
Все время спрашивали, где мой отец. Я говорили им, что полгода как погиб, но меня не слышали или не хотели слышать, они просто продолжали избивать. Когда я увидела бабушку, избитую, слабенькую, заплакала… Но все же мне стало легче, когда рядом был родной человек.
Через семь месяцев меня отпустили, а бабушка осталась. Она была рада, что меня отпустили. А мне было тяжело уходить и оставлять ее там…
Сейчас у бабушки много проблем со здоровьем: она перенесла инсульт, и психологическое состояние тоже не очень хорошее, она ведь провела там два года и десять месяцев!.. Разве можно это когда-то забыть?! Разве можно когда-нибудь избавиться от этих воспоминаний? Как и от шрамов на теле…
Анна Александровна:
– Почти три года своей жизни я провела в плену у этих нелюдей… Раньше, когда смотрела фильмы про зверства фашистов, в голове не укладывалось: да разве такое может быть? А когда оказалась в лапах этих «новых» фашистов, поняла: может!
Ну, поняли они, что добиться от меня ничего не смогут, а может, и узнали точно, что сыночка давно погиб, но не отпустили… Наверное, считали, что мать командира, хоть и погибшего, – козырная карта. Почти год я ждала обмена. Нас ведь не сразу повезли на обмен. Сначала повезли в «Зеленую рощу», как говорится, откармливать и приводить в надлежащий вид, потому что все мы были, как из концлагеря. Да это так, по сути, и было: ту еду нельзя было есть, она вся была с червями. Хлеб и тот можно было есть только корочку, а внутри он был, как пластилин.
Я прекрасно помню день обмена. Это было 27 декабря 2017 года. Сначала был страх, что что-то пойдет не так, но увидела Дарью Морозову[3] и по ее глазам поняла, что здесь будет обмен. Она зашла в наш автобус, посмотрела на меня, улыбаясь, и спросила: «Как дела, мать?» Говорю: «Уже хорошо. Домой едем?» – «Да, домой едем».
И я поняла, что самое страшное позади, что я смогла удержаться и не умереть на той стороне, на Украине, что будет так, о чем молилась: вернусь домой и смогу умереть дома, а не на вражьей стороне…
Я слушала непростую историю этой простой женщины, восхищалась силой ее духа, ее стойкостью. Мне так захотелось для нее – а в ее лице для всех униженных, искалеченных, но не сломленных женщин Донбасса – стать добрым волшебником, чтоб унять боль, помочь словами и делами…