Юлиан Климович
Сэсэг
После рождения Сереженьки, ее первого внука, мать Сэсэг, теперь бабушка, тоже немного смягчилась и стала оттаивать. Хлопоты о маленьком внуке отодвинули на периферию сознания мрачные мысли о несправедливости жизни, а со временем совсем стали забываться.
Однако, счастье длилось не долго. Вторая беда тоже пришла, откуда и не думали. Зимой под новый 1988 год, служебную Ниву, на которой ехала Сэсэг и еще два человека, занесло на обледенелой дороге и выбросило в кювет. Те двое, ехавшие с Сэсэг, отделались синяками и ссадинами, а ей перебило позвоночник домкратом, лежащим на заднем сиденье машины. За рулем был директор лесхоза, за ним сидела случайная попутчица, которую они подвозили, а на переднем пассажирском сиденье была Сэсэг. Несколько операций в Иркутской областной больнице, проводившиеся в течение первых трех месяцев, позволили сохранить ей подвижность выше пояса. В начале июня Сэсэг перевезли домой. Мать была в отчаянии, она осталась в семье одна трудоспособная женщина, на шее у которой дочь-инвалид, ее трехлетний сын, да еще четыре мужчины. Младшие сыновья помогали, как могли, вся скотина теперь была на них, а вот отец работником сделался никаким. Сразу после истории с изнасилованием он здорово сдал и начал постоянно болеть, теперь же совсем сделался плох, стал заговариваться и многое забывать. По-настоящему помогал только Жаргал, бросивший, ради помощи родителям, учебу в Улан-Удэнском авиационном техникуме.
После десятого класса Жаргал пытался поступить в Иркутское высшее летное училище, но “провалился” и пошел в армию. После службы он поехал к родственникам отца в Улан-Удэ, где поступил в техникум. Теперь мать часто повторяла мужу: “Хорошо, что Жаргал вернулся домой, пусть работает в колхозе, помогает нам, главное, чтобы подольше не женился, а то уйдет, и больше помощи не дождешься”. По сути, теперь на них с матерью держался весь дом. Поначалу Жаргал устроился трактористом, но через короткое время начальство доверило ему в управление всю колхозную технику, как единственному непьющему, хорошо разбирающемуся в технике человеку. Для председателя он был спасением, даром богов. Когда бывшие одноклассники спрашивали его, почему он вернулся в поселок, а не стал летчиком, как мечтал, Жаргал просто отшучивался, что теперь у него целый парк всевозможной техники, и всю неделю можно на разной, куда хочешь ездить, а так был бы один самолет, и лети куда скажут. Очень скоро у Жаргала обнаружилась предпринимательская жилка. Мало того, что он не выпивал, оказалось, что он любит работать и даже больше – зарабатывать. На вверенной ему технике Жаргал начал потихоньку колымить: кому трактором огород вспахать, кому экскаватором котлован или траншею выкопать, кому комбайном сено собрать, срулонить и на грузовике отвезти. Все колхозные шоферы и трактористы колымили, но брали за работу традиционную таксу: один-два “пузыря белой”, что зависело от объема и сложности. В отличие от остальных, Жаргал брал деньгами или чаще – встречными услугами, товаром.
Деньги в Усть-Ордынском, да и вообще в стране, к этому времени уже мало что значили, тотальный дефицит сделал самым востребованным прямой товарообмен. Это на барахолке в Иркутске у вертлявых барыг можно было купить почти все, но задорого, а у них в пустых поселковых магазинах скучающие толстые продавщицы по госцене предлагали обменять на родные советские рубли только, казалось, вечный яблочный сок в трехлитровых стеклянных банках, да билеты Спортлото. Цены на дефицитные товары превышали официальные в несколько раз, покупать за такие деньгам, несмотря на всеобщее повышение зарплат в стране, могли себе позволить только передовики индивидуальной трудовой деятельности и новоявленные кооператоры, оседлавшие волну либерализации в экономике. Вообще, кооперативное движение набрало силу уже в начале 1988 года, и партийному руководству страны приходилось просто постфактум легализовывать, законодательно оформляя, все новые сферы деятельности кооператоров, в которые они с жадностью и напором проникали. Часть кооперативов действительно занималась производством и торговлей, а часть спекуляцией и финансовыми аферами, хорошо описанные еще Ильфом и Петровым в “Золотом теленке”. Масштабное паразитирование на ресурсах государственных заводов и предприятий только входило в моду, самыми дерзкими и предприимчивыми делались первые робкие шаги в этом направлении еще с 1986 года после принятия закона “Об индивидуальной трудовой деятельности”. Практически фронтальное директивное повышение зарплат по всей стране не привело к увеличению производительности труда. Это повышение привело лишь к росту дефицита, переведя в разряд такового почти все продовольствие и ширпотреб, запустило инфляцию, ползучую, пока еще слабо ощущаемую, совершенно не знакомую советским людям. Инфляция стала раскручиваться медленно, но неумолимо самым естественным образом, в том числе оттого, что люди стали больше времени тратить на “доставание” еды, а на работу меньше, ведь магазины в большинстве своем тоже работали не допоздна. Чуть позже промышленность встала вообще, так как оказалось, что выпускаемая большинством заводов и фабрик продукция никому не нужна, и за пушки и танки государству платить нечем. В городах ситуация была самая тяжелая, спасали только дачи, да родственники из деревни. Тащили все и отовсюду, лишь бы продать или обменять. Народу становилось не до сантиментов. Совесть стала не просто обременительна, ее наличие сокращало шансы носителя на выживание. Коммунистическая идеология умерла где-то в 50-х, а социалистическая этика оказалась такой же реальной, как блюда на картинках из книги о Вкусной и здоровой пище. Люди массово отказывались от совести, сбрасывая ее с плеч в дальний чуланчик памяти, как ненужный иррациональный балласт. Только родоплеменные связи как-то еще скрепляли распадающееся на мелкие фрагменты общество, хотя это было справедливо больше для малых народов и народностей, русские, атомизированные еще со времен октябрьской революции, переиначенные городом, выживали поодиночке.
– Привет, сестренка! – с порога крикнул Жаргал, войдя в дом. Только сняв кирзачи, как был, в пыльной грязной рубашке и рабочих штанах, он подошел к кровати сестры. – Привет, племяш! – Жаргал потрепал по темно-русой, почти черной, голове Сереженьку. – Как твои дела сегодня? – спросил он у Сэсэг, присаживаясь возле ее постели.
– Лучше всех, – сказал за нее Сереженька. Так на этот вопрос обычно отвечала Сэсэг.
Она с любовью и нежностью посмотрела на сына.
– Я и не сомневался. А как дела у тебя, мужчина?
– У меня лучше всех. – Сереженька подошел к Жаргалу и стал ждать, когда он посадит его к себе на колени, такой у них был заведен порядок. Жаргал поднял его и посадил к себе. – Принес чего? – с любопытством осведомился мальчик.
– Принес. Вот, петушок, однако, – Жаргал вынул из нагрудного кармана рубашки завернутый в кусочек полиэтилена сахарный леденец в форме петушка на деревянной палочке. От жары сахар начал немного расплываться, поэтому пленка плотно прилипла к нему. – Ты пока не ешь, в холодильник положи, сейчас пообедаем, после обеда съешь как раз, ладно?
Мальчик серьезно кивнул, спрыгнул с коленки Жаргала и пошел к холодильнику.
– Как же так получается, что у тебя дела лучше всех, ведь ты только что сказал, что лучше всех дела у твоей мамы? – Жаргал улыбался и хитро смотрел на племянника, ожидая, как будет выкручиваться этот смышленый мальчишка.
– А вот так, – и малыш повторил любимый свой жест: свел руки перед собой ладошками вперед, как бы показывая Жаргалу, что они пустые и чистые, а потом со вздохом человека, сделавшего все возможное и не придумав ничего лучшего, засунул их в карманы шортиков. Сэсэг засмеялась, Жаргал тоже засмеялся и встал.
– Ладно, я умоюсь и будем обедать. Что мать приготовила?
– Буузы.
– Отлично. Через полчаса будем обедать. – Жаргал включил электроплиту, которая летом стояла на чугунной плите большой кирпичной печки, поставил на нее буузницу и вышел на улицу.
– На летней кухне еще посмотри кастрюлю с чаем, утром мать сварила! – в догонку ему прокричала Сэсэг.
Умытый, голый по пояс Жаргал достал из холодильника поднос с буузами, расставил их на специальных решетках. Его лицо, шея и кисти рук казались почти черными от загара, а остальная часть тела, закрытая обычно рубашкой, цвета крепкого черного чая с молоком. Когда он стоял в полутемном закутке возле плиты, то казалось, там орудует безголовое тело, у которого вдобавок нет и кистей рук. Вода уже закипела, и он поставил на пар приготовленные решетки. Определив на соседнюю конфорку разогреваться кастрюлю с чаем, Жаргал начал выбирать лекарства, которые надо было дать Сэсэг.
– Что на работе? – спросила Сэсэг, поглаживая по руке сына, Сереженька сидел рядом и по обыкновению болтал ножками.
– Хорошо все. Работы навалом, только успевай делать. После обеда поеду вот копать котлован Бадмаевым, они большой гараж строят с подвалом. Сторговался за двух овец им сделать, придется ночью работать, много дел колхозных еще надо сегодня закончить.
– Бадмаевы хорошая семья, большая дружная, у них Аюна очень красивая. – Сэсэг посмотрела на Жаргала. – Ты же знаешь ее?
– Знаю, ага, – кивнул Жаргал и подал ей две таблетки и воду в кружке с отбитой ручкой. – Красивая деваха.
– Вот и женишься, за ней большую отару дадут.
– Я-то женюсь, Аюнка мне нравится, а вот как вы жить без меня станете? Отец может завтра помрет, совсем худой стал.
– Нормально будем. Ты же все равно здесь останешься, помогать нам будешь. Сереженька подрастет. Цырен с Амгаланом тоже года через три женятся. В армии отслужат и женятся. А мы с матерью и Сереженькой хорошо жить будем. Правда, Сереженька? – Сэсэг притянула сынишку к себе и обняла.
– Это ты правильно сделала, что ребенка тогда оставила, вон какой мужчина растет. – Сереженька при этих словах выпрямился и гордо посмотрел на маму. – Так, Серега, иди есть, и маму твою сейчас накормим.
Отнеся тарелку Сэсэг, Жаргал сам принялся за еду. Сереженька сидел перед своей тарелкой и ждал, когда еда остынет. Жаргал ел быстро, с аппетитом облизывая пальцы правой руки, которой брал буузы. Закипела кастрюля с зеленым чаем. Года три тому назад такой чай продавался в больших прессованных плитках размером примерно 20 на 40 сантиметров в любом магазине, сейчас Жаргал доставал его по большому блату через директора продовольственной базы, с которым имел недавние, но уже крепкие деловые связи. Мать варила его, как, наверное, и их предки тысячу лет до того, с молоком, солью и топленым маслом. Это был настоящий чай степняков.
Вытерев руки о брюки, Жаргал встал.
– Жаргал, повесь, пожалуйста, занавеску на дверь, мухи и слепни замучили.
– Ладно, тебе утку поменять?
– Нет, нет, мама придет и все сделает. Этого не надо. Сынок, возьми мою тарелку и дай мокрое полотенце, я руки вытру.
Жаргал повесил занавеску, пожелал сестре и племяннику не скучать и вышел во двор. Он легко запрыгнул в кабину своего нового бортового грузовика и, газуя, задним ходом выскочил в распахнутые ворота. Проводив дядю, Сереженька достал из холодильника леденец и подошел к маме.
– Можно? – спросил он, уже разворачивая петушок и прикидывая, на сколько его хватит.
– Ешь, сынок. Иди на улицу, к бабушке сходи на работу, проведай ее.
– Нет, я с тобой буду сидеть. Ты болеешь, тебе ходить нельзя, а я буду тебе помогать, все приносить. Я тебя защищать стану, если волки нападут или плохие дядьки – я же мужчина – и Сереженька показал ей палку, стоящую между стулом и ее кроватью. Он принес ее с улицы, где играл с соседскими мальчишками.
– Кто тебе про плохих дядек рассказал, сынок?
– Никто, я слышал, как бабушка дедушке говорила, что тебя плохие дядьки обидели, потому и я родился.
– Они обидели, а потом прощения попросили, потому что ты у меня родился, мой защитник, и теперь меня никто не посмеет обидеть, – Сэсэг притянула к себе Сереженьку, обняла крепко и поцеловала. – Не думай больше об этом, сходи к бабушке.
– Нет, я лучше с пацанами пойду в войнушку играть.
– Иди, иди, сынок.
Мальчик тут же выскочил на улицу. Еще не успели обратно усесться на занавеске вспугнутые выбежавшим Сереженькой мухи, а с улицы уже послышались его радостные крики.
Сэсэг лежала на спине, повернув направо голову, смотрела в окно и прислушивалась к шуму на улице. Ей почему-то было хорошо. Она подняла руки и стала их рассматривать. “У меня красивые руки”. Погладив одной рукой другую, она подумала: “И кожа у меня хорошая, гладкая, нежная. И вообще, я красавица и умница. И счастливая. Нет, правда. Все время раньше жалела себя, думала какая я несчастная, это когда я ходить, работать могла, а теперь вот не могу и не чувствую себя несчастной? Почему так человек устроен, когда он жив-здоров, ему плохо, потом бац, беда, а ему даже хорошо? На самом деле я знаю”. Сэсэг полежала, немного глядя в потолок, потом закрыла глаза, представляя, как она сама себя выспрашивает, как же так может быть, и сама как бы за спину от себя, пряча эту простую легкую мысль, дразнит и мучает себя ожиданием, а потом медленно достает из-за спины и протягивает на раскрытой ладошке эту мысль-кругляшок, а на ладошке стоит Сереженька, совсем не кругляшок, а ее сыночек. Сереженька посасывает петушок и смотрит на нее своими чудесными глазами – спасеньями. Откуда-то сбоку вдруг выходит к ней из темноты Сережа и рассматривает Сереженьку, потом смотрит на нее и спрашивает: “Наш?”. Сэсэг заглядывает в любимые глаза, затем смотрит на Сыночка и отвечает: “Это ты. Теперь он – это ты. Я же предала тебя и поэтому потеряла, а потом опять нашла. Сережа, почему ты ко мне не приехал? Я ждала, я очень ждала, я думала, что ты приедешь и заберешь меня, а ты не приехал. Два раза написал письма, и все, и забыл. Я не отвечала, я ждала, что ты приедешь, но ты тоже предал меня, и теперь я не могу приехать к тебе. Судьба запретила мне ездить к тебе, а ведь я уже хотела к тебе поехать с маленьким Сереженькой, но видно Судьба сберегла меня от второго твоего предательства, после которого я бы не смогла жить, а теперь я счастливая, потому что ты все еще любишь меня и второй раз предать не сможешь, а у меня есть ты и Сереженька, вы оба у меня есть. Судьба сначала научила меня, что предавать свою любовь, свою мечту нельзя, никогда, никогда нельзя, а потом она сделала все хорошо, очень замечательно, правда поначалу было больно и противно, но потом стало все хорошо, появился Сереженька. Одно плохо, я теперь не смогу ходить и бегать, но если бы я могла, то обязательно побежала бы теперь к тебе, а ты бы меня предал, поэтому я счастлива, что не могу бегать и ходить. Сыночек мой будет жить и расти, а я буду жить с ним и для него, и ты с нами будешь жить. Теперь ты со мной навсегда останешься, ты один у меня был, один и останешься. Я люблю тебя”.
Сэсэг проснулась оттого, что мать, громко топая и ругаясь, вошла в дом.
– Лекарства пила? – она прошла к столу, не посмотрев даже на Сэсэг. – Поели, посуду всю побросали, – зло ворчала мать, собирая посуду в старый синий таз, чтобы нести мыть на улицу. – Вот карма, моя карма. Нет счастья для меня в этой жизни, что же я такое в прошлой жизни наделала, натворила, что меня так наказывают? Думала ты мне помощницей будешь, я хоть отдохну на старости лет, а мне приходится за калекой ухаживать и ее малолетним сыном. Муж помирает, совсем от горя худо стало. Тебя, дочь, спрашиваю, за что ты меня так…? За что нас так всех мучают, жить не дают спокойно? Мы жить хотим как наши предки, не надо нам никаких этих космосов-заводов дурацких, братских народов всяких, гонок вооружений, водки проклятой. Вместо самостоятельности они нам тюрьмы рядом строят, откуда уголовники сбегают и детей наших насилуют и убивают, грабят. Не наши уголовники, у нас нет уголовников. Народ споили совсем, а нам привезли откуда-то из Москвы, Украины убийц и воров. Байкал изгадили, лес вырубают, все наши богатства выгребают, а нам вместо денег, “спасибо” говорят и лагеря с уголовниками строят.
– Мама, ты чего такая взвинченная, что случилось-то? – Сэсэг внимательно смотрела на мать и накручивала на палец правой руки уголок зеленого расписного платка, которым была укрыта поверх одеяла.
– Партсобрание было. Спорили о Резолюции “О межнациональных отношениях”, – с нескрываемым раздражением ответила мать.
– Я по телевизору видела, давали сюжет с девятнадцатой партконференции, -начала Сэсэг, но увидев, что мать не собирается сейчас разговаривать на эту тему, спросила, – Ты посуду мыть пошла?
– Да.
– Утку после помой, пожалуйста.
– Ладно. Хотя давай сейчас лучше вылью, чего ждать-то?
Мать через полчаса вернулась. Она уже заметно успокоилась и зашла в дом, неся в тазу уже чистую вымытую посуду, сложенную горкой так, чтобы вода стекала вниз на дно таза. Теперь мать редко расставляла тарелки в дряхленький, плохо выкрашенный белой масляной краской буфет, вечером придет муж, сыновья, маленький внук и она, не теряя времени на лишние телодвижения, будет сразу из таза доставать тарелки, вилки, ложки, чтобы скорее накормить эту ораву мужчин.
– Что ты, дочка, глядела телевизор, и что там сказали? – вернулась к разговору мать.
– Ну, я никаких подробностей не услышала, сюжет был короткий и малоинформативный, хотя основную мысль они передать, как я понимаю, успели. Сказали, что теперь национальные республики, автономии могут оставлять себе больше доходов для собственного развития.
– Похоже, да только это все слова, декларации, русские от наших денег не откажутся. Меня сегодня вывела из себя наша ветеринариха. Понятно, что она русская и на наши интересы ей наплевать, это все понятно, но она же стала про дружбу народов рассуждать. Да, муж у нее бурят, ну и что? Вот и живи с ним, влюбляйтесь на здоровье, а нас не надо жизни учить. Как он вообще женился-то на ней, кожа да кости? Тьфу! – мать чертыхнувшись, начала готовить ужин.
– Мам, ты такая националистка стала в последнее время…
– Сэсэг, просто мне надоело жить так. Ведь как у нас говорят: глупец следует за глупцом, а телега за быком. Надоело быть глупцами и идти за глупцами. Знаешь, что по этой резолюции нам предлагается? Мы можем развивать свою культуру, потому что мы автономия в составе Иркутской области, и ни на какие деньги мы право не имеем. Пожалуйста, развивайте свое культурное наследие. То, что они на нашей земле живут, а нас в этот автономный округ как индейцев каких-нибудь в резервацию загнали – это нормально, а вот отделиться мы не можем, денег от доходов своей земли потребовать тоже не можем. Мы вообще ничего не можем, доченька. А теперь их еще куда-то несет, а мы с ними вместе должны идти покорно неизвестно куда. Я тебе так скажу: всю жизнь русские нас обманывали и обворовывали, и никакой возможности избавиться от этого, кроме как объединиться с Монголией у нас нет.
– Что ты такое говоришь? Причем тут русские? Разве ты не видишь, как они сами живут?
– Как? Ты в Ленинграде пять лет прожила, что плохо они там живут? Там самолеты, пароходы, метро, театры, а у нас что? Один несчастный ДК на весь поселок. Пусть убираются в свою Россию и там живут, как хотят. Мы на доходы от своей земли тоже здесь театров и метро понастроим, если у нас деньги наши не отбирать.
– Так мы тоже входим в состав РСФСР.
– Это мы по картам их входим. Карты же не мы рисовали. Это они нарисовали, как хотели.
– Мама, но никто нам не запрещает ехать жить хоть в сам Ленинград. Там есть буряты, буддийский храм и даже община при нем существует. Я же тебе рассказывала про наш храм. У меня все подруги были русские, ну или украинки, не знаю, мы вообще-то по национальностям там не делились, и никто нас не делил. Какая разница?
– Это ты так говоришь, потому что в своем Ленинграде в русского влюбилась. Вообще нам от них одна беда. Самим надо жить, своим умом. С Монголией соединяться надо.
– А Монголия разве независимая была? Ее китайцы оккупировали, пока полковник атамана Семенова их не прогнал и Богдо-хана не посадил на престол в Улан-Баторе, и независимость Монголии не дал. Сама же историю эту пересказывала, которую дед тебе рассказывал. Это же, правда.
– Не Улан-Батор, а Урга.
– Какая разница, мама, ты же поняла.
– Так, барон Унгерн за монголов, бурят был. Он когда Монголию освободил, на Иркутск пошел и Улан-Удэ, нас освобождать, тут его коммунисты обманом словили и казнили. Не говори о том, чего не понимаешь, и не спорь со мной, он святой человек был.
– Как ты можешь так говорить, ты же коммунистка?
– Да какая я коммунистка? Сказали на ответственную должность без партбилета нельзя, вот я и вступила. “Коммунистка”, – усмехнувшись передразнила она дочь. – Хотя раньше верила. Нет, правда верила. Нас так учили. Отец про гражданскую войну разное рассказывал, хорошо ее помнил, поэтому сейчас я много по-другому понимать стала.
– Никогда я не думала, мама, что ты такое скажешь. Сама же меня воспитывала в любви к родной стране, слова про светлое будущее говорила.
Мать, не обращая внимания на слова Сэсэг, тем временем достала из холодильника большую кастрюлю, занимавшую добрую половину всего его объема, и стала перебирать куски свежей баранины, часть она перекладывала в старый эмалированный таз.
– Шулэп сегодня сделаю. Жаргал просил.
Кастрюлю она поставила обратно в холодильник, а таз с мясом понесла на летнюю кухню. Через несколько минут в дом слегка потянуло дымком печи, чуть позже к нему добавился запах вареной баранины. Еще через некоторое время Сэсэг услышала голос отца и младших братьев. Они вернулись с кошары. Отец зашел в дом и, не умываясь, сел за стол. С собой он принес густой дух табака, который перебил все остальные запахи. Вот и сейчас, посидев минут пять, он засунул руку в карман и достал оттуда засаленный кисет красного бархата. Набив трубку и закурив, он задумчиво посмотрел во двор через растворенную дверь, да так и застыл. Его глаза были полуприкрыты, он почти не моргал.
– Ты как себя чувствуешь, папа? – осторожно спросила Сэсэг.
Отец никак не отреагировал, слезящиеся глаза его были закрыты. Только глазное яблоко едва заметно ворочалось под веком. Он выпускал дым, не вынимая трубки изо рта.
– Папа, – чуть громче позвала его Сэсэг.
– А? Что, дочка?
– Как день прошел?
– А, – как бы приходя в себя и осознавая вопрос, отец протянул скрипучим голосом, – хорошо прошел, дочка. Травы много, воды много. Жаргал сегодня целую телегу соли овцам привез. Все хорошо. – Он немного помолчал и спросил, – Где мой внук?
Отец никогда не называл Сереженьку внуком, за что Сэсэг поначалу обижалась на него, а потом решила, что, наверное, не стоит, раз он для себя так решил, то все равно уже будет называть как привык, поэтому вопрос отца сильно удивил ее.
– Бегает где-то, – растерянно проговорила Сэсэг. – И, правда, надо его позвать, скоро ужин. Цырен, Амгалан! – позвала она братьев. Не прошло и пяти секунд как, приподняв занавеску, в дверях появился невысокий крепкий парень лет пятнадцати и вопросительно посмотрел на Сэсэг. – Амгалан, сбегай, пожалуйста, найди Сереженьку. Скоро есть будем. Жаргал сегодня сказал, поздно будет – колымит, так что без него поужинаем.
Парень кивнул и скрылся в уже сгустившихся сумерках. Послышался его голос:
– Цырен, пошли Сережку поищем, есть сейчас будем, а его нет.
Почти сразу раздался голос соседского мальчишки, их друга:
– Цырик, Амоха, вы куда?
– Нашего Серого искать, убежал куда-то. Не знаешь где он?
– На Куду они пошли налимов бить.
– Побежали с нами, – позвал его Цырен.
– Не могу, отец наказал. Видишь, дома сижу.
Послышался топот убегающих мальчишек.
Вернулась мать. Посмотрела на мужа.
– Ты чего, отец, заснул что ли?
– Нет, я просто устал, шибко спать хочу. Есть не буду.
Он встал, подошел к печке, открыв чугунную дверцу, топки аккуратно выбил в ней свою трубку. Рассыпавшиеся искры провалились в серый пух холодного пепла и там погасли. С трудом разогнувшись, отец ушел в их с матерью спальню, отгороженную от зала дощатой стенкой и тонкой дверью. Мать вместе с Сэсэг молча проводили его взглядом. Отец еще долго возился, кашляя и отхаркиваясь в ведро, которое ему в последнее время специально для этого ставили.
Поздно ночью, когда все уже давно спали, приехал Жаргал. Мать, поднимаясь со своей постели, чтобы его встретить, не услышала, как дышит отец. Подойдя к постели, она потрогала его за плечо. Он был уже холодный.
XII
– Ребята, я глазам своим не верю: вы, и здесь, у меня! – Сэсэг светилась от счастья, прижав ладошки к щекам и качая головой. Она смотрела попеременно то на Свету, то на Мишу с радостью и тем интересом, с которым родители смотрят на своих, счастливо вернувшихся после длительного отсутствия детей, одновременно оценивая, насколько они повзрослели, возмужали, и гордясь этими произошедшими в них переменами. – Вы не представляете, как я рада!
– Ты ни сколько не изменилась за эти тридцать лет, – у Миши белозубая улыбка была до ушей. – Я тебя именно такой и представлял. И сын весь в тебя пошел.
Нарядная, слегка поседевшая, Сэсэг сидела в инвалидном кресле за празднично накрытым столом, а напротив на диване расположились Света и Миша. Уже час как они зашли в квартиру, где жила Сэсэг.
Сереженька встретил их в аэропорту Иркутска и на своей старенькой праворульной Тойоте привез в Усть-Ордынское. По дороге они совершенно познакомились, много о чем, успев поговорить.
Начало августа нынче было очень жарким, несметная мошкара висела черными тучами в сырых болотистых низинах. Когда дорога проходила по таким местам, Сереженька закрывал все окна, потому что другого спасения от этого вездесущего таежного населения не существовало. За несколько минут машина с закрытыми окнами раскалялась так, что становилось невозможно дышать, поэтому, как только проскакивали места с мошкарой, все окна открывались снова, впуская жаркий ветер, который, знойно обдувая, больше не освежал, но высушивал намокшую от пота одежду.
– Сережа, а что, кондиционер не работает? – Спросил Михаил, просто чтобы удостовериться, что все настолько плохо.
– Машина старая, кондиционер не работал с момента покупки. Хуже, когда зимой печка не работает, в наших краях без нее нельзя, а без кондиционера жить можно, – бодро отрапортовал Сереженька. – Мне Жаргал дорожный просвет увеличил. Новые пружины поставил, вот это тоже для нас очень важно и сильно необходимо, а кондер – это ерунда, только бензин лишний жрет.
Летняя тайга и днем и ночью кишела жаждущими крови насекомыми. Рожденные уже голодными, слепни то ли сами, почуяв жар мотора, кидались на радиаторную решётку и лобовое стекло и со стуком размазывались об него, оставляя мокрые желто-красные пятна, то ли становились случайными жертвами несущегося со скоростью сто двадцать километров в час чуда японской техники, бог весть какого года выпуска. Ночью их сменят мириады комаров, которые в напрасной попытке укусить человеческое существо отважно разбиваются об его железно-стеклянную капсулу, облепляя капот машины и фары своими меленькими невесомыми трупами.
Сереженька успел рассказать немного об их жизни. О том, что мама живет одна в двухкомнатной квартире на пятом этаже, которую шесть лет назад ей дала администрация поселка, а они с женой и двумя детьми живут в доме бабушки и дедушки. Что он два раза в день заезжает к маме перед работой и после. Что раз в день он гуляет с ней. Что мама хочет поменять квартиру на первый этаж, потому что сейчас одна она не может выйти на улицу. Рассказал о том, что его жена Лена раз в неделю приходит к маме убирать, готовить и помогает ей мыться. Что он работает учителем русского и литературы в школе, а жена, с которой они познакомились в Улан-Удэнском педагогическом институте, пока работает в детсаду, куда ходят их дети. И еще рассказал, как мама обрадовалась, когда узнала, что Света и Миша приезжают к ней в гости.
Теперь Сереженька и Лена сидели по бокам стола друг напротив друга, а двое их детей, сын четырех и дочка шести лет, носились как метеоры по всей квартире с радиоуправляемым вертолетом, который им подарили тетя Света с дядей Мишей.
– А вы вообще такие красивые оба, какие-то даже иностранцы как будто стали, – Сэсэг смотрела на них с нескрываемым восхищением. Ее искренняя радость от встречи передавалась всем за столом. Лена с Сереженькой видели, насколько приятна эта встреча всем троим. Сэсэг нравилось, что Света и Миша так замечательно выглядят, что они такие успешные, и что у них все хорошо. Она радовалась тому, что за долгие годы старые институтские друзья ее не забыли и вот приехали к ней в гости, в Усть-Ордынское, и теперь сидят за столом и смотрят на нее, а она на них. – Вы, конечно и раньше красивые были, но то молодые, а теперь вы стали прямо, как по телевизору показывают всяких миллионеров, вот вы такие же. Ну, ребята, рассказывайте скорее как прошла встреча, кого видели. Кто, что, как? Хотя нет, – сама себя остановила Сэсэг и замахала руками, – сначала расскажите как вы, что у вас.
– Тебе Таня, наверное, все по телефону и интернету рассказывает и о нас и о Гале. – Света тоже смотрела на Сэсэг с искренней радостью от встречи после тридцатилетнего перерыва.
– Да, Таня не забывает меня и держит в курсе. Сереженька вот вай-фай мне сделал и теперь я все время могу общаться даже по скайпу, правда, скорость у нас здесь маленькая, поэтому болтаем без видео. Мне теперь гораздо проще учить внуков и соседских детей русскому и английскому языку – Сэсэг показала на ноутбук, лежащий на подоконнике.
Света сначала категорически не хотела сюда ехать, она боялась этой встречи, но Миша уговорил. Мужчинам вообще трудно понять женщин, их страхи. Мужчины совершенно не могут себе представить, как сложно встретиться двум, даже лучшим подругам после тридцатилетнего, пусть вынужденного, перерыва. Одно дело, когда женщина встречает бывшую однокурсницу или одноклассницу с которой они просто знакомы, а может даже были соперницами, тогда они придирчивыми взглядами оценивают друг друга, пристально рассматривая и подмечая, на ком из них время оставило больше своих следов и шрамов в виде морщин, бесформенной талии, оплывших черт лица, второго подбородка. Когда одна видит, насколько состарилась и обрюзгла другая, а она по сравнению с этой другой очень даже ничего, то у нее случается мгновенный пароксизм совсем не редкого женского удовлетворения – удовлетворения злорадного, радости от осознания собственной привлекательности, красоты, превосходства, наконец. Совсем другое дело, когда одна подруга с судьбой, которую не пожелаешь и врагу, смотрит на вторую снизу вверх из своего инвалидного кресла глазами брошенной собаки, а еще хуже с завистью и злостью, а первая не знает, чем она провинилась перед этой второй, и чем бы она не пыталась ей помочь, взгляд этот вряд ли изменится. Когда Таня на юбилейной встрече курса рассказала, что Сэсэг всех приглашает и ждет к себе в гости, она решилась, и теперь ругала себя лишь за то, что не сделала этого раньше. Сэсэг за эти годы, конечно, изменилась, но эти изменения были совершенно потрясающие. Свете с первого же взгляда показалось, что Сэсэг словно излучает радость и спокойствие, ее лицо стало похоже на лицо одной из добрых буддийских богинь, которых она в большом количестве видела в своих путешествиях по Индии и странам Юго-Восточной Азии.
