Юлиан Климович
Сэсэг
– Куда? – не понял Сережа.
– Северо-западное лесоустроительное предприятие. Я уже предварительно договорился. Меня сразу же отправят на полевые работы, а там заработки.
– А я одна с ребенком буду сидеть?
– Не одна, моя мама будет тебе помогать, да и отец тоже.
– Много они помогут… Ребенку нужен отец!
– А я что, отказываюсь что ли?! – Коля опять налил себе полную рюмку водки и выпил ни с кем не чокаясь, потом опять налил и, чокнувшись с отставленным бокалом жены, выпил и пошел курить на улицу, нервно, размашисто при этом размахивая руками. Его удаляющаяся спина выражала крайнюю степень взвинченности. Галя начала плакать. Сэсэг что-то стала говорить ей, а Сережа, хлопнув рюмку коньяку, тоже встал и направился за Колей. Три минуты спустя, они стояли на крыльце, курили и смотрели на ясное ленинградское небо, такое редкое, особенно в это время года, а потому еще более красивое, чем где-либо.
– Знал бы ты, какими женщины во время беременности становятся невыносимыми. И то им не так, и этак. То принеси, это подай, день через день слезы какие-то. С ума можно сойти. Нет, Галка никогда такой не была, – Коля с силой затянулся, а потом выпустил в небо большую струю дыма. – И ведь дома живем, не в общаге. Всегда поесть-попить есть, крыша над головой, а ей все не так. Изменилась сильно. На втором курсе она совсем другая была, проще что ли, а теперь прямо такая интеллигентка стала, ленинградка в пятом поколении, бл… Что куда девается? Правда, говорят, после родов это проходит. Очень на это надеюсь.
Немного успокоившись, Коля спросил:
– А вы-то когда женитесь? Только вы, да Таня с Пашей остались теперь.
– Пока не знаю, думаю годика через три после окончания. Сэсэг отработает по направлению у себя там, а я у себя пока буду под Владиком в лесхозе быт обустраивать. Отец договорился, что вызов мне пришлют.
– Ну, тоже разумно. Деньги и на свадьбу, и на жизнь подзаработаете, все не голые как мы поженитесь. Сэсэг тебя уже не запилит, как моя из-за денег. – Коля бросил окурок в урну и открыл входную дверь.
– Пошли уже, хватит курить, – с усмешкой сказал он Сереже, который быстрыми затяжками, приканчивал сигаретку "Ту-134".
Проходя через зимний сад, пока они еще не дошли до столика, где сидели девушки, Сережа спросил Колю:
– А ты как, любишь еще Галю?
– Ты чего, чувак, такие вопросы странные задаешь? Конечно, люблю, чего бы я женился тогда? Я же женился не по залету, а по любви. Сам знаешь.
– Ну да, ну да, – согласился Сережа. – Хотя бывает и по “залету”, и по любви одновременно, как у ребят, – и он кивнул в сторону новобрачных.
– Да, правда, и такое бывает, – согласился Коля.
Когда они вошли, “Земляне” допевали что-то о мечте, потом заиграл “Triller“ бесподобного Майкла Джексона. Записи этой песни только-только появились в Ленинграде. Песня, да и вообще весь альбом мгновенно стали самым популярными на танцплощадках. “Triller” крутили везде, крутили по несколько раз – все хотели под нее танцевать и просили поставить еще и еще раз. Записи по большей части были довольно плохими, пятыми-десятыми копиями с оригинала или просто записанные на плохой технике, но это никого не смущало, всем хотелось праздника, и Майкл Джексон его дарил. Миша на один день за бешеные деньги – семьдесят пять рублей – раздобыл у знакомых фарцовщиков еще почти чистый, не заезженный диск Джексона и переписал на кассетнике, одолженном у Лехи, общежитского соседа девчонок. После каникул Леха привез из дома шикарный двухкассетный Sharp, подаренный ему отцом за успешное окончание первого курса. Вместе с магнитофоном он притащил двадцать 60-минутных фирменных кассет TDK. Миша купил у него оптом кассеты за 250 рублей и на все переписал альбом “Triller”. Записи он продавал знакомым по 25 рублей за штуку. За аренду магнитофона он отдал Лехе кассету с альбом Майкла Джексона. Дело оказалось выгодным, записи отрывали с руками, и Миша рассчитывал позже развить это направление.
Только услышав вступление, девчонки запищали и побежали танцевать, таща своих парней. За столом почти никого не осталось. Невеста со своими подругами танцевала в кружке, где кавалерами у них были Гена и Коля с Пашей. Гена, который до сих пор был не женат и на свадьбу пришел один, как-то много пил в этот вечер, чего за ним, в общем-то, не водилось, и мало разговаривал. К оставшемуся за столом Сереже подошел с рюмкой коньяка Миша и, перекрикивая музыку, спросил:
– Ты чего не со всеми?
– Не хочется как-то.
Миша сел и положив ему руку на плечо, спросил:
– Вы-то когда?”
– Слушай, ну вот года через три. Честно говоря, вы меня сегодня все уже замучили этим вопросом. Давай лучше еще раз за ваше счастье выпьем, – он взял свою рюмку и чокнулся с Мишей.
– Спасибо, старик. – Они выпили и закусили лимончиком.
Поставив рюмку, Миша посмотрел на танцующих, и продолжил:
– Просто Света все уши прожужжала, что у вас с Сэсэг такая необыкновенная любовь, и что вы тоже собираетесь жениться, вот я и спросил. Ладно, через три года, так через три, вы люди взрослые, разберетесь.
– Понимаешь, Миш, нам жить пока негде, Сэсэг надо отработать эти три года. Не ехать же мне к ней в Усть-Орду к ее родителям, правильно? Я лучше к себе поеду, там квартиру получу, все приготовлю.
– Это ты правильно говоришь: с родителями жить последнее дело. У каждой семьи должен быть свой дом. Раз женился, то будь любезен, обеспечь жене и детям отдельную квартиру. Я вот начал на кооператив копить, а то невесткам невозможно со свекровями вместе жить, какие бы они хорошие не были – хозяйка в доме должна быть одна.
– Что получить квартиру не надеешься?
– Смеешься, да когда ее дадут? Мне как можно быстрее надо, видел, Света уже на шестом месяце. Пока дом построят, года два пройдет, но ничего, поживем на съемной квартире. Сейчас главное запустить процесс, а дальше главное знать, что дом уже строится, и скоро у нас будет своя квартира. Отец опять же обещал помочь с первым взносом на кооператив.
– Хорошо вам.
– А тебе что, плохо?
Закончился “Triller” и сразу началась песня “Billie Jean”, которая была встречена таким же бурным ликованием. Все продолжали танцевать.
– Да нет, мне тоже хорошо, – Сережа пожал плечами, – я лес люблю, мне в лесхозе хорошо будет. Подальше от этой суеты городской, бессмысленной и беспощадной.
Он сначала улыбнулся, а потом, круто переменив тему, сказал:
– Декана-то нашего как разделали, слышал?
– Слышал, мне Генка рассказал, – Миша кивнул на танцующего с девушками старосту. – Теперь на веки-вечные запишут его в антисоветчики, “волчий билет” выдадут и все, только сторожем сможет работать, и то вряд ли. Но это он хорошо еще отделался, мог бы в тюрьму загреметь. Какая же сволочь на него настучала интересно?
– Не знаю. Как вообще можно на кого-то “стучать”, а тем более на нашего декана. Он же никогда подлостей никому не делал, я про него слова плохого не слышал. Он для нашего факультета как отец родной был.
– Ладно, ладно, – Миша похлопал по плечу Сережу, успокаивая, – и потом, почему “был”? Он есть. Только теперь из-за какой-то гниды работать в академии не будет.
– Вот надо было ему осуждать при ком не попадя нашу операцию по выполнению интернационального долга в Афганистане? Он и при мне несколько раз говорил, что это неправильная кровавая авантюра, но я особо никогда не задумываться на эту тему. Хотя ходили слухи, что у него кого-то близкого там убили, может сына, поэтому он так реагирует.
– Дак там правда война идет, и ребят убивают. У меня одноклассника в Афгане убили. Он после восьмого класса в техникум пошел, а потом его в армию забрали и отправили этот самый интернациональный долг выполнять, оттуда его домой уже в цинковом гробу привезли.
Тут Майкл закончил петь, и заиграла медленная музыка. Ведущий объявил белый танец. Света позвала Мишу. Сережа, оставшись один, поднялся и подошел к Сэсэг. Она смотрела на него застенчиво-игриво, слегка улыбалась, чуть наклонив голову набок и скрестив ноги в дешёвеньких черных туфельках, купленных накануне в “Детском мире”. Ее трогательная фигурка осталась одна среди танцующих пар. Подойдя, Сережа щелкнул каблуками, церемонно поклонился и протянул руку Сэсэг. Она также церемонно сделала книксен, чуть оттопырив мизинец, подала правую руку. Стараясь не смотреть друг другу в лицо, чтобы не засмеяться, они проделывали эти витиеватые движения, но как только Сережа притянул ее к себе, в следующую же секунду их взгляды встретились, и они засмеялись.
IX
“Что мне делать?” – крутилось у него в голове. “Скоро защита диплома, а мы так ничего и не решили с ней. И она молчит, все время молчит, я совершенно не знаю что делать”. Сережа сидел у себя в комнате на кровати и курил. Перед ним на табуретке стояла пепельница, переполненная окурками. Он курил без остановки, прикуривая одну сигарету от другой. На пальцах правой руки уже был желтый налет смолы и никотина, а глаза слезились от плотной завесы дыма. Ему необходимо сделать выбор, о котором еще год тому назад Сережа и не подозревал, он в страшном сне не мог представить, что с ним такое будет происходить. Когда все идет по накатанной колее, то никто не задумывается, что может произойти нечто такое, что выбьет его из привычного ритма и поставит перед вопросом, на который нельзя не дать ответ, то есть, его можно оттягивать какое-то время, но потом этот вопрос встает на пути, и от него уже нельзя никуда спрятаться или укрыться. Решение, которое так тяжело дается, обычно лежит в моральной плоскости, это личный нравственный выбор. Нормальный человек без особой нужды никогда не думает о плохом, он живет своей жизнью, строит планы и старается не попадать в сложные ситуации, особенно те, которые связаны с совестью. Если часто думать о плохом, то наверное можно сойти с ума. Сережа никогда и не думал ни о чем таком, но вот сейчас ему обязательно надо все взвесить и принять решение. “Как же странно в жизни происходит, почему обязательно надо выбирать?” Это тяжелое бремя ответственности тяготило его. Несомненно, он любит Сэсэг, а она любит его, но есть какие-то обстоятельства, эти чертовы развилки, которые заставляют решать по какой дороге дальше идти. Еще осенью он себя убедил в том, что пока жениться нет необходимости, что расставание на три года никак не повлияет на их отношения, что он будет работать и ждать, ждать и работать. Она тоже будет ждать. Сэсэг молча соглашалась с этим, опуская глаза и кивая головой. И все вроде бы хорошо, но Сережу все время беспокоила ее какая-то странная тихая печаль. Это явно никак не выражалось, но иногда он ловил на себе ее странный взгляд, как раз в тот момент, когда она думала, что он не видит. Сейчас это все усилилось, у нее появились перепады настроения, внезапные, после которых она становилась задумчивой и неразговорчивой. Он точно знал, что Сэсэг не беременна, и эти смены настроения связаны с чем-то другим. Ей было плохо, очень плохо, и он это чувствовал, но на его вопросы, что с ней, она все повторяла, что все хорошо, что она любит его, а потом опять смотрела на него, как-будто теряла. Словно он уезжает на поезде навсегда, а она стоит на перроне молчаливая, с пустыми сухими глазами, опустив руки, и смотрит вслед. Иногда тоска в ее глазах, казалось, заставляла стрелки часов останавливаться, и они сидели так в сумеречной комнате общежития на пустых кроватях друг напротив друга втроем с остановившимся временем. Весна настойчиво стучала в окна редкими лучиками солнца, пробивающимися сквозь молоденькую ярко-зеленую листву, гомоном проснувшихся и что-то бурно обсуждающих птичек, она забрасывала в форточку волны вкусного воздуха, который можно было есть, но все это вязло и застывало в сумерках, не добираясь и до середины комнаты, где они сидели в тишине, как в коконе. “Я обязательно должен с ней поговорить. Мы должны определиться. В конце-концов все не так и сложно, я могу поехать к Сэсэг на эти проклятые три года, если это так необходимо”. Сережа сжимал и разжимал кулаки, упершись лбом в металлическую спинку кровати. Металл холодил голову, и мысль начала оформляться. “Задам вопрос Сэсэг, как она решит, так и будет. Если она скажет , чтобы я ехал с ней, то я поеду”. Сереже сразу полегчало, ответ был найден, он поедет, если Сэсэг решит, что ему надо ехать. Он легко вскочил на ноги, взяв со стола ключ от комнаты, вышел в коридор, решительно хлопнув дверью.
X
– Вот, пей.
– Спасибо, сынок. Ты чай с молоком мне принес, как я просила?
– Ага, – сказал мальчик и сел на краешек кровати, на которой лежала Сэсэг. Чертами лица он походил на маму, только кожа у него была чуть светлее и разрез глаз менее восточный. На вид годика четыре. Одет он был в грязноватую застиранную рубашечку с коротким рукавом, старые голубенькие шортики и стоптанные сандалии. Мальчик болтал ногами и наблюдал за мамой своими умными карими глазенками. Под носом от щеки до щеки у него красовались большие темные усы, которые являлись результатом периодического вытирания грязными ручонками хлюпающего носа, и придавали ему вид беспризорника.
– Это же вода, сынок, чая нет?
– Я не смог дотянуться до чайника, бабушка далеко поставила. А ты представь, что это чай, вкусный с молоком. Я так часто делаю, когда никого дома нет. Или ем хлеб, а сам думаю, что это мясо или конфетка. Бабушка мне не разрешает на полку и в холодильник лазить, а в хлебницу мне можно.
– Сыночек, больше никого дома нет?
– Не-а. Бабушка ушла, – мальчик начал загибать пальцы на руке, – дедушка поехал на кашару, и Цырен с Амгаланом с ним поехали, дядя Жаргал тоже ушел. Все ушли, никого больше нет. – Он развел руками и пожал плечиками. Мальчик сидел вполоборота к Сэсэг и болтал маленькими ножками.
– Ты ел что-нибудь? – Сэсэг немного приподняла голову с подушки и внимательно посмотрела на сына.
– Я молоко попил и хлеб поел, – сказал он и, шмыгнув носом, утер ладошкой набежавшую под носом мокроту. Одна половина его усов на время слегка потемнела.
– Где твой платок носовой?
Сын вытянул из кармана шортиков за уголок грязноватый клетчатый платок и показал маме.
– Принеси его сюда, только под рукомойником на улице помочи немного, – Сэсэг в изнеможении откинулась на подушку.
Мальчик вышел во двор. Рядом с облупленной входной дверью к стене был прибит темно-зеленый рукомойник из эмалированного железа, под ним стояло помойное ведро, где в грязной мыльной воде плавали какие-то очистки и еще бог знает что. Мальчик намочил платок остатками воды из рукомойника. Тяжело сопя от напряжения, он отжал его, скрутив сначала в жгут, а затем еще и в калачик, как делала бабушка, когда выжимала одежду во время стирки, потом полностью развернул платок и уткнулся лицом в этот влажный ситцевый квадратик, повозил по нему лицом, затем сложил и гордый посмотрел на улицу, в надежде, что кто-нибудь видел, как он самостоятельно по-взрослому вытер себе лицо. Но на улице никого не было. Солнце висело в зените и палило нещадно, поэтому в это время дня мало кто выходил на улицу без большой необходимости. Раскаленный воздух стоял неподвижно, и только мухи, пауты и мошкара занимались своими делами, не обращая внимания на жару.
– Сережа! – позвала из дома Сэсэг, и мальчик, с сожалением вздохнув, еще раз посмотрев на улицу и двор, зашел в дом.
Дом у родителей Сэсэг был старый поземный, но под новой шиферной крышей. Невысокий, деревянный, темно коричневый, почти черный от времени, кое-где уже завалившийся забор с воротами и калиткой отделял их участок от пыльной улицы, по которой, урча моторами и переваливаясь через глубокие кратеры высохших луж, иногда проезжали колхозные грузовики. Тучи мух жужжали над редкими лепешками свежего навоза, оставленного здесь утром небольшим стадом коров, которое гоняли на пастбище за Усть-Ордынским. Вот уже месяц исхудавшие за зиму все окрестные коровы во главе с огромным соседским быком, радостно мыча, трусили вдоль их забора на пастбище с молодой сочной травкой. Утром – справа налево, а вечером, слева направо. Когда стадо утром проходило мимо дома, бабушка выгоняла трех их коров за ворота. Вечером, возвращаясь с пастбища, отяжелевшие и ленивые коровы степенно, не торопясь, разбредались по своим дворам через распахнутые ворота, которые летом почти ни у кого не закрывались. Обычно в конце апреля дедушка отгонял всех овец на колхозное пастбище, расположенное в нескольких километрах от поселка на берегу речки Идыга, где они паслись до глубокой осени вместе с колхозной отарой. Так делали все, кто работал в колхозе. На зиму они выписывали себе комбикорма для скота в счет зарплаты, которая была совсем небольшой, правда и корм стоил в колхозе сущие копейки. Так жили все, работая по несколько часов в день за символические деньги в колхозе, взамен по-тихому пользуясь его землей, техникой, помещениями, и была в этом некая справедливость и гармония тысячелетнего уклада жизни натурального хозяйства с некоторыми почти случайными вкраплениями современности.
В последнее время патриархальная ткань бытия поселка начала истончаться. В неторопливое течение жизни Усть-Ордынского стали стремительно вторгаться агенты другой реальности. Наступало время смутное, непонятное.
По стране вовсю шла Перестройка и антиалкогольная кампания. В сельмаге, и раньше не отличающемся особым разнообразием, теперь практически исчезло все. Завозили только хлеб и яблочный сок в трехлитровых банках. Исчезло самое необходимое: сахар, мыло, водка, сигареты и мука. Соль и спички пока еще были. Некоторые отчаянные головы пытались ставить бражку на покупном соке, но сахара в нем было маловато, поэтому выходило плохо и дорого. В новостях по телевизору показывали короткие сюжеты с XIX партконференции КПСС. Люди, начитавшись газет и насмотревшись телевизора, начали роптать, пошли разговоры про то, что все было неправильно, что людей обманывали, сажали в тюрьмы и лагеря ни за что, говорили о преступной власти коммунистической партии, о сталинских репрессиях, ГУЛАГе. Мама Сэсэг в поселке считалась образованной, она работала в бухгалтерии колхоза, для чего ей пришлось даже специально ездить в Иркутск на переобучение. В последнее время она стала выписывать “Огонек” и читать его на работе. Она много читала и много думала. По мотивам статей возникали вопросы, на которые она находила ответы, опять же читая все тот же журнал и обсуждая прочитанное с несколькими сельскими интеллигентами, с недавних пор ярыми националистами. Началось все со статьи про огромные жертвы советского народа во время Великой Отечественной войны. Статья была написана таким образом, что при прочтении у мамы Сэсэг вдруг возник сложный неоднозначный вопрос, который раньше ни у нее, ни у какого другого ее знакомого не возникал ввиду, как раньше казалось, очевидности ответа: за что на войне погибли ее отец и трое братьев? Боролись с фашизмом и защищали Родину? В одной из статей каким-то умным ученым писалось, что немцы не собирались завоевывать эти края. Он писал, что два кровавых бесчеловечных режима схватились в смертельной борьбе за территории западнее Уральских гор, что они воевали друг с другом за жизненное пространство Европы. Гитлер хотел захватить Москву для того, чтобы уничтожить своего усатого конкурента, кровавого тирана, убийцу, его подручных садистов и начать самому уничтожать местное население в целях расчистки территорий для немецких переселенцев. Возникал следующий вопрос: а при чем здесь мы? Получалось, что воюя и погибая за Родину, отец и братья защищали не родной край, а Сталина и его кровопийц и то местное население, до которого им, вообще-то дела никакого не было. Ее дядю, младшего брата отца, в 1936 году арестовали и расстреляли за то, что он был лама. Об этом старались не говорить в их семье, но она знала. В чем он был виноват, если все было неправильно, а коммунизм был таким же фашизмом по сути, просто уничтожал не по расовому признаку, а по идейному? Сейчас религию разрешили, а тогда, видишь ли, он был враг народа. Сегодня ламам деньги несут, совета спрашивают, а еще вчера сажали и расстреливали. Как такое может быть, что за одно и тоже людей в разное время или убивают, или уважают, советуются и деньги дают? Вон, Монголия с фашизмом не боролась, и все у них хорошо, у каждого монгола свои лошади и отары овец, и лам там вроде бы не убивали. Эти нехорошие вопросы никак не выходили из ее головы, постоянно возвращаясь и накапливая раздражение против страны, коммунистов, русских. У нее не было сомнений в том, что виноваты во всем русские, навязывающие за счет огромной численности свою волю таким маленьким, но древним и часто великим в прошлом народам, как буряты. Русское государство как толпа, в которую они по несчастью и слабости попали. Она, не спрашивая, несет их туда, куда и сама не знает. В таком положении главное не упасть, иначе затопчут. Не по злой воле затопчут, а просто не заметят, как, не замечая, топчут любого из упавших. Нет, это не какая-то там “птица-тройка”, а обыкновенная толпа, слепая, потому испуганная и легко управляемая, а руководят ею всякие проходимцы и лиходеи, периодически подбрасывающие безумные утопические идеи. Впереди толпы идут беспринципные карьеристы, которые направляют толпу туда, куда им приказывают эти самые руководители. Толпа удобна тем, что она представляет из себя безмозглую людскую массу, и чем больше толпа, тем легче тратить людишек на разные кровавые авантюры и эксперименты. А их, бурятов, слишком мало, чтобы продолжать участвовать в этих безумствах, поэтому главная задача ей сейчас виделась в том, чтобы помочь своему маленькому народу вырваться из этой тупой толпы, соединиться с родным братом, которому посчастливилось выбраться оттуда живым чуть раньше, и отстроить заново их общий дом предков – Великую Монголию.
Все эти мысли пришли ей не сразу и не вдруг, а были результатом цепочки трагических событий, ужасных, но, к сожалению, совершенно, как бы сказать, обыденных. Толчок дала первая трагедия с Сэсэг, ускорила – вторая. Человек ожесточается и приходит к крайним взглядам не просто так, а часто под давлением обстоятельств, которые выталкивают его из привычной обстановки, среды обитания, бросая в него комья грязи, дерьма, уродуя или отбирая при этом самое ценное. Еще одно непременное условие для того, чтобы человек ожесточился: в нем должна быть достаточно большая доля зла, которая, расплескиваясь от ударов судьбы, разливается по душе, отравляя его изнутри. И только сильные люди могут противостоять этому, борясь со злом внутри себя, побежать его, изгонять из самых дальних уголков души. Любая борьба требует сил и времени, а такая – прежде всего, понимания, что ты душевно нездоров.
Если бы не было всего того горя, которое выпало на долю ее дочки и всей их семьи, не так бы отозвались в ее душе и сердце все эти перемены в стране. Скорее всего, вообще никак не отразились бы на ней ни Перестройка, ни пробуждение национального самосознания, жила бы она себе спокойно, как подобает буддистке, стремясь прервать цепь своих перерождений, покорной и тихой жизнью, но ее Судьба распорядилась иначе.
XI
После окончания института, Сэсэг вернулась домой к родителям. Все очень обрадовались ее приезду и устроили веселое застолье. Разбирая подарки, цокали языками, и каждый хвалился своим. Даже отец с матерью не могли устоять перед соблазном и не похвастаться родственникам, которых позвали на это семейное торжество. Взрослые разговаривали, порой перекрикивая друг друга, громко смеялись, дети шумной стайкой время от времени пробегали вокруг стола, мимоходом хватая с него то ленинградские карамельки в бумажных обертках, то буузы, то куски хлеба. Что-то съев сразу, что-то набрав в руки и рассовав по карманам, они убегали на улицу играть. Сэсэг за столом сидела тихо, с каким-то отсутствующим взглядом, и только слабо улыбалась, отвечая на вопросы и шутки. Ее как бы не было за столом. Ее совсем не радовало возвращение домой, заставившее отказаться от любимого человека, и, как ей тогда казалось, от своего будущего. Расставание с Сережей оставило у нее внутри пустоту, в которой душа подобно прозрачному мешку, висящему в безвоздушном пространстве, плотно наполненному обрывками мыслей, чувств, какими-то воспоминаниями, съеживаясь, бестолково остывала. В ней еще были видны люди, улицы, комнаты, но ничего не вырывалось оттуда, звука не было, только копошащиеся внутри, уже ничего не значащие, плоские фигурки-воспоминания. Душа ее онемела, как немеет рука. Ты ощупываешь ее второй нормальной рукой, а тебе кажется, что это что-то чужое, и ты смотришь на эту онемевшую руку с недоумением, как такое может быть. Потом удивление переходит в отчуждение, потому что рука совершенно не слушается. Делается неприятно оттого, что это вот растет из тебя, но тебе как бы не принадлежит. Похожее ощущение испытывала Сэсэг, когда пыталась заглянуть в свою душу. Пожалуй, это было единственное ее чувство в тот момент. Чуть позже пришло ощущение, что вся она стала бесплотной, бессмысленной, превратившись во что-то абсолютно не отбрасывающие тени. Вот с этим ощущением она прожила чуть больше года, пока не родила своего сыночка – Сереженьку.
По приезду она сразу, не отдыхая, пошла работать в лесхоз.
Где-то в начале октября ее вдвоем с помощницей, молоденькой девчушкой из Усть-Ордынского, отправили проверять состояние противопожарных рвов на самых дальних и безлюдных участках лесхоза. Сэсэг дали УАЗик, инструмент, старый котелок, на двоих две банки тушёнки, буханку хлеба, килограмм макарон и отправили в лес. Провозившись до вечера, обследуя давно не возобновляемые рвы, они поняли, что время позднее, а ехать к ближайшему жилью слишком далеко, тем более, что работы еще много, на несколько дней, и терять время на дорогу туда и обратно не хотелось. Решили остаться до утра в ближайшем зимовье, в котором Сэсэг уже приходилось ночевать. Снег еще не выпал, света внутри зимовья не было. Только зайдя внутрь, они поняли, что здесь кто-то есть. Их было пятеро, это были “химики”, расконвоированные заключенные. Их отправили заготавливать лес для колонии, которая находилась недалеко от зимовья. Сэсэг и вторую девчушку насиловали всю ночь. Они чудом остались живы. Зэки оставили их умирать, уверенные, что они никогда не выберутся из леса. Зэки не знали про УАЗик.
В середине следующего года Сэсэг родила здорового мальчика, которого назвала Сереженькой. Все пять месяцев с момента, когда она уже не могла скрывать беременность, Сэсэг молча выслушивала упреки матери, перемежающиеся с требованиями об аборте или немедленном, сразу после рождения, отказе от ребенка. Все мольбы, требования, угрозы, матери она как бы пропускала мимо ушей.
– Дочка, не позорь ты нас перед родственниками и всем поселком, сделай аборт. Кто тебя с ребенком, тем более таким, замуж возьмет теперь? С нами всю жизнь не проживешь, помрем мы рано или поздно, что делать станешь? Ты слышишь меня?! – Мать, переходя от увещевания на крик, стуча сухоньким кулачком по неубранному столу, пыталась втолковать ей правду жизни. – Когда ты уже поймешь, что живешь не понарошку, и надо серьезно относиться к себе и к нам?!
– Поздно уже, да и не хочу я.
Сэсэг давно для себя все решила: она больше не поддастся ни на какие уговоры и не откажется от своего. Ее судьба в ее руках, и второй раз ошибки она не сделает ни за что на свете, она больше никогда и никому не позволит забрать свою любовь. Судьба подарила ей второй шанс. Пусть диким и ужасным способом, но так даже лучше, не зная настоящего отца, ей легче думать, что этот ребенок от Сережи. Ее ребенок будет с ней. Все мы рождаемся беззащитными, и чтобы выжить, нам нужна любовь. Она отдаст всю любовь без остатка своему ребенку. Когда она поняла это, она успокоилась, решимость дала ей силы.
Сэсэг спокойно сидела за столом напротив матери и, глядя на нее, думала: “Ведь она меня любит, поэтому так переживает. Хотя больше всех она любит Жаргала. Он их гордость и надежда теперь, да и всегда был. Амгалан и Цырен не такие умные, как он. Они останутся в Усть-Ордынском, женятся, обзаведутся семьями, будет много родственников, большая семья, а вот старший сын станет инженером, может вырастет в большого человека. Жаргал сможет, он такой”. Потом ее мысли пошли несколько в другом направлении. “Как быстро мама состарилась за эти месяцы. Состарилось ее лицо. Неужели и я буду такая через двадцать пять лет?” Ее взгляд с жалостью и женским чувством страха старости скользил по родному человеку. “Эти глубокие вертикальные морщины, рассекающие лицо, совсем потемневшая кожа, руки с большими, еще более темными, чем остальная кожа, пигментными пятнами, и узловатыми худыми пальцами. Такие родные руки… Глаза”. Взгляд Сэсэг остановился на мочках ушей матери. “Как вытянулись мочки у мамы. Никогда не обращала внимание. Я никогда не буду носить такие тяжелые серьги как она, и даже когда мама умрет, я их не буду носить. И если родится дочка, я ей тоже запрещу их носить… О чем я вообще думаю?” Сэсэг мысленно одернула себя и тут же услышала голос матери.
– Ты что будешь растить ребенка насильника? Зачем ты будешь воспитывать ублюдка? – Мать еще кричала что-то, уже в истерике размахивая руками, не замечая, как пришедший отец пытается ее успокоить. Сэсэг молча встала и вышла на улицу, накинув овечью душегрейку, обшитую сверху синим шелком. На улице пахло весной. Глаз резало ослепительной белизной, только стена сарая сбоку, забор напротив, да неблизкие горы за ним, темнеющие пушком редкой сосны, черным разрывали этот снежный, начинающий теплеть, мир. Кое-где уже показались проталины, а с крыши капала прозрачная, как слеза, вода. Сэсэг глубоко вдохнула свежий, напитанный влагой и предчувствием нового рождения, воздух.
Словно почувствовав эту красоту, слабым толчком ребенок дал маме знать о своем хорошем настроении. Ничего у нее не осталось, кроме этой жизни, которая, иногда слабо ворочаясь и пинаясь, как бы говорила ей: “Ты нужна мне, не бросай меня, я без тебя исчезну, только ты одна на всем белом свете нужна мне, я – часть тебя”. Сэсэг упрямо отмалчивалась и продолжала заниматься своими делами, не обращая внимания на сочувственные взгляды и перешептывания за спиной. В поселке бурно обсуждали это страшное происшествие, большая часть людей требовала смертной казни для насильников, которых нашли через два дня после того, как девушки, истерзанные и еле живые, вернулись домой. Суд был скорый, а приговор суровый, но Сэсэг он мало интересовал. Ей одной пришлось присутствовать на суде, вторая девушка уехала к родственникам в Бурятию, где сделала аборт и через некоторое время удачно вышла замуж. Сэсэг жила как во сне и воспринимала все происходящее, как нечто к ней мало относящееся. С момента рождения Сереженьки она разительно изменилась. Вместо упрямой решимости, в глазах ее появилась любовь, а на лице поселилась улыбка. Этот комочек плоти, иногда плачущий, иногда, на мгновение оторвавшийся от мамкиной груди, сыто причмокивающий беззубым ротиком, а часто мирно сопящий во сне, был ей дороже всего на свете. Сереженька стал ее новым смыслом жизни. Для Сэсэг было не важно, как это счастье появилось у нее, она с трудом могла вспомнить предыдущие два года, с головой уйдя в заботу о своем маленьком сыночке, своей бесценной беззащитной частичке.
