bannerbannerbanner
Реки текут к морю. Книга I. Курс лечения несчастной любви

Ю_ШУТОВА
Реки текут к морю. Книга I. Курс лечения несчастной любви

Полная версия

Люся

Дорога в Ленинград

Девки сидели на подоконнике в большой комнате, а Люся на коленках на стуле перед ними, она раскачивалась, старый венский стул скрипел. Люся учила наизусть стихотворение. Она бесконечно повторяла, то по учебнику, то, подняв от него глаза: «…Блестя на солнце снег лежит…» Девки внимательно слушали. Они смотрели на нее своими круглыми пуговичными глазами, а Люся смотрела поверх двух темноволосых головок в окно. Там было солнце, и на этом солнце что-то блестело во дворе, может и снег. Там, во дворе, было хорошо. Но надо было учить, и Люся снова и снова повторяла: «…Пора, красавица, проснись, Открой сомкнуты негой взоры…негой взоры… чего-то там… Авроры». Стул скрипел, Элька и Ленуся слушали.

Вдруг одна из девок завыла. Вот только что все было хорошо, и вдруг это «А-А-А!» Выла Ленуся, а Элька испуганно уставилась на нее, и было понятно, что сейчас тоже завоет. Ленка давно уже сосредоточенно сосала канцелярскую скрепку, вертя ее так и этак в цепких маленьких пальчиках. Но скрепка коварная, она вдруг наделась на передний зубик и застряла на нем. Намертво застряла. Увидев торчащую из распахнутого ленкиного рта скрепку, Люся испугалась. Она уже хотела позвать бабушку, но ее нет – ушла в магазин. Значит, надо самой. Она же за них отвечает. Она подергала скрепку: та сидела прочно. Ленуся прибавила обороты, и тут же в унисон взвыла Элька. Двойняшки сидели на окне и орали.

– Тихо вы, оглашенные, – прикрикнула Люся.

Потащила малышку на себя, усадила на колени и полезла пальцами ей в рот, пытаясь раскачать скрепку. «Не проглотила бы». Скрепка передумала сопротивляться, и, отпустив молочный зубик, осталась в Люсиной ладошке. Ленусин рот захлопнулся. В тот же момент перестала орать и Элька. Люся вытерла им обеим мокрые от слез мордашки:

– Пошли, кафенти дам.

Ей нравились детские слова. Своих она, конечно, помнить не могла, а за сестренками повторяла: «кафенти» – конфеты, «паткуда» – откуда, «блякоко» – глубоко, «телемпатула» – температура. Она полезла в комод, где бабушка прятала от них леденцы или подушечки. Бабушка перекладывала их каждый раз на новое место, но Люся всегда безошибочно находила сладости. Пошарив в верхнем ящике, для этого ей пришлось придвинуть стул и влезть на него, она выдала сестренкам по барбариске. Те уселись на полу и начали сосредоточенно разворачивать леденцы.

– Пойдем, лучше погуляем, – решила Люся.

Стихи и на потом можно оставить. А в школу – во вторую смену, времени еще навалом.

– Гулям, гулям, – обрадовались двойняшки.

Оставив фантики от конфет посреди комнаты, они понеслись в прихожую. Толстые рейтузы, вязаные носки, кофты… – девочки старательно одевались. Наконец, обе были почти готовы. Люся завязала веревочки связанных бабушкой красных капорочков, застегнула пуговицы на пальтишках, натянула варежки на четыре ладошки, завязала шарфики сзади под воротники.

– Идите на лестницу, а то вспотеете.

Пока Люся одевалась сама, быстро-быстро: «Как бы с лестницы там не сверзились» – рейтузы-кофта-носки-сапоги-пальто-застегнемся по дороге, близняшки на лестнице не скучали. Поехали по ступенькам на фанерках: грохот и детский визг. Путаясь в шарфе, с шапкой в зубах Люся выскочила на лестницу, маленькие ползали на нижней площадке на четвереньках, прилаживались съезжать дальше. «А может и мне?» – и, усевшись на свою фанерку, Люся покатила следом за двойняшками.

На шум открылась дверь на втором этаже, и оттуда выставилась на площадку тетя Зина, толстый живот обтянут новым фартуком с ромашками, руки в муке:

– Люська! Это ты тут бабахаешь? Я уж думала, землетрясение. Гуляйте, гуляйте, девчата. Потом зайдите, я вас булочками угощу.

Тетя Зина добрая, она не заругается. Больше никого сейчас в подъезде нет, на работе все. А тетя Зина – почтальонша, она рано на работу уходит, зато и приходит рано, вон уже дома и булки с корицей печет. На весь подъезд запах.

Люся повела своих сестер на горку, каждая тащила свою фанерку. Фанерки у них – залюбуешься – гладкие, заноз не нацепляешь, углы скругленные, это папа такие им сделал. Лучше любых санок катятся. А горка во дворе высокая деревянная. Летом на ней и под ней дети во что только не играют, и в пиратов, и в дочки-матери. А зимой горка – королева. Как морозы начнутся, всем двором ее заливают и катаются с утра до вечера. После школы так вообще на ней, как в переполненном автобусе – толкотня.

Когда три года назад двойняшки родились, в доме такой сыр-бор начался, я вам дам. Люся помнит: мама с роддома вернулась, этих двух кукляшек запеленутых на кровать положили. Это дедушки с бабушкой кровать. Высокая. До верху только Люсин нос достает. С металлическими спинками, с блестящими шариками. На кровати – подушки под накидкой. Накидку бабушка сама делала, «мережка» называется. Под кроватью – банки с вареньем. Люся любит туда забираться, ползать там в пыли за стеной из банок, как в лабиринте. Пока мама ее не вытащит: «Опять вся изгваздалась!»

– Бабушка, покажи сестричек.

Бабушка взяла одну кукляшку, опустила пониже, чтоб Люсе видно было. Малышка молчит, только глазки хлопают, кукла и есть. И вдруг ротик открыла, маленький, розовый, игрушечный. Бабушка говорит:

– Кушать хочет.

Их сначала в ящике от комода устроили. Вытащили ящик, на пол поставили, одеялко старое бабушка разрезала, перешила, сделала матрасик. Туда обеих и положили. Потом уже, пару лет спустя читала Люся «Денискины рассказы», и там тоже девочку в ящик от комода укладывали, как ее сестричек.

И сразу вся жизнь в доме пошла наперекосяк. По ночам девки орали. Заплачет одна – за ней другая. Мама их к себе в кровать уложит на подушки: одну с одного бока, вторую с другого. Папа стал в прихожей ночевать, там тахту ему поставили и телевизор. Ему же на работу, а он не выспится. Люся понимает. Она сама тоже в одной комнате с малышками спать не могла; по сто раз за ночь орут, будят. Ее бабушка к себе в комнату забрала, теперь Люся там на диване ночует.

А еще купать их каждый вечер. В бабушкиной комнате; а это большая, главная комната в квартире: там стол – старинный, с толстыми фигуристыми ногами. Люся вокруг него на велике ездит, а под ним, под столом, за стеной свешивающейся скатерти – у нее дом. Она там играет. Вечером на стол ванночку ставят, воду приносят и купают их, кукольных малышек, но настоящих, живых. Люся смотрит. Ей даже разрешают полить этих беленьких пупсиков из кувшина.

А еще ходить на молочную кухню за кефиром. Им специальный кефир нужен, не тот, что в холодильнике в бутылке. Мама уходит туда внутрь, стоит там в очереди долго, а Люся на улице ждет, с двухместной синей коляской. Смотрит как стекает вода из водосточной трубы. От нечего делать сует под струю рукав своей новой, купленной на вырост, шубы. Гладкий мех на рукаве закурчавился от тех купаний. Шуба большая, тяжелая и неудобная, Люсе ее не жалко. Потом мама выходит. У нее в руках белые бутылочки с детским кефиром. На них натянуты рыжие резиновые соски, длинные как морковки. Мама видит мокрый Люсин рукав, ругается. Потом они идут домой.

Девочки отнимали у мамы все время. Ей было не до старшей дочери. Да к тому же измотанной и от этого постоянно раздраженной маме лучше не попадать под руку. Теперь Люся старалась все время проводить с бабушкой Юлей. А если той не было дома, она сбегала на улицу.

Улица. Огромный мир лег Люсе под ноги. Не только двор, где она гуляла каждый день. Нужно пройти его насквозь, завернуть за гаражи и кочегарку, потом быстро пробежать через чужой двор. Как можно скорее, чтоб не заметили его обитатели, не привязались, чего она здесь ходит. Завернуть за угол магазина «Подписные издания» и оказаться прямо перед универмагом. Универмаг, двухэтажное здание с широким парадным крыльцом – по ступенькам можно прыгать на одной ножке – полно всяких сокровищ. Ходить от прилавка к прилавку, разглядывать женские шляпы, сумочки, разноцветные коробочки неизвестно с чем. Потеряться среди вешалок с платьями или пальто. «Надо обязательно привести сюда подружек со двора, будем играть в прятки». Забраться в пустую будочку кассирши, найти здесь круг бумажной ленты, на которой печатают чеки, и тихо играть, пока тебя не обнаружит уборщица: «Девочка, ты чья?» И тогда быстро убежать: «Ой, меня мама ждет!»

А можно равнодушно пройти мимо универмага, перейти дорогу и спуститься на берег реки. Здесь на дебаркадере стоит магазин водников «Поплавок». Сюда Люся ходила с дедушкой. Он работал в портовой конторе кем-то, кем она не знала. Дедушка был «инженером» и «водником», значит, это его магазин. Он покупал ей подушечки – маленькие квадратные леденцы в сине-белую полосочку с повидлом внутри, шершавые от сахарной обсыпки, Люсины любимые. Дедушка умер через полгода после рождения сестренок. Бабушка тогда еще так непонятно сказала: «Скорпионы… Когда рождаются, кто-то уходит…» Люся не поняла, но запомнила.

От «Поплавка» можно пойти берегом. Пройти под мостом, ведущим на ту сторону. В воде мелькают рыбьи спинки. На песке валяются сточенные рекой обломыши кирпича, тонкие рыжие пластиночки. Ими можно рисовать на асфальте. Это если лето. А если зима, здесь можно кататься на лыжах. Лыжня проложена вдоль реки, она уходит куда-то в дальние дали мимо Кремля к виднеющейся чуть ли не у горизонта монастырской колокольне и еще дальше к скиту. Что это за скит такой, Люся не знала. Все говорили: «Скит», и ладно.

Если есть в кармашке двадцать копеек, можно подняться от реки в парк. Тут прямо на горке карусели всякие. Чашки, что водят хоровод друг за другом, качели-лодочки и на высоком столбе карусель «Ромашка». Сядешь, цепь перед собой на крючок накинешь, и полетели… Над рекой, над зелеными верхушками деревьев, над красной стеной Кремля.

***

– Люсенька, ну почему опять тройки? И по русскому, и по геометрии. Восьмой класс же. Ну как отчислят. Ты же умная девочка! А пойдешь в пэтэу с троечниками, – бабушка ворчала потихоньку, вздыхала.

 

Мать только что как следует отругала Люську за тройки. А чего такого-то? Год еще только начался, успеет еще исправить. Ни в какую путягу она не собирается. Она в Ленинград уедет – в театральное. И тройки, кстати, потому что некогда было. Придумали контрольную по геометрии в начале учебного года давать. А у них – спектакль ко Дню учителя. Суперский. По «Ревизору». Подкороченный слегка, чтоб в тридцать минут уложиться. Другие же тоже выступать хотят. Называется «Сцены из…» А у Люси самая главная роль: городничиха. Ну да, главная. На ней все действие в этих «Сценах» держится. Каждый день после уроков репетируют. Не до геометрии.

Но бабушку жалко. Она переживает. Сама-то всего три класса в школе успела закончить. Не до учебы было: сначала матери помогала, та слегла на несколько лет, ноги отказали, потом вообще – революция.

– Ну ба-а, девки вон вообще на одни тройки учатся. И ничего. Их не ругаете.

Бабушка печет булочки с маком. Сейчас уже будет доставать противень из духовки. Поэтому Люся с кухни не уходит, терпит ее ворчание.

– Так что ж, Люсенька, у них-то одна память на двоих. Им трудно. А ты, вон, еще в четыре года «Бородино» наизусть рассказывала. На елку к нам в театр придешь в костюмчике гусарском… Помнишь костюмчик-то? Как начнешь: «Скажи-ка, дядя…», дак тебя не остановить, пока до конца не дойдешь. Дед Мороз, Василий Петрович наш, уж и так тебя, и этак: «Молодец, девочка, вот тебе пряничек…» А ты, знай, шпаришь.

Люся помнит. И костюмчик, его бабушка сшила по портрету Лермонтова: ментик с эполетами, мундирчик коротенький, темно-зеленый, кивер. Каждый год она в нем на Новый год фотографировалась. От снимка к снимку костюм становился все меньше. Нет, конечно, не так. Это Люся росла. И как на елках с «Бородино» выступала – помнит. Это еще что. Вот ее одноклассница Светка Трифонова, та с «Железной дорогой» Некрасова отжигала. Надоумил же бог родственничков, родителей или бабку, читать маленькой девочке это страхопудило. Встанет ангелок в беленьком платьице с блестками на стульчик и оттуда: «Сё там? Тайпа мейтвецов!» – «Представляю, как народ веселился».

Люся выросла в театре… Нет, к сожалению, к артистам, к этому уникальному, замешанному на особых дрожжах, племени она не имела никакого отношения. Она жила там, за сценой, в кулисах. Вряд ли кто-то замечал маленькую девочку, прошмыгнувшую темным коридором, или играющую в одиночестве среди реквизита. Ее время начиналось утром, пока артистов в театре не было, и заканчивалось с их приходом. Бабушка Юля работала в театре дежурной и гардеробщицей. Была одной из тех незаметных женщин, что играли Его Величество Театр, как короля играет свита. А вы думали, театр играют только артисты? Ха-ха. Люся с самого детства знала театр с изнанки. Задний двор за высокой кирпичной стеной: здесь выбивали костюмы – фашистские мундирчики со свастикой и средневековые камзолы, шитые серебряной тесьмой. Полутемное фойе с роялем и картиной Айвазовского «Девятый вал». Буфет для артистов на втором этаже, куда простым смертным хода нет, и где в очереди за граненым стаканом чая и бутербродом с сыром стоят Баба Яга – тот же Василий Петрович – Дед Мороз и соседка по дому Полин-Митревна – костюмерша. В костюмерной Люсе доставались самые красивые лоскутки.

Она показывала сестрам, Эле и Ленусе, свой театр. Здесь, в ее театре всегда было тихо и сумрачно. Только дежурное освещение. Большие пространства кутали углы в серые тени, теплые и пыльные. За сценой можно было найти огромную мягкую куклу Шапокляк, дублершу живой артистки на тот короткий момент, когда рассвирепевший лев Чандр швыряет ее в оркестровую яму. Поиграться с ней, перебрасывая тряпочное чучело друг другу. Пройти полутемным коридором второго этажа между высокими дверями «Директор», «Художественный руководитель», зайти в репетиционную и побрякать на пианино. Можно шуметь сколько угодно, в театре никого нет. И весь он принадлежит сейчас Люсе.

Она видела все спектакли. Не по разу. И приключения семейки каких-то придурочных грибов, этот спектакль показывали на новый год, и она смотрела его день за днем, стоя в самом дальнем углу зрительного зала, там, куда ее запускала билетерша. А сидя ей, маленькой, было ничего не видно за чужими спинами. И местные постановки: «Коварство и любовь», «Соломенную шляпку», «Дом», и спектакли заезжих гастролеров.

Однажды, она тогда училась в пятом классе, в город приехала французская пантомима. Настоящие французы. Всего один спектакль. Билетов, конечно, было не достать, да они и не пытались. Бабушка пообещала пропустить Люсю с мамой. Но они опоздали. Все из-за мамы. Она прособиралась: причесаться, нагладить платье, накрасить глаза. Чего там краситься-то? Все равно в темноте сидеть. В результате они пришли поздно: в дверях служебного входа встал цербер-администратор: много вас тут, халявщиков, идите за контрамарками. А контрамарки – не для всех, для родственников и знакомых лиц, гораздо более значительных, чем театральная гардеробщица. Но Люся сдаваться не собиралась. Оставив маму на улице у входа в театр, она обежала здание, открыла калитку в кирпичном заборе. «Золотой» ключик ей дала бабушка, провести не смогла через кордон, но путеводную ниточку подкинула. Пробежала задним театральным двором и позвонила в звонок на неприметной, совсем не парадной дверце. Это вход в хозяйство костюмеров и бутафоров: швейку и склады костюмов и реквизита.

– Ты чего тут, Люська? – костюмерша открыла дверь.

– Полин-Митревна, пустите нас с мамой. Мы на спектакль пришли, а там уже не пускают.

– Да? А ну как поймают? Мне за вас по шапке получать не охота.

– Ну, вы просто дверь пока не закрывайте. Мы проскочим. Я дорогу знаю.

Костюмерша, тетка по натуре добрая, но боявшаяся любых неприятностей как огня, подумала, пожевала губами, вздохнула.

– Ладно, Люська. Я счас уйду, а потом приду через пятнадцать минут и дверь запру. Успеете?

– Успеем! Спасибо, Полин-Митревна!

– Спасибо… Спасибо на хлеб не намажешь. С тебя пряничек, Люська.

Это был такой театральный пароль: «С тебя пряничек». Подразумевать он мог что угодно. В данном случае – ничего, это Полин-Митревна обычно угощала Люсю и ее сестренок то пряничками, то конфетками.

И Люся понеслась обратно за мамой. Пока ее не было, к маме пристроилась еще какая-то мадама в шляпе и с ней – взрослый мальчик. Оказалось, с маминой работы, можно даже сказать, ее начальница. Пришли на лишний билетик. А никаких лишних билетиков и в помине нет. Пришлось Люсе тащить их за собой, и мадаму эту, и ее сынка. Почти бегом они бросились к задней двери. Оттуда Люся повела свой отряд на второй этаж: лестница… коридор… Надо торопиться, спектакль уже начался. Люся махала рукой своим спутникам: «Давайте, давайте, не отставайте!» – и неслась вперед. Коридор вывел их на сцену. Да-да, прямо на сцену. Но сбоку, в кулисах. Из зала их было не видно, а вот артист, дядька в классической для мима полосатой майке-тельняшке, очень удивился. Сквозь его белый грим было заметно. Он даже бормотнул что-то, хотя в пантомиме слова не полагались.

На сцену выходили две ложи. Та, что справа, если смотреть из зрительного зала, была просто ложей, там сидели зрители. А вторая считалась «правительственной», билеты в нее не продавались, и со стороны зала она всегда была заперта. Зато со стороны сцены ложа закрывалась на простой откидной крючок. Именно сюда, Люся и вела свою команду. И вот они, как воры, наконец, пробрались в «правительственную» ложу и устроились там на «правительственных» стульях.

Люся всегда знала, что будет артисткой.

А кем еще? Что она зря что ли столько лет ходила в кружок в ДК Профсоюзов? А в школе? Как только Эля и Ленуся пошли в школу, пятиклассницу Люсю назначили вожатой первоклашек. И она организовала театр. Не настоящий, само собой, куда малышне – кукольный. Сами делали кукол для «Теремка». Сначала лепили головы из пластилина: медведь, зайчик, лисичка и остальные. Потом обклеивали эти болванки мелкими обрывками мокрой газеты, сверху – кусочками белой бумаги. Это называлось «папье-маше». Потом аккуратно разрезать эту голову бритвочкой. Вытащить пластилин, и снова склеить уже пустую. Раскрасить. Сшить «тело» куклы, то, что будет надеваться на руку. Тут очень пригодились лоскутки, натащенные Люсей из театральной костюмерной.

В общем, несколько лет Люся летела к своей цели, сверкая звездой на школьных подмостках и в кружке дома культуры.

И вот, благополучно закончив школу: никаких троек, только четверки и пятерки, она едет в Ленинград поступать в театральное училище. Ленинград – самый лучший город на свете. Сколько раз они приезжали сюда на экскурсии с классом. Автобусом. Рано утром выезжали, три часа в пути, потом Петродворец или Пушкин, вечером – в театр. Ну еще обязательно в гастроном какой-нибудь большой: всем же дали денег на колбасу и сыр. А еще можно купить пепси-колу или фанту. Фантастика!

Ей до сих пор не нравится вспоминать этот день. Этот экзамен. Полное фиаско. Она была абсолютно уверена в себе, точно знала, что поступит. И стихи выучила так, что от зубов отскакивало, и станцевать могла вполне прилично: у них во Дворце Профсоюзов был преподаватель сценического движения. Дядька, правда, даже не второй свежести, но двигался, и их учил двигаться так, как на сцене полагалось. Выступила она здорово. И не стеснялась. Никакой зажатости.

И что? Ее срезали сразу. Откуда ей знать, что она понравилась комиссии, даже очень. Но, простите-извините: никто, и звать никак, провинциальная девочка, а надо принять того и этого, сына или племянника, или еще кого. А эта… Если будет настойчива, придет на следующий год… Всегда так было… Нормально…

Откуда ей знать.

Она обиделась.

Жестко и горестно. И не найдя себя в списках допущенных к следующему экзамену, опустошенная, пошла не в общежитие вещи собирать, пошла куда глаза глядят. Понимая, что этот красивый чужой город только поманил и посмеялся над ней, «поматросил и бросил». И поедет она, Люся, обратно домой, и мама скажет: «Я так и знала». Мама всегда так и знала. Как ей, Люсе, надо себя вести, что делать и куда поступать. В институт водного транспорта, куда же еще. Мама его закончила. И дедушка. Там все схвачено. А театральное: «Ля-ля-ля-тополя – кому это все надо – это не профессия – фигня на постном масле». Может и, правда, фигня. Они же ее, Люсю, не оценили. Сидели кобры очкастые и козлы слюнявые, старые, смотрели: «Читайте… Покажите…» Что она не прочитала, что ли, не показала? Что вы еще хотели?

Она все шла. Погода хорошая. Солнышка не видать, все в дымке серебристой. Тепло. От асфальта марево поднимается. Такой день – акварельный, полупрозрачный, слегка смазанный. Прекрасный – если бы не Люсины горести. Она на набережную вышла. Потом мост. Нет, она не по первому мосту перешла. По следующему. От Эрмитажа – на Васильевский остров. И опять вдоль воды. Снова мимо мостов, одного и второго.

Она не очень-то и соображала, где идет, куда… Обиду из себя выветривала. Смирялась. С тем, что домой поедет. Ни в какой водного чего там институт поступать не будет. Лучше дома в кулек, в культпросвет. Туда-то возьмут. Год проучится и снова попробует в театральное… Или ну его совсем… Домой не хотелось. Там ее жалеть будут: как же, замахнулась… а ей по носу.

…По носу. А что это такое перед носом? Объявление: «Приглашаются монтажники телевизионной аппаратуры… Предоставляется общежитие…» Кто тут? – Производственное объединение имени Козицкого.

Люся стояла перед низким, как это часто было в Ленинграде, окном, и на уровне ее лица висело объявление о наборе. Да мы уже сказали кого. Мы только не сказали, ну не пришлось к слову, простите, что там у себя в городе в последних двух классах средней школы Люся, как и остальные ее одноклассницы, проходила практику на местном телевизионном заводе. Сидели девчонки на конвейере, совали связки проводов в блоки питания будущих телевизоров, паяли эти проводки. Люся называла это «хвосты вязать телятам». Но хвосты там или не хвосты, а корочки им всем выдали. Так что оказались девчонки, и Люся в том числе, теми самыми монтажниками телевизионной аппаратуры, которые вот прямо сейчас посреди улицы требовались. И могли рассчитывать на общежитие.

И Люся понеслась. По указанному в объявлении адресу. Со своими корочками. Слава богу, взяла из дома все, что имела, не только аттестат.

Уже вечером того же дня, что начался так бездарно, что пытался вышибить ее обратно домой, Люся стала ленинградкой. Ну не совсем еще. Но место в общежитии она получила. А все формальности – на завтра. А работа? Да лучше на заводе в Ленинграде, чем … Чем где угодно.

Еще нужно было позвонить домой и сказать. Это не так просто. Радостно маме в ухо: «Нет, не поступила… да, провалилась… нет, домой не приеду… устроилась на завод…» И получить порцию вечных маминых «ятакизналов» и еще кое-чего: «Немедленно домой! Какой завод! Ты с ума сошла! Я приеду завтра!» Можно потянуть время. Сегодня сказать, что сдала. И после следующего экзамена через три дня, когда она соберется с силами, да и уже отработает пару дней, вот только тогда позвонить домой и признаться. Нет. «Померла, так померла». И Люся отправилась звонить.

 

Она знала только один междугородний телефон – на Московском вокзале. Прямо как с платформы входишь в большой зал с памятником Ленину, по правую руку были три или четыре полукабинки, облицованные черным кафелем. Если бы кафель был белым, то получились бы душевые в их городской бане на Инженерной улице. Только вместо жестяной леечки под потолком – телефонный аппарат на стене. Когда ее сестренки были совсем маленькими, в ванной постоянно было что-то замочено, то детские шмоточки, то взрослое постельное белье. Бабушка стала ходить с Люсей в баню по субботам. Вот в такую вот кабинку. Ходить в общее отделение мама им не разрешала: там грязь, грибок и микробы.

Люся пристроилась в недлинную очередь и уже через десять минут закрыла за собой высокую прозрачную дверь, сняла трубку, набрала номер и, зажмурившись, сказала: «Алё».

***

Мелкий-мелкий дождичек субботним вечером – это привычно: «Даже не моросит, а сочит какой-то». Воздух сочится влагой, направления нет, мельчайшие капельки воды прилипают к лицу, к волосам, к плащу со всех сторон. Люся идет на курсы кройки и шитья. Она ходит на них уже три месяца. Ходит в заводской клуб. Клуб у них шикарный. Четырехэтажное сталинское здание, серое и строгое, с пилястрами, верхушки которых словно переполненные ковчеги. Тут и крученые завитушки, и листья, а еще и звезды с серпами и молотами в самой звездной середине. В клубе очень хорошая столовка, вкусно и дешево. Кроме рабочих «Козы» сюда вся округа ходит, студенты из соседней универовской общаги, а еще автобусы с туристами на обеды привозят, и тогда вообще не протолкнуться. Сюда же они с девчонками в кино часто бегают. Но сегодня – курсы кройки и шитья!

Люсины соседки, обе, и Ольга, и Лариса, в театральный кружок записались. И Люсю звали:

– Ты ж в театральный хотела. А мы спектакль ставим.

– Какой?

– «Васса Железнова» Там женских ролей много, и тебе что-нибудь найдется. Не из главных, конечно, но…

– Нет, девочки, хватит с меня театра. Я лучше на курсы кройки и шитья пойду.

– Ой ли! Не пойдешь. Скукотища это. Вон лучше на гитаре иди учись.

– Сказала, кройки и шитья, значит – кройки и шитья.

«И чего это я, правда, такую ерунду придумала, шить чего-то, время тратить».

И вот уже четвертый месяц каждую субботу вечером Люся и еще пять девушек сидят в небольшой комнате на третьем этаже клуба – комнате со швейными машинками, портняжными метрами, картонными лекалами и престарелой преподавательницей Алефтиной Петровной. Люся привыкла ладить со старушками, разговаривать, а главное слушать их. Она уже давно поняла главную беду старости: прожито много, рассказать есть что, да некому. Дети взрослые не слушают, до того ли им, они свою жизнь проживают, внуки не у всех под рукой. Амплуа внимательной слушательницы Люсе удавалось всегда, и за это старушки ее любили и баловали. Но не Алефтина. Неулыбчивая, вечно поджимавшая тонкие, нарисованные красной помадой, губы, сухонькая, начавшая уже горбиться от старости Алефтина Петровна смотрелась дамой. Этакой старой дамой. Говорили, что в прошлом портнихой она была знатной, шила наряды не самым простым заказчицам, а одно время работала закройщицей в знаменитом ателье «Смерть мужьям». Сейчас ей было далеко за семьдесят, и кружок в клубе «Козы» – это всё, что ей оставалось.

Алефтина всех своих учениц звала исключительно по фамилии, замечания раздавала щедро, а самой сильной ее похвалой было: «Ладно. Сойдет». А больше всех доставалось Люсе, и швы у нее кривые, и выкройку она строит не так, и даже за машинкой сидит неправильно. «Да какая разница, как я сижу, это что, урок чистописания в гимназии в присутствии Их Императорских Величеств что ли». В общем даже Люсиному упрямству подходил конец: «Все хватит с меня швейки этой чертовой. Если руки не тем концом вставлены, нечего и время терять. Вот дошью этот халатик дурацкий, и все, аривидерчи».

– Верховцева, ты куда такую петлю разбабахала! Ты на халат медали за доблестный труд нашивать собираешься? – Люся и не заметила, что за ее плечом уже некоторое время стоит Алефтина.

– У меня будут крупные, яркие пуговицы. Халатик блеклый, тусклый, а пуговицы его зажгут.

Были вытащены из кармана и разложены по недошитому халатику пермамутрово-белые не совсем ровные, а будто выточенные вручную из раковин пуговицы, большие, размером с пятак. И бледно-голубой, как застиранные джинсы, ситчик вдруг прикинулся то ли летним небом, то ли летним морем, теплым и ласковым.

– Ладно. Сойдет, – поджав губы, грозная старушенция проплыла мимо.

«Сойдет… Не сойдет, а красота». Люся искала пуговицы целый месяц, обегав кучу пуговичных лавок, а нашла случайно в комиссионке, совсем рядом с их общагой. Увидела эти шесть перламутровых красавиц и сразу поняла, что только они должны быть на ее халатике.

Занятие закончилось, и она уже укладывала почти готовый халатик в сумку. «Всё, на следующем петли доделаю, и прости-прощай, Одесса-мама, больше сюда не приду». Вдруг:

– Верховцева, останься на пять минут.

«Выгнать меня собирается. Ну тут наши желания совпадают».

– Алефтина Петровна, вы мне хотите сказать, чтоб я больше не приходила? Дак я и собираюсь больше не приходить. Петли только доделаю, не бросать же. Не надо мне ничего говорить. И руки у меня кривые и то, и сё, сама знаю.

Алефтина сидела на стульчике, школьном таком стульчике с фанерным сидением, у большого раскроечного стола. Маленькая старушка с седыми завитыми кудряшками. Старомодная голубая блузка, отложной воротничок подколот брошкой-камеей, юбка серая, какого-то блестящего, «струящегося» материала, почти в пол. Классная дама? Графиня с тремя картами? – Старая портниха. Совсем не страшная, несмотря на тонкую ниточку поджатых губ и принахмуренные выщипанные бровки.

– Ты, Верховцева – наглая девица и глупая корова. Ничего не поняла. И пытаешься мне хамить, подняв плечико. Я этот кружок веду уже лет десять, на косоруких девиц насмотрелась. И, честно сказать, впервые вижу здесь такую как ты.

– Такую особо косорукую?

– Такую особо талантливую. Ты, Верховцева, если захочешь и работать будешь, как лошадь, можешь настоящим мастером стать. Я же вижу, ты из вот этой нашей детской ерунды, из ночнушки, из халата этого убогого пытаешься построить настоящую вещь.

– Я? Вы же сами мне… Швы кривые… Выкройку не той стороной… И вообще…

– Кривые, кривые. Но главное не это, это азбука. Научишься. Небось и читать-писать не сразу научилась. Главное, что ты в отрезе, в материи сразу вещь видишь. Это дорогого стоит. Это только мастер может. А на машинке строчить, что ж, это не диво, даже обезьяну выучить можно.

«Вау, я – мастер! Звучит круто. Ну Алефтина… Ты фрукт! Ругала меня, ругала, и здрасьте».

– Если хочешь, я с тобой дополнительно поработаю. По-настоящему научу с материей дело иметь, и платье, и пиджак, и даже пальто построить сможешь.

Алефтина никогда не говорила «ткань», «материал», всегда только «материя», и словом «шить» не пользовалась, – «построить» – только так: «построить платье, построить халат».

– Ну, ты вообще слышишь меня, Верховцева?

– Что? А, да. Слышу, конечно.

«Алефтина – фея-крестная, обхохочешься. А я – Золушка. Сейчас поеду на бал. Построю себе бальное платье в рюшах и лентах, и поеду».

– А вам-то это зачем, Алефтина Петровна?

– А просто интересно. Интересно, сумею ли тебя обучить. Интересно, сумеешь ли ты… Все-таки что-то новое. У меня нового-то, сама понимаешь, не много уже может случится. Ну что, по рукам? Или ты еще раздумывать будешь?

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru