Ю_ШУТОВА
Амалия и мы
Часовня, это только название. Настоящий свадебный комплекс, работающий по принципу конвейера, круглосуточно, без выходных. Можно жениться, даже не выходя из автомобиля. Платье, кольца, букет. Все шло наборами, подешевле, подороже, на выбор. Инструктаж: где встать, что говорить, кольцо жениха у меня на большом пальце, кольцо невесты у Фан-Фана на мизинце. Рассветное небо над головами. Вопросы, клятва, обмен кольцами, фотография на полароид, конверт с двадцатью долларами регистратору, свидетельство о браке нам.
Брачная ночь в номере на двадцать четвертом этаже. Ну как брачная… Рухнули в постель и уснули обнявшись.
Когда мы очнулись… Знаете, это очень верное слово: «Очнулись». Мы лежали, смотрели друг на друга, касались пальцами, и одна мысль бродила в двух наших головах: «Зачем? Зачем мы сделали это? Связали себя звеньями свадебных колец. Разве это было нужно?» Как двух лыжников сталкивает лыжня, так нас с Франсуа столкнула жизнь, столкнула страсть. Но так же, как лыжникам, нам нужно разойтись, наши пути ведут в противоположные стороны. Он рвется в Голливуд, а я… А я точно нет.
После завтрака или обеда – время в Лас-Вегасе относительно: во сколько бы ты ни проснулся, хоть среди ночи, считай это утро – мы подали жалобу в местный окружной суд. Дескать, брак был заключен в состоянии алкогольного опьянения, просим считать его недействительным. Никто наше решение не оспаривал, пообещали аннулировать это безобразие и выслать решение по почте. Прожив еще сутки в «Сахаре» в привычном состоянии любовников, мы мирно расстались. Франсуа махнул в вожделенный Голливуд, а я вернулась в Париж.
Правда, в этот свой последний день в Лас-Вегасе я встретила Клауса.
Клаус
Франсуа с оловянными глазами кружил у рулетки, высчитывал шансы, а я бродила по «Сахаре», собирая последние впечатления. Наконец, уселась в каком-то тысяча первом по счету ресторане. Официант поставил передо мной бокал белого мартини. На крохотной сцене перед оркестром плавно поводила гибкими обнаженными руками певица. Платье ее струилось черненым серебром, сверкало. Голос парил, поднимался чайкой над волной скрипок.
И с рассветом, я знаю, станет памятью ночь,
И начнется новый день.
Вэббер, ария старой кошки, да вы слышали, эту мелодию знают все.
Я плыла вслед за летящим голосом, растворялась в музыке, соглашалась: да, всё, уходя, остается в памяти, в бездонном ее хранилище, остается навсегда. Над ухом прозвучало:
– Могу я присесть.
Я вздрогнула. Как-то замитусилась от неожиданности, начала двигать свой недопитый бокал туда-сюда. Этот голос выдернул меня из глубины воспоминаний, и я забилась на поверхности, судорожно заглатывая реальность. Почему-то на ум пришла картинка из давнего детства. Я сижу на корточках среди пыльных лопухов в дальнем углу двора за сараями. Обычно сюда никто не заглядывает. Этого-то мне и надо. Выкапываю маленькую ямку в земле и кладу туда разглаженную конфетную фольгу, а сверху бусины: красную деревянную, голубенькую пластиковую, а третья и не бусина вовсе, так, стекляшка, выпавшая из закрепа сломанной бабушкиной брошки. Накрываю большим осколком молочной бутылки и зарываю, старательно утрамбовываю землю ладошкой. И тут же прокапываю маленькое отверстие точно посредине стекла. Любуюсь, завороженно. Там, в круглом иллюминаторе теперь не фольга и бусинки. Нет. Там, как в волшебном фонаре, проносятся разные видения – то красный Марс, летящий сквозь серебристый космос, то волшебное яблочко на тарелочке, то… И тут над ухом картавый детский говорок: «Ага, секретик зарыла!» Я вздрагиваю, закрываю руками окошечко в иной мир. Будто я пират, застигнутый английскими солдатами над сундуком вожделенных сокровищ.
– Я вас не побеспокоил? – вновь раздается рядом.
На этот раз слегка вкрадчиво.
Поднимаю глаза – возле столика стоит мужчина с коньячным бокалом в тонких пальцах с наманикюренными ногтями. Высокий, сухопарый, на вид около пятидесяти, белокурые волосы волной зачесаны со лба назад, джинсы, дорогие, явно сшитые на заказ туфли и белая рубашка-поло с крохотным крокодильчиком на груди слева. Пожимаю плечами: «Хотели присесть, садитесь. Мне не жалко».
Опускает обтянутый денимом зад на плетеный стул, молча тянет свой коньяк. Певица на сцене допела и ушла, ее сменил смуглый коротышка в костюме, правда, рубашки под пиджаком, застегнутым на единственную пуговицу, я не заметила, но галстук на голой шее болтался. Еще на нем была низко надвинутая шляпа, белая, гангстерская. Застучали барабанчики, подключался рояль, и дядечка хрипловато запел: «Тока тако, тока тако…» – аргентинское танго, соленое, как пот рыбака, сочное, как ананас, горячее, как грудь тоскующей красотки. На мою руку опускается сухая мужская ладонь:
– Идемте танцевать.
В пространстве перед столиками вытанцовывала одна пара, явно профессионалы для привлечения посетителей. Но и мой партнер кружил меня не хуже. Шептал мне, щекоча дыханием шею: «Наклон… обход… от меня и обратно…» В его руках я была невесомым перышком – подбрось, взлечу к потолку и, кружась, медленно опущусь прямо ему на ладонь.
Мимо нас прошла девушка с цветами. Не останавливаясь, мой партнер вытащил из кармана пару долларов и бросил в корзину цветочницы. Она протянула ему розу, королевскую, бордовую. Куда ему деть цветок, руки-то мной заняты? Он зажал стебель зубами.
Дотанцевали. Протянул мне розу, и когда я взяла ее, поднес мою руку к губам, челка упала ему на глаза, серые, светлые, как расплавленное серебро.
– Клаус Зибер.
– Амалия Веттер.
Почему я назвала это имя, а не давно ставшее привычным «Леа»? Может, потому что знакомство с неким Клаусом лишь проходной момент, завтра меня уже не будет в Вегасе. А может, я соскучилась по нему, по имени, которое было частью меня, было мной. Клаус посидел за моим столиком еще полчаса, угостил меня вторым бокалом мартини, рассказал, что приехал в Штаты вести какую-то научную школу, вот с друзьями прилетел в Лас-Вегас на выходные, задал пару ничего не значащих вопросов и откланялся, сунув мне визитную карточку. «Клаус Зибер. Профессор. Технический университет Дармштадта». Где-то в Германии. Когда уходила из ресторана, беленькая картонка с буквами осталась на столе. Зачем она мне?
Разве могла я предположить, что встречу Клауса снова. Всего через три года. Или через четыре? Память, хоть и безразмерный склад, но там постоянно все теряется, засовывается не пойми куда, хватишься – нету, а выскочит, когда не нужно.
У меня была весенняя привычка – пятничным вечером, чтобы отрешиться от бесконечных рабочих вопросов и назавтра в выходной проснуться с пустой головой, пойти пешочком в сторону сквера Мари-Трентиньян. В апреле в Париже цветет сакура. И не только японцам свойственно любование этой мимолетной красотой.
Минула весенняя ночь.
Белый рассвет обернулся
Морем вишен в цвету.
Узенькие дорожки, фонари, скамейки, ничего особенного, типичный городской сквер. Но когда его накрывали облака розовых лепестков, маленький садик превращался в зачарованный лес. И самое главное, туристы туда не забредали шумными стайками. Так что для вишневой медитации под выходной сквер Мари-Трентиньян самое оно. А по дороге еще заскочить в кафе «Ленотр» на улице Сент-Антуан, там подавали бесподобный мильфёй и крепчайший эспрессо, божественное сочетание.
Устроилась за столиком на террасе. Только откусила первый раз от пирожного, на стол легла роза. Я подумала, это уличный продавец. Знаете, ходят африканцы, предлагают сувениры или цветы, молча выкладывают перед вами, если вы не платите, забирают. Торговля почти без слов. Глянула из-за пирожного, как из-за бруствера – нет, белый, и лицо… Я его видела. Но где? Когда? У меня в глазах, как у Скруджа МакДака замелькали образы знакомых мужчин: не тот, не тот… Улыбается. Видя, что я не могу вспомнить, взял розу и зажал зубами. Ну конечно! Танго в отеле. Мой последний день в Лас-Вегасе. Как же его звали? Ганс? Эрих? Немецкое имя.
– Клаус Зибель. Узнали меня, Амалия?
Амалия. Я назвалась тогда Амалией. Он запомнил, надо же.
Сказать, что я была удивлена, это не сказать ничего. Я была ошарашена. Вероятность столкнуться в Париже после случайной встречи в Вегасе и так близка к нулю, но чтоб еще и с розой?! Это невероятно!
Клаус рассмеялся:
– Я узнал вас еще два квартала назад. И шел за вами. На пути был цветочный павильон. Вы прошли мимо и нырнули в кафе. А я вернулся и купил розу. Чтобы вы вспомнили меня. И никакой мистики. Я физик, а физика мистики не терпит, – и, положив розу обратно на столик, добавил, – ротэ розэн бидойтэн либэ. Красные розы означают любовь.
Воздушной периной сакуры над сквером Мари-Трентиньян мы любовались вдвоем.
– Вы парижанка, Амалия?
– Нет, я не парижанка и даже не Амалия, – «призналась» я.
– Вот как? А почему же вы назвались Амалией? Это имя грело мне душу.
Надо было что-то придумать. Нечто жизнеподобное, правдообразное. Но не зря же я столько лет болтаюсь в «прихожей» кино.
– Видите ли, Клаус, тогда… – я помолчала, закусив губу, будто задумалась, стоит ли рассказывать постороннему мужчине очень личное, пережитое, может быть, еще не вполне, еще волнующее мою трепетную душу, – в Вегасе мне хотелось забыть… Забыться. Выпасть из самой себя, – я подняла на него совершенно несчастные глаза, страдание просверкнуло в них серебристой рыбьей спинкой, скопилось слезой. – Я рассталась с человеком, которого очень любила. Я любила, а он, как оказалось, нет. А тут вы. И меньше всего я собиралась, извините, случайному человеку показывать, ту размазню, в которую превратилась. Амалия – моя подруга, женщина самоуверенная, жесткая, про таких говорят: «Лопатой не убьешь». Такая, какой бы я хотела быть, но мне не дано. Вот я и назвалась ее именем.
– И как же вас зовут на самом деле?
– Леа.
Мы пешком дошли до моей квартирки на рю дю Мон-Сени. Внутрь я его не пустила. Незачем. Дала номер телефона, чмокнула в щечки, махнула розочкой и адьё. В свою норку я никого не допускала. Что моё, то моё. После расставания с Фан-Фаном я, конечно, в непорочные весталки не записалась, но ограничивалась интрижками, не доводя до длительных связей. Это ведь не любовь, порой даже не влюбленность. Если говорить о чувствах, то самым правильным будет, пожалуй, удовольствие. Удовольствие от секса, от возможности выйти куда-нибудь вдвоем, поболтать, обменяться мелкими подарками по поводу и без. Легко сходились, расставались без скандалов и слез, подбирали новых партнеров. И, скажем так, встречаться я предпочитала в квартирах любовников, а если такой возможности не было, кое-кто был женат, на помощь приходили отели с почасовой оплатой.
Почему предпочитала встречаться не дома? Что тут непонятного? Меньше всего я беспокоилась о серебряных ложечках. Но! Утренний, чуть кисловатый душок, оставшийся от вчерашних удовольствий. Несвежие простыни – лишняя стирка. Мужчина, надевающий вчерашние трусы и носки, тоже несвежий, как загнувшийся между косточкой оливки и окурком кусок сыра. Необходимость изображать заботу: бежать вниз за круассанами, варить кофе. «Передать джем, дорогой?» – «Спасибо, дорогая». Улыбки, как засохшая булка, того и гляди, крошками просыплются. Пусть это все достанется моему партнеру, пусть я буду в гостях, пусть передо мной изображается показная забота. Нет, проблема вчерашних носков не ко мне. Каждая уважающая себя женщина носит в сумочке зубную щетку, пачку презервативов, чистые трусики и чулки. По крайней мере, во Франции.
Когда прощались у дверей моего дома, Клаус пригласил меня на фуршет. Научный симпозиум, на который он явился в Париж, традиционно заканчивается коллективной пьянкой.
– Приходите, Леа. Уверен, вы никогда не бывали на попойках ученых. Это вас позабавит. А на следующее утро я уезжаю.
Зачем я вам рассказываю такие мелочи? Эти мелочи позже превратились в такие крупности, что своротили мою жизнь. Так валун сваливается в речку, перегораживает ее, заставляет изменить течение. Если бы я не пошла на тот фуршет, моя жизнь текла бы другим руслом. Наверно. Ничего нельзя знать. Ни заранее, ни потом задним числом. Я получила компактный букет, да, опять те самые ротэ розэн, и двух коллег Клауса в придачу: Майкла и Павла. Первый был из Штатов, второй из Союза. Так вчетвером мы прошли сквозь официальный фуршет и продолжили позже в ближайшей пивной. Было весело, пили пиво, представьте себе, во Франции совсем необязательно пить вино, шутили. Душой нашей маленькой компании был Майкл. Он травил анекдоты, скабрезные, но смешные. Потом на такси метнулись на Пигаль в ночной клуб – пили, танцевали. Надо сказать, русский танцевал, как медведь, оттоптал мне все ноги. Вообще он, в отличие от Майкла, был бука букой, в основном отмалчивался, кроме «да» и «нет» из него ничего было не вытянуть. Ну что вы, никакой ностальгии по родине рядом с ним я не чувствовала. Никакими березками или замерзающими в степи ямщиками меня в Союз было не заманить.
Всю ночь мы болтались по клубам, когда вышли на улицу, солнце вылезало из-за крыш, брезгливо косясь на замусоренную Пляс Пигаль. За ночь площадь превращалась в помойку, по щиколотку покрываясь обертками, сигаретными пачками, бутылками, бумажными обрывками, одноразовыми стаканчиками, разношенными презервативами, неопознаваемым рваньем. Но ничего. В девять утра выйдут дворники, и через час Пигаль избавится от следов ночного порока, вновь станет девственно чистой до следующей ночи.
Зашли в гостиницу, где остановился Клаус, он подхватил чемоданчик, заранее собранный – немецкая педантичность и предусмотрительность – и всей компанией в аэропорт. Выпили по последней в баре и расстались: Клаус улетел, я, поймав такси, поехала отсыпаться, куда делись Майкл и Павлик, бог весть.
Клаус звонил мне каждый день, и раз от разу наш разговор становился все более близким, интимным, все более откровенным. Он неуклонно шел к сакральному слову: «люблю». От «вы» к «ты», от «думаю», «помню», «нравишься» к «хочу» и «люблю». И ещё ротэ розэн, те самые, которые бидойтэн либэ. По субботам в двенадцать часов в дверь звонил посыльный из цветочной лавки, передавал мне букет пунцовых роз. Если я не ночевала дома, а такое случалось, то забирала свой букет у консьержки. И та, старая дева, сухая и плоская, как лист из гербария, каждый раз вздыхала, кисло улыбаясь: «Почему ей? Почему не мне?»
По началу влюбленность Клауса казалась мне смешной. Сами подумайте, мы встречались лишь трижды, ни разу не сблизились. Разве танец, даже такой сексуальный, как танго, можно считать близостью? Мы даже не целовались! Но слушая его голос в телефонной трубке, представляя его лицо, руки, что ловко ведут меня, неумелую, в сложном танце, я как-то оттаивала, поддавалась. И когда через пару месяцев он сказал: «Я приеду в Париж на выходные. Приеду только к тебе. Можно?» – ответила: «Можно».
Мне уже слегка за тридцать, последняя молодость, меня уже давно пора полюбить. И если это Клаус, что ж, пусть. Пусть будет Клаус. Мимо любви я пройти не могла.
Клаус приехал. Два дня – одна ночь. Все это время мы не выходили на улицу, не вылезали из постели. Все мои принципы пошли псу под хвост. Не пускать любовника в свою норку? Но это же Клаус! Совсем другое дело. Номер в отеле на пару часов? С Клаусом – ни за что! Никаких влюбленностей? Только секс? Куда там! Я уже нуждалась в нем. Клаус был мне необходим. И расставаться с ним, отрывать его от себя в конце этих безумных выходных было больно. Настолько, что я не поехала провожать его. Возвращаться из холодного равнодушного Руасси одной казалось немыслимым, лучше проститься здесь на моей территории, в тепле.
Клаус, Клаус… Вы знаете, я до сих пор не знаю, не понимаю, кем он был. Честен он был со мной, или это была игра? И если игра, то чья? Был ли он статистом в этом сценарии или соавтором? И никогда мне уже этого не узнать. Знаете, в кино есть такое понятие – поворотный пункт. Ну, объяснять, наверно, не нужно. Каждый из мужчин, про которых я вам рассказываю, был поворотным пунктом в моей жизни. Клаус Зибер стал финальным.
Уже через три месяца он предложил мне руку и сердце. Именно в такой старомодной формулировке, подкрепленной привычными ротэ розен, прозвучало его предложение. Я согласилась сразу. Повторю, мимо любви я пройти не могла. Переехала к нему в Дармштадт. Зарабатывал он более чем прилично, работать мне было ни к чему. Жизнь покатилась гладенькая, приятная. По-немецки скучный город – размеренность и порядок: тихие улицы, застроенные простыми домами, широкие площади, герцогский дворец, окруженный деревьями, будто сказочный замок вырвали вместе с приросшим к нему куском леса и поставили посреди современного города, стайки студентов, велосипеды, ресторанчики с обязательными картофельным салатом, луковым пирогом и яблочным вином. Дом Клауса возле парка Розенхёэ, и тут без роз не обошлось. Чистенький, образцовый.
Порядок в нем поддерживала фрау Марта, кругленькая, сдобная, пахнущая лавандовым мылом и корицей, аппетитная, как плюшка, экономка Зиберов. Наследственная. Клаусу она досталась вместе с домом от отца. Фрау Марта гордилась своей принадлежностью к наследию Зиберов. Пришла в Дом, она произносила, почтительно, с большой буквы, двадцатилетней деревенской простушкой – косы баранками уложены на затылке, старенькое пальтишко на плечах, в картонном чемодане единственная клетчатая юбка, блузка с кружевным воротничком да пара застиранных нижних рубашек. Почему-то особое удовольствие ей доставляло рассказывать, как пятилетний Клаус – шорты с лямками, белые гольфы, рубашечка пузырем на спине – читал ей свои детские книжки «Неряха Петер» и «Король-лягушка». Она прямо млела, повторяя в сотый раз: «Мальчику так нравилось про глупую девчонку, что жгла спички! Глаза сверкают, как две монетки, и низким глухим голосом пугает меня:
Сгорела бедная она,
Зола осталася одна.
Да башмачки еще стоят,
Печально на золу глядят».
Меня фрау Марта звала деточкой, считала ребенком и ничего по дому делать не позволяла. Не положено. Таков порядок. Иначе на что здесь она?
Да не в Марте дело. Давайте уж к кульминации. Несколько театрально звучит, согласна. Но это и был театр. Или, как говорили в моем детстве, кино и немцы.
Вернулась с прогулки, захожу в гостиную, а там Майкл. Тот самый, с которым болтались по клубам на Пляс Пигаль. Я его сразу узнала, такое лицо трудно забыть: глаза круглые, чуть навыкат, как у аквариумных рыб и усы, знатные такие, полковничьи, рыжеватой скобой обводящие пухлые капризные губы. Сидит Майкл в кресле нога на ногу, перед ним на манерном столике серебряный подносик с чайным прибором. Марта его впустила? А сама где? Я мимо кухни проходила, это ее, можно сказать, святая святых, но там пусто, хранительницы очага нет.
Я воззрилась на гостя удивленно, а он, даже зад не оторвав от кресла, по-хозяйски так рукой на чайничек указует:
– Присаживайтесь. Вам с сахаром? Или сливок добавить по-английски?
– А фрау Марта где?
– Отлучилась в лавку. Сказала, ветчина закончилась. Вам не кажется, что Марта – самое подходящее имя для прислуги?
Вот уж чудо – наш нежный Цербер оставил в доме постороннего человека и ускакал по своим делам. Или Майкл не чужой в этом доме?
Я заняла второе кресло. Они стояли не напротив друг друга, а несколько боком, и, разговаривая, приходилось поворачивать голову к собеседнику. Искоса глядя в полковничьи усы, говорю:
– Майкл, вы неудачно зашли. Клаус в отъезде, вернется только через неделю.
Он, растянув свои подвижные губы в подобие улыбки:
– А я не к своему другу Клаусу нынче. Я нынче к вам, – и уставился выкаченными гляделками мне в лицо.
– А-а-а… – не знаю, что еще добавить, поэтому прячусь за глотком подостывшего чая.
– У вас такой забавный акцент в английском.
А мы, как и тогда, в Париже, говорим по-английски.
– Вы ведь француженка, да?
– Я родом из Бретани, – говорю, – бретонка.
Улыбка его становится приторной, сиропной. Хочется взять салфетку и оттереть лицо от этого липкого взгляда.
– Ну, если вы бретонка, Амалия, то я испанская летчица.
Я поперхнулась, закашлялась, слезы брызгами, в животе еж завозился. Чего я так испугалась? Пока кашляла, кой-как с мыслями собралась, улыбаюсь вымученно:
– Амалия? Клаус рассказал вам про мою шутку?
Этот холодный пучеглаз чашечку отставил, бледные пальцы шалашиком перед грудью сложил:
– Ну какие шутки, девочка моя?! – фамильярничает. – Амалия Веттер, подружка Петера Куолема. Кстати, мои соболезнования, ты ведь испытывала к нему теплые чувства.
Я попала в сети. Только пока не могла понять, куда, на какой бережок тянет меня этот похожий на рыбу рыбак. Что-то подсказывало мне, что лучше не дергаться, не запутываться крепче и безнадежней – не реагировать, не возражать, помолчать. Не дождавшись от меня ответа, Майкл продолжил:
– Ты же помнишь Павлика, Амалия, – он нажимал на имя, вдавливал его мне в мозг, – Павла Веденеева, вы так мило танцевали в том клубе, как его… – пощелкал пальцами, делая вид, что вспоминает.
Думал, я подскажу? Но я молчала.
– Завтра Павел прилетает в Дармштадте. И я хочу, – «хочу» прозвучало щелчком бича, неоспоримым приказом, – чтобы вы возобновили знакомство. И поближе. Как можно ближе. Ты меня понимаешь, Амалия?
Лицо его стало жестким, губы подобрались в плотную складку. Не полковник – фельдфебель, распекающий нерадивого новобранца. Молчу, неотрывно глядя в чашку. В темном омуте чая плавает искривленное отражение моего испуганного глаза.
Повторяет, пропихивая каждое слово в мою голову:
– Ты меня понимаешь? У тебя неполная неделя. Веденеев приедет на шесть дней. Конференция по структуре атомного ядра. Впрочем, тебе это не важно. Ты соблазнишь этого увальня, заставишь его остаться в ФРГ. Он не должен улететь со своими. Хотя бы просто опоздать на самолет. Дальше не твоя забота. Поняла? Ну, я жду ответа.
– Я расскажу мужу, – пискнула я.
Это был единственный аргумент, попытка прикрыться зонтиком от налетевшего урагана. Майкл рассмеялся. Весело, как хорошей шутке. Это было самым страшным. Он наклонился ко мне, похлопал по плечу.
– Я думаю, мой друг Клаус не будет возражать.
