Ю_ШУТОВА
Амалия и мы
Аристарх
Что было дальше? Больница в крохотном городке Помос. Меня выловила береговая охрана. Вытащили на борт катера и сдали в больницу. Я притворилась, что ничего не помню. Они решили, туристка надралась, свалилась с яхты, треснулась башкой, вот вам и амнезия. Случай редкий, но не единичный. Расспрашивали. Но я лишь глазами хлопала.
– Имя?
– Не помню.
– Как очутилась в воде?
– Не знаю.
– Может, упала с яхты, с катера? Может, столкнули?
– Не помню. Не знаю. Может.
Неделю я изображала безмозглую идиотку. Но надо было как-то выныривать из этой ситуации. Мою соседку по палате собирались выписывать. К ней пришел муж, принес ей одежду, документы, деньги, чтоб утром она благополучно добралась до дома. Рыбак, он должен был выйти в море ни свет ни заря. Не до жены. Я обокрала ее. Забрала все и ушла среди ночи.
Теперь меня звали Леа Патрину.
Крохотный пансион в Лимасоле, дешевый. Содержал его какой-то турок или болгарин, старик, высохший как ветка старой оливы, облизанный временем до полного отсутствия индивидуальных черт – темное лицо, глаза неразборчивого цвета над острыми скулами, серая борода. Крохотная комнатка – деревянный топчан, стул, умывальник. На что еще может претендовать мойщица посуды в забегаловке для портовых грузчиков?
Он тоже жил в этом пансионе. Я сталкивалась с ним по вечерам, когда возвращалась с работы. Статный мужчина в светлом костюме, немолодой, явно за пятьдесят. Но спина прямая, никакой обрюзглости. Всегда свежевыбрит, и лицо, знаете, такое медальное, благородное. Выглядел аристократом, и я понять не могла, зачем он торчит в этом припортовом районе, где живут лишь работяги да шлюхи, почему сидит на колченогом стуле под тентом во дворе, о чем болтает с вечно курящим кальян хозяином нашего крысятника. Он разговаривал и с другими жильцами, а пару раз я видела его в той таверне, где мыла посуду. Однажды он дождался моего выхода и напросился в провожатые.
Представился мне, чуть поклонившись:
– Аристарх Владимирович Новожильский, ваш сосед и тайный поклонник. Можно просто Аристарх.
Он произносил свою фамилию на московский лад, невнятно акая: Новожильскай. Но в Москве не бывал никогда. Он был потомком русских эмигрантов, тех самых, что бежали после революции из Крыма, в Константинополь и дальше, дальше, горохом раскатываясь по Европе. Вы, конечно, читали Булгаковский «Бег»? Что-то подобное произошло и с его дедом. Или отцом? Я не очень помню эту историю. Честно говорю, чужое прошлое меня всегда мало интересовало. Новожильский был писателем. Почему русским? Писателем он был французским. Ничего удивительного, родился и вырос во Франции, язык этой страны был для него родным, так же, как и унаследованный от предков русский.
Именно писательством и объяснялся его интерес к местным. Он собирал чужие истории, складывал их в копилочку, чтобы потом вытащить, встряхнуть и вставить в очередной роман. Ко мне он испытывал иной интерес, более земной.
В тот же вечер я, собрав свое немногочисленное барахлишко, переселилась в его комнату.
Мне нравилось с ним. Любовником Аристарх был прекрасным. Главным для него было доставить удовольствие женщине. И здесь он был весьма изобретателен. Но даже не это… У него был очень сексуальный зад. Хотелось схватиться за него, притянуть красивое ухоженное тело к себе, вдавить в себя. Простите, если мои откровения вас шокируют. В моем возрасте только и остается, что эпатировать юношей.
Он звал меня девочкой.
И порывался втиснуть в свои писания.
–Ты будешь эдаким эфемерным образом, воспоминанием главного героя, случайно встреченной гречанкой. Несколько фраз, звонкий девичий смех, медный локон за ухом, протянутая на ладони раковина. Это станет его навязчивой идеей. Ну что-то в этом духе.
Я поднимала бровь:
– Где ты видел рыжих гречанок? Тогда уж шотландка или ирландка.
– Нет, – он наматывал на палец мои кудри, подносил прядь к глазам, смотрел сквозь нее на свет, – не люблю Шотландию. Сырая серая страна. Холодно. Мне нужно солнце. Прогретая томная Греция. Белое на голубом. А рыжие рождаются повсюду. Ты же родилась. Надо только понять, как тебя будут звать. Аргиро? Нет, жестковато. София? Избито. Сфено? Да, пожалуй. Тебя будут звать Сфено.
– Что это за имя? Не слышала такого.
– Ну что ты, девочка. Наверняка, слышала. Просто не помнишь. Сфено – старшая из сестер Горгон, дочь морских божеств, бессмертная красавица.
– Горгона – красавица? – я хохотала. – Медуза Горгона со змеями вместо волос? Если ее сестрица хоть отчасти была похожа… Бр-р-р…
– Дурочка, – говорил Аристарх нежно, – сестры Горгоны были красавицами, недаром к ним относился эпитет «лебединошееи». Перешли дорогу Афине, вот та и поквиталась с бедняжками, превратив в монстров. В общем, именно образ огневолосой красотки Сфено будет бередить душу моего героя.
Надо ли говорить, что я уехала с Аристархом? Он позвал, я согласилась.
– Поедешь со мной, девочка?
– Поеду.
– Ты не спрашиваешь, куда?
Я не стала объяснять ему, что хочу уехать не куда, а откуда. Уехать, наконец, с этого до тошноты красивого острова, ставшего могилой моего Петрика и едва не ставшего моей собственной могилой. Не видеть сверкающего моря, безмятежно раскинувшихся гор, шепчущихся олив и буйно цветущих азалий. Мне было все равно, куда ехать. И вы абсолютно правы, я использовала Аристарха. Впрочем, он тоже использовал меня. Не только мое молодое, влекущее его тело. Мой мозг тоже. Уже там, на Кипре, я стала превращаться в его секретаршу – собирала листы рукописи, которые он постоянно раскидывал, подкалывала в папочку короткие фрагменты, написанные на чем попало, даже на ресторанных салфетках и квитанциях. Пришла в голову фразочка, и записал, чтоб потом не гоняться за ней, не выуживать из памяти. Позднее превращение завершилось – я вела его переписку с издателями, отвечала на звонки, перепечатывала с диктофона куски романа, составляла рабочий график: встречи с читателями, выступления на радио и прочее, и прочее, и все такое прочее. Но это малоинтересно.
Ах да, я же не сказала, где мы жили. Маленький французский городок на берегу зеленой реки. Вы знаете, что вода во многих французских реках отдает зеленью, а почва почти бесцветная, светло-серая? Представьте себе. Как он назывался? Какое это теперь имеет значение? Вы ведь все равно не проверите. Он назывался Бомон. Нет, это не «высший свет», пишется совсем по-другому. Французы любят ставить лишние буквы. Вот в них все и дело. Звучит одинаково, а пишется по-разному. И смысл разный. Этот Бомон означал «красивая горка», а если переводить на русский литературно – «красная горка». Пришлось, как ни крути, выучить французский. Хотя после школьного английского, финского и греческого это было не столь уж трудно.
Городок был чудесный. Двухэтажные каменные дома, поставленные впритык на узких улочках, замощенных тем же желтоватым камнем. Возле реки – настоящий замок. Там даже кто-то жил, хотя башни были подразрушены. Старинный мост, тяжелый, опиравшийся на каменные арки, стоявшие по колено в зеленоватой воде. Внизу небольшая плотинка, образующая заводь. В ней колышутся полупрозрачные перевернутые прибрежные кусты. Встанешь посредине моста, перевесишься через широкую выщербленную ограду и смотришь на свое отражение, сквозь которое проплывают маленькими темными призраками рыбешки.
Спешить по утрам к булочнику с плетеной из соломки кошелкой, покупать выпеченный ночью багет и пару круасанов к завтраку. Выходить на рынок, сновать между каменных колонн, поддерживавших черепичную крышу, выбирать мясо и овощи, щупать кочешки капусты, пробовать мед, вдыхать перевитый пестрый дух специй, выложенных в открытых холщовых мешках. В этом было столько простой телесной радости. Ходить в пиццерию по воскресеньям. Это была единственная на весь городок забегаловка. И по выходным приходилось заказывать столик по телефону прямо с утра. Еще можно было выпить кофе в маленькой кондитерской на площади между рынком и церковью. Больше никаких развлечений здесь не было. Но мне нравилось.
Я как-то вся пропиталась Аристархом. Понимаете, все вокруг – это был он. Рынок, полный оглушающих запахов, старая чопорная церковь, крохотные кофейные чашечки на клетчатой скатерти, река и ветер. Весь городок был Аристархом. Не нахожу слов, чтобы объяснить. Куда бы не обращался мой взор, везде находилась вещь, идея, мысль, связанные с ним. Иду мимо почты – надо отправить эссе о постмодернизме в «Меркюр дё Франс». Покупаю баклажаны – приготовить рулетики с сыром. Для кого – понятно. Здороваюсь с хозяином кондитерской – не забыть через пару дней купить молотый кофе, Аристарх без него не пишет. Иду через мост – в последнем эпизоде Аристархова романа герой стоит под дождем на мосту Ватерлоо, совсем другое время и место, но ассоциативно вспыхивает в мозгу. Возможно, так проявлялась моя любовь. А может, не любовь, а добровольное подчинение, растворение себя в нем, как более значимой, более важной для вселенной персоне. Теперь уже не определить.
Честно говоря, я полагала, что до конца моих дней останусь там, останусь Леа Патрину, секретаршей и сожительницей писателя.
Да, вы правы, не получилось. А причина банальная. Аристарх пил. Все писатели пьют. По крайней мере, так твердит молва. Обедать без бутылки вина мы не садились. Это же Франция, здесь так принято. Потом рюмочка ликера или коньяк. Это называется «дижестив». А если выбирались туда, где водились театры, рестораны или его приятели, там Аристарх отрывался, как мог. С битьем посуды, плясками и пьяными откровениями. Порой такая кутерьма продолжалась несколько дней. «Я – писатель, эта работа высасывает меня, мне нужно встряхнуться», – говорил он. Я не спорила.
Она, работа высасывала его все чаще. Раз в год, в восемь месяцев, в шесть, в три…
Он заканчивал свой роман, тот самый, куда вставил срисованную с меня Сфено. Ну как заканчивал… Только на моей памяти он писал его пять лет. Пять! Представляете?! Если бы он писал только этот бесконечный роман, давно бы разорился. Рассказы, эссе, полемические статьи о современной литературе – Аристарх был востребован, журналы охотно платили за любое его слово. Пьесы ставились в театрах, звучали по радио. Он достиг того уровня, когда не писатель работает на успех, а успех работает на писателя. Но Великий Роман был на первом месте.
О! Это был эпохальный труд. В том смысле, что он впихнул в него целую эпоху, с двадцатых годов, когда на свет явился его главный герой и до шестидесятых, когда того добивала депрессия и страсть к саморазрушению. И как выйти из этого виража, бедолага не знал. Не знал и Аристарх.
– Надо ехать, – твердил он, – ехать… Поедем в Грецию, девочка? Белые стены, напитанные солнцем грозди винограда, свисающие с перекладин над самой головой, кислое вино в оплетенных бутылях. И Сфено, раздобревшая, крепкая, переполненная жизненными соками, как виноградная гроздь. Только она способна вытащить его из мрака. Поедем. Мне надо прочувствовать эту атмосферу. И я закончу книгу.
Мы поехали.
Деревенька на берегу Эгейского моря, километров пятьдесят до ближайшего города. Все, как он хотел, белые домики, виноград, грудастые женщины в пестрых широких юбках и расшитых бархатных кофтах, высохшие старухи в черном. Аристарх снял крохотную, будто игрушечную, виллу в паре километров от деревни. Искал творческого уединения.
Нашел.
***
Поезд. Этот поезд, это купе я запомнила навсегда. Хуже, я так и не вышла из него. Иногда мне кажется, что до сих пор.
Как только ушел проводник, дверь купе закрылась, Аристарх вытащил из багажа литровую бутыль, заткнутую пробкой, спеленутой грязной дерюжкой. Пробка была выдернута, и по крохотному пространству, ограниченному двумя вишневыми диванами, окном и дверью, поплыл кислый дух ципуро, греческого самогона, жесткого, как наждак, крепкого, как пересохший грецкий орех. Аристарх погасил свет, улегся и начал пить.
Я сидела, подобрав под одеяло ноги, и смотрела. Смотреть – было моим протестом. Нет, не верно. Смотреть – было убийством. Вы поймете.
Уже войдя в купе, он был глубоко пьян. Пьян уже неделю или около того. Шесть или семь дней он пил. Ничего не ел. Зачем? Разве в самогоне мало калорий? Пил самопальную дрянь, что покупал в деревне. Как он туда добирался, не знаю. Он даже разуться не мог, падал со скамейки, вышибая головой дверь, разбивая лицо о порог. Ему не было больно. Вряд ли он что-то чувствовал. Ворочался перевернутым навозным жуком, едва шевеля лапками. Я тащила его на второй этаж в спальню. Он падал на кровать, я уходила вниз. Не могла оставаться рядом. Спала на кухне, там была длинная узкая скамья. Сверху доносились звуки: валился с кровати, топал в туалет, блевал, рыгал, пердел. Ложился, доставал пузырь из-под подушки, прихлебывал, мычал, опять шел блевать. Шесть дней. Или семь. Целую вечность.
Надо было уезжать. На станцию я заявилась намного раньше, чем нужно. Надеялась, что он не доберется. Но он добрался. Опухшая исцарапанная рожа, болотная муть взгляда, омерзительный запах многодневного перегара, плоская фляга в нагрудном кармане. Рука ныряла за ней каждые пятнадцать минут.
Думаете, я могла не смотреть? Конечно, могла. Отвернуться к стене, положить подушку на ухо, уснуть. Выйти в коридор вагона, в тамбур, стоять до утра. Могла. Но я не хотела. Помните неправильные глаголы? Смотреть, терпеть, видеть, ненавидеть. Я учила глаголы. Запоминала на всю жизнь. Убивала свою любовь, превращала «любить» в «ненавидеть».
Купе было заполнено серым, падающим из окна, сумраком. Кислым, пропитанным сивухой, тоской, отвращением. Аристарх лежал совершенно голый на своей коечке. Натянуть на себя одеяло он не смог, просто не нашел, не определил его под собой, заворачивался в узенькое жаккардовое покрывалко. Завернуться не получалось, тело выпадало. Бутылка ласковой девкой пригрелась под боком. Вытаскивал, шумно глотал, прятал. Рыгал. Вырубался. Мычал что-то, ворочался, пытался укрыться последним углом покрывала: то задница, то сморщенный член высовывались, блекло отсвечивая в скудном заоконном свете. Иногда открыв глаза, замечал меня, сидящую напротив. «Чётнеспшь, спи», – шипел нечленораздельно. Тут же забывал о моем присутствии. Ну как же, его звала другая, вожделенная. Она снова появлялась на свет, давно уже полупустая.
Все на свете кончается. Кончился и самогон. Но Аристарх не мог этого запомнить. Снова и снова он вытаскивал свою подружку, выдергивал пробку, сосал ее горлышко. Но она больше не отвечала взаимностью. Была пуста, как иссохшая грудь старухи. Он прятал ее, ворочался, дергал себя за увядший фалос, дрочил, невнятно мыча. Снова вытаскивал пустую бутылку, сосал, дрочил…
Мне надо было выйти из поезда, сойти на первой попавшейся станции. Почему я этого не сделала? На что надеялась? Зачем копила в себе яд ненависти?
Когда мы вернулись домой, Аристарх выхаживался четыре дня. Руки тряслись, нутро горело, башка раскалывалась. Потом все прошло. Он вернулся к привычной жизни, продолжил свой роман.
Он вернулся. Я – нет. Я осталась в том поезде. Меня разрывало на части. Когда я смотрела на Аристарха, меня корчило от омерзения. Буквально до рвоты. Я не разговаривала с ним, старалась не встречаться в доме. Перебралась из нашей спальни в маленькую комнатушку под крышей, сидела там или уходила в город. Лишь бы не видеть его. И в то же время я страстно хотела его. Грудь, плечи, бедра… Я хотела его. Мучительно жаждала секса с ним. И не могла видеть.
Он пытался поговорить. Обещал, что это последний раз, что больше никогда. Что не будет пить даже пива. Что я права, презирая его. Корчился. Я не слушала – глохла, превращалась в камень, сбегала прочь. Мне казалось, если он протянет руку, дотронется до меня, я лопну, как перезревший, наполненный гнилью плод. Не презрение, нет. Омерзение.
Может быть, надо было ему сказать? Я не сказала. Ушла.
Фан-Фан
Да, именно так его и звали, Фан-Фан. Ну причем здесь тюльпан?! Это уменьшительное от Франсуа. Всего-то. Франсуа Симон. Мы поженились, хотя он был несколько моложе меня. Я подумала, что неплохо сменить свою, вернее, чужую греческую фамилию на французскую. Как оказалось, столь же чужую.
Но давайте по порядку. Бросив Аристарха, я перебралась в Париж. Хотелось жизни, круговорота событий, мельтешения лиц. Как мне надоела провинция! Все знают всё о своих соседях, даже то, чего и не бывало. Постоянное чувство, что через твой забор заглядывает чей-то любопытный глаз. А Париж – это совсем другое. Простор. Размах. Пестрые клумбы Люксембургского сада. Шик Османских бульваров. Суета Латинского квартала. Ночная Пляс Пигаль. Повсюду жизнь бурлит, плещет через край.
Поначалу снимала комнату в мансарде недалеко от площади Тертр. Это Монмартр, на мой взгляд, самый французский район Парижа, но, если спуститься с холма, окажешься в пестром странном мире, где скручены и сжаты Африка, Индия, Китай, перемешаны славянами и латиноамериканцами. Комната моя была близнецом той, что я снимала в припортовом клоповнике Лимасола. Обе были под самой крышей, выше только небо. Разница лишь в этажах, та была на втором, в эту нужно было подниматься по узкой крутой лестнице на седьмой. И небо разное. Там плотное, ярко голубое, лишь изредка укрывавшееся тучной периной, здесь жиденькое, разбавленное дождями, отражавшее серый камень города.
Работу я нашла быстро – на киностудии «Гомон» – ничего особенного, простая секретарская должность по перекладыванию бумажек и телефонным звонкам. Через пару лет, когда я уже прочно стояла на ногах, сменила свою поднебесную мансарду на более приземленную квартирку, но все там же, неподалеку от Сакре Кёр. Прижилась, менять район не хотелось. Через некоторое время работа мне окончательно прискучила. Что было делать? Если не работать, дорога одна – в содержанки. Или жены, что в принципе одно и то же. Я выбрала иной путь. Пошла учиться. Раз уж я попала в мир кино, надо выбирать какую-то киношную профессию. Ну что вы? Почему сразу в актрисы? Туда я тоже попала, правда, не буду врать, совершенно случайно, и ненадолго. Монтажёр! Вот кем я стала.
Знаете, в чем специфика такой работы? Ты знаешь всех актеров съемочной группы, они тебя не замечают. Проработаешь на фильме полгода, встретишь кого-нибудь в коридоре, скажешь: «Привет!» – в ответ удивленная мина: «Кто тут?» Но это очень интересная работа. Именно на монтаже закладывается основная идея, акценты, то что делает простую смену кадров шедевром. Если режиссёр – мать фильма, то монтажёр – его повивальная бабка.
Безусловно, я не достигла высот профессии, работала одним из рядовых мастеров, но насколько это было интересно! Кого я только не встречала на съемочных площадках. Даже великого Феллини! Не верите?! А напрасно. Он делал свой фильм про корабль на киностудии «Гомон». Кстати, я снималась в этом фильме. Нет, в титрах вы меня не найдете. И лица моего в кадрах. Я была дублершей. Там снималась одна английская актриса. У нее было совсем мало времени, поэтому отсняли все ее главные планы, а на остальное – съемка из-за спины, проходы, все, где не видно лица – искали дублершу. Нашли, но она заболела. Время уходит, дублерши нет. Феллини бесится, а тут я, несусь через площадку по своим монтажным делам.
Федерико орет, задыхаясь, он ведь старый уже был:
– Это кто? Ловите ее! Хватайте!
Я аж присела. А он:
– Где вы ее прятали? Быстро переодевайте и волоките сюда!
Знаете, на что он повелся? Походка. У нас с Барбарой, ну с той актрисой, оказалась одинаковая походка. Один и тот же рисунок движений. Так я попала в дублерши. Там, где в кадре голые ноги, это мои, все-таки я была в два раза моложе Барбары.
Ну вот, теперь про Фан-Фана.
Как в кадр попала, пусть даже частями и со спины, так надо мной будто фонарь подвесили, всем видна стала. Раньше по сто раз в день туда-сюда по площадке моталась – пустое место, нет меня, чашки кофе никто не предложит. А теперь, пожалуйста, гримеры за мной бегают: «Леа, присядьте, парик бы поправить». Костюмеры: «В этой сцене другое платье было, мы прошляпили, Леа, милочка, переоденьтесь». Оператор: «Леа, я свет на ваши ноги выставил справа, туда повернитесь». И хором: «Леа, мы в бар пропустить по стаканчику. Вы с нами?» Пожалуй, только сам мэтр мое имя запомнить не мог, ну да ему простительно. Великим все простительно.
Франсуа играл одного из беженцев, что на корабль подняли. Совсем маленькая роль. Он очень честолюбивый был, считал, что его дома не ценят, все в Голливуд рвался, даже английский выучил. Знаете, как смешно французы по-английски говорят? Звук «Х» сглатывают, у них же нет в языке, и твердый «Л», хоть застрелись, произнести не могут: вместо пипл – пипо̀ль, вместо Битлз – Бито̀льз. Язык – это важно. Когда мы, скажем так, познакомились, Фан-Фан спросил:
– Ты из Бретани, да?
Это из-за моего французского. Нельзя сказать, что у меня был русский акцент, но выговаривала я более жестко, чем парижане. Я не стала возражать, пусть будет Бретань. Прекрасное место. Старые фермы, дома с крышами от самой земли, зеленые поля. Нет, я там не была. Работала на финальном монтаже Ришаровской «Собаки в боулинге» а ее снимали, как раз в Бретани, так что насмотрелась. Не знаете такого фильма? Может быть, он не шел в России или был переименован. Причем там собака? Это такое французское выражение, что-то вроде слона в посудной лавке или волоса в супе – неожиданное, неприятное, неправильное, то, что не приветствуется. Да бог с ними, с Бретанью и собакой.
Я уже упоминала, что он был несколько младше? Года на четыре. А еще была в нем какая-то мальчишеская непосредственность, восторг перед миром. Рядом с Франсуа хотелось бегать по лужам, качаться на качелях и вплетать в волосы цветные ленты. Я чувствовала себя двенадцатилетней девчонкой. И он был очень красив. Темные кудри, карие глаза, ослепительная улыбка, смугловатая кожа – капелька южного солнца в крови. Он смотрел на меня чуть снизу. Ну почему маленького роста? Фигурально выражаясь, снизу. С восхищением.
Я тогда подстригла свои патлы покороче, он гладил мою гривку, говорил: «Ты моя львица, да? Ты умеешь рычать? А кусаться? Укуси меня, да?» У него через слово звучало «да», фраза словно подпрыгивала в конце. Не вполне вопрос, скорее метка. Вот раскатывается рулон ткани, продавец деревянным метром отмеряет, сколько нужно, и чирк мелом. Вот и «да» Франсуа были такими меловыми черточками, отмерявшими, отделявшими куски разговора.
Наш роман закрутился прямо на съемочной площадке, у всех на глазах. Косо смотрели? Да что вы!? Это раньше на меня косо смотрели. Одинокая девица без приятеля, любовника или патрона, ну вы понимаете, о ком я, это неприлично. Она или фригидна, как мороженая треска, или лесбиянка. А в те годы это не особо приветствовалось. Так что Франсуа, можно сказать, спас мою репутацию.
Киностудия, как и весь Париж, была деревней, где всё обо всех известно каждому, и сплетни фонтанируют непрерывно. И не просто деревней, а какой-то африканско-дикарской, сексуально-разнузданной. Любовный треугольник? Это мелко. Вокруг разворачивалась многомерная любовная геометрия. Мой шеф спал с женой главного бухгалтера, тот в свою очередь имел двух текущих любовниц, одну для тела, вторую для души. Это его собственные слова. Режиссёры спали с актрисами, те параллельно со своими агентами. Жены агентов с учениками актерских курсов, не имевшими пока допуска в высокие постели Гомона.
Фан-Фан жил возле канала Сен-Мартен. Канал узенький, когда по нему идет прогулочный пароходик, он едва не трется боками о каменные берега, кажется, можно с набережной прыгнуть прямо на палубу. Там есть шлюзы. А сверху круглые мостики – зеваки смотрят, как пароходик, запертый между сомкнутых ворот, поднимается или опускается вместе с водой. С берега закидывают удочки или просто сидят под деревьями, кто на скамеечках, кто на газоне. Я частенько оставалась у Франсуа ночевать и по утру разгуливала перед окнами в его рубашке на голое тело.
Рубашка любовника, любимого мужчины достойна оды. Это фетиш. Каждая девушка, пусть даже не всегда осознанно, мечтает о том, чтобы утром, выйдя из душа, надеть такую рубашку, широкую в плечах, прикрывающую зад, правда едва-едва, лучше не наклоняться. Разве самый модный халатик или махровое полотенце могут с ней сравниться? Это символ покорения мужчины. Ты носишь его рубашку, потому что он твой. Поверьте, если девушка, что осталась ночевать у вас впервые, с утра оказалась в вашей рубашке, вам уже от нее так запросто не отвязаться. Она пустила корни в вашей постели, в вашем доме. Не давайте рубашку случайной подружке, только той, которую действительно хотите видеть по утрам рядом и не однажды.
Фан-Фан повез меня к своим родителям.
– В качестве кого? – спрашиваю. – Как ты им меня представишь? Подружкой? Коллегой?
– Я представлю тебя невестой, да? Хочешь быть моей невестой, Леа?
– На эти выходные?
– На некоторое время. Пока не станешь моей женой, да?
Малыш сделал мне предложение. И кольцо прилагалось. Все честь по чести. Так что по дому Пьера и Катрин Симон я разгуливала с большим аметистом на пальце, как магистр мальтийского ордена. Из всех камней Франсуа признавал только аметист, считал его своим талисманом, приносящим удачу. Он был помешан на удаче. Ни талант, ни работа, ни происхождение не имели значения. Только удача. Случай, выносящий тебя наверх. Самое главное – приманить удачу, как белку в парке, сунуть ей орешков, чтобы прыгнула в руки. Одним из орешков был аметист. Были и другие: брелок в виде ключика, четырехлистный клевер оттиснутый на кожаном боку бумажника. Определенные сочетания цифр. Если с утра мимо проезжала машина с номером «25», «23» или, боже упаси, «26», всё, удачи сегодня не будет. Я смеялась, говорила: «Закрой глаза, я поведу тебя за руку. Если не увидишь, не считается».
В Аркашоне, а родители Франсуа жили в этом городе, мы почти нигде не были, забежали на пляж, чтобы отметиться, да еще Пьер повел нас в гости к своей матери. Замечательная старушка. Она курила папироски, вставленные в длиннющий костяной мундштук. Представляете? Черное бархатное платье с камеей, крохотные лаковые туфельки, седые кудряшки, руки в кружевных белоснежных митенках, и вот так на отлете дымящаяся папироска. Я бы даже сказала: «Пахитоска», – более соответствует образу. Старушка… Да… Пожалуй, тогда она была моложе, чем я сейчас. Ну да неважно. На ее долю тоже выпало не мало, завидовать нечему.
Все основное время мы с Фан-Фаном провели в казино. Огромный дворец, абсолютно сказочный – островерхие башни, стройные каменные лестницы, ведущие к портику входа. А уж внутри! Но нам было не до красот. Рулетка, вот что сжигало мозги моему жениху. Он, как многие, пытался найти систему в выпадающих числах. Ставил на любимую восьмерку, на «11» и «15». Нет, он не проигрался до креста, можно сказать, с чем пришел, с тем и ушел. Но он совершенно забыл обо всем, забыл обо мне. Если бы я тихо ушла, исчезла, он не хватился бы. Может и не вспомнил бы вовсе о моем существовании. Хорошо, что мы приезжали лишь на три дня.
Каштаны над каналом Сен-Мартен пожелтели, листья посыпались золотыми звездами на зеленый шелк воды. Я смотрела на них из высокого окна, и мне вдруг вспомнился Юра – бархатная зелень «Лягушатника», летчики, «Девушки, садитесь с нами», страсть в казенной гостиничной спальне, «Амалия, рыбка моя». Было ли все это наяву? Или голову мою заполняет туман ложных воспоминаний? Не было никакой Амалии. И на самом деле я Леа Патрину. Всегда была ею. Всегда жила в Париже. Франсуа подошел сзади, обнял меня за плечи:
– Грустишь, да?
Я мотнула головой:
– Просто осень.
– А меня в Голливуд зовут.
Я отстранилась:
– Правда? Вот так запросто зовут?
– Ну не запросто. Посватал меня один знакомый. Вот на пробы пригласили. Роль второго плана.
Роль второго плана – это не мелочь, тут можно и Оскара получить. Не только за главные дают. Я кинулась целоваться:
– Фан-Фан, поздравляю! Когда едешь?
– Мы едем, да? Ты же со мной, Леа? Бросай свою монтажку, увольняйся и поехали. А по дороге в Лас-Вегас заскочим, да?
– А в Вегас-то зачем? Играть?
– Жениться, дурочка, – он приставил указательный палец к моему носу, – там сразу всех желающих женят. Ты же не передумала, да?
Да, я не передумала. Вот только увольняться я не стала, взяла отпуск за свой счет на две недели.
Если вы не бывали в Лас-Вегасе, то нигде в другом месте такого увидеть не могли. Отель «Сахара» – нечто величественное в мавританском стиле с башнями, бассейнами, кучей разнообразных ресторанов, с казино, безусловно. Выходить из отеля на улицу нет никакого смысла, внутри есть всё и даже больше. Мы с Фан-Фаном и не выходили. Но сначала, сразу из аэропорта, мы метнулись в местный суд за разрешением на брак. Это заняло четверть часа.
«Сахара» потрясла нас обоих. Сказочный город из «Тысячи и одной ночи». Восточная роскошь. Нарочитая, утрированная, несколько мультяшная. Один наш номер чего стоил. Огромный, как падишахский тронный зал. Лабиринт из мавританских арок, напоминающих замочные скважины, решетчатые ширмы из темного дерева, ковры повсюду, даже в туалете, золоченая резьба стен. Наверно, это было какое-то новомодное тогда пластиковое покрытие, но выглядело вполне дворцово. В самом центре – три пальмы. Живые. Не слишком высокие, около двух метров, до потолка им еще расти и расти. Нет, не в горшках и не в кадках. Они росли прямо из пола, вокруг были уложены кованные решеточки. А между пальмами стояла джакузи. И подсветка. Забираешься в теплую бурлящую воду, она меняет цвет, то голубая, то зеленая, то розовая, и блики танцуют на потолке, на разлапистых кронах пальм, шевелящихся на искусственном ветерке от кондиционера. Оазис.
Пока мы обходили бары, игровые зоны, холлы, кабаре, искусственные сады и пляжики, бродили из башни в башню, с этажа на этаж, на Вегас спустилась ночь. Она была где-то там, снаружи, за высокими окнами. Внутри «Сахары» по-прежнему длился день: сверкали электрические солнца, гремела музыка, девочки из ревю, вертели задами и задирали ноги, звякали игровые автоматы, крупье выкрикивали: «Делайте ваши ставки!», толпы народа перекатывались из зала в зал подобно волнам прибоя. Только под утро, сыто отвалившись от рулетки, Франсуа вспомнил, зачем мы здесь.
– Леа, ты обо всем забыла, да? Сколько можно играть? Пошли скорее!
– Куда?
– Искать часовню. Ты, кстати, кто? Католичка? Протестантка?
– А ты? – сами понимаете, мне было совершенно без разницы, но я решила не афишировать свое советское безбожное воспитание.
– Католик, конечно.
– Здорово, я тоже католичка.
