Эула Бисс
Откровенно об иммунитете. Вакцинация
При случае вирус может инфицировать организм так, что вирусная ДНК включается в геном хозяина и начинает передаваться его потомкам. Невероятно большая доля человеческого генома состоит из остатков древних вирусных частиц. Часть этого генетического материала, насколько нам сегодня известно, не играет никакой функциональной роли, некоторые при определенных условиях запускают процесс канцерогенеза, а некоторые в процессе эволюции стали необходимы нам для выживания. Клетки, формирующие наружную оболочку человеческой плаценты, связываются друг с другом за счет активности гена, который очень давно возник из вирусной ДНК. Хотя вирусы не могут размножаться без нас, мы и сами не можем размножаться без некоторых, позаимствованных у них вещей.
Наша собственная адаптивная иммунная система, часть защитной системы нашего организма, которая обеспечивает нас генетической памятью и длительно сохраняющимся иммунитетом, как считают некоторые ученые, получила свои гены от вируса. Некоторые из наших лейкоцитов комбинируют и рекомбинируют свой генетический материал подобно генератору случайных чисел, тасуя последовательности ДНК и создавая огромное разнообразие клеток, способных распознавать немыслимое число разных патогенов. Эту технологию использовали вирусы, прежде чем мы ее у них переняли. Писатель Карл Циммер заметил о людях и вирусах: «Нет никакого “Мы и они”».
* * *
Предостережения, обнародованные Центрами по контролю и профилактике заболеваний (CDC) в связи с появлением нового вируса гриппа, в большей степени, чем что-либо еще, породили производство невиданного разнообразия сортов антибактериального мыла и ручных санитайзеров. Обеззараживающие салфетки продавали в продуктовых магазинах, дозаторы санитайзеров стояли там же на кассах. Большие дозаторы были установлены на входах в аэропорты, в почтовых отделениях и в отделе выдачи нашей библиотеки. Санитайзеры оставались там еще долго после того, как эпидемия угасла.
Я очень неохотно обрабатываю руки обеззараживающими растворами. Мой отец, руки которого были покрыты трещинами от частого мытья в госпитале во время обходов, внушил мне скептицизм в отношении всего, что сулит нам уничтожение микробов. Отец утверждал, что не все микробы надо уничтожать. Убийство микробов вместо их смывания напоминало ему о временах крестовых походов, когда один аббат, когда его спросили, как отличить истинно верующего от еретика, ответил: «Убивайте всех, Бог на том свете узнает своих».
Пока ручные санитайзеры уничтожали без разбора все бактерии и все вирусы, ученые обнаружили вещество триклозан в моче беременных женщин, в крови пупочной вены новорожденных и в грудном молоке кормящих матерей. Триклозан, антимикробный агент, содержащийся в зубной пасте, ополаскивателях для полости рта, дезодорантах, очистителях и стиральных порошках, среди прочего, является активным ингредиентом во всех антибактериальных мылах и многих санитайзерах.
Мы знаем, что триклозан в низких концентрациях останавливает рост и размножение бактерий, а в высоких дозах он их убивает, причем триклозан не различает «хорошие» и «плохие» бактерии. Мы знаем, что триклозан можно обнаружить в сточных водах, реках и в питьевой воде. Он содержится в мясе рыб всех морей и океанов мира, в организмах земляных червей и в крови дельфинов-афалин. Но при этом неизвестно, что все это значит для экологии.
Результатом исследований, в которых использовали несчастных мышей, крыс и кроликов, стало признание триклозана не слишком токсичным соединением для человека. Правда, последствия постоянного его воздействия пока никому неизвестны. Несмотря на протесты со стороны одной крупной химической компании, Управление по контролю за качеством пищевых продуктов и лекарственных средств (FDA) распорядилось продолжить исследование триклозана по Национальной токсикологической программе в 2008 году. Скотт Мастен, токсиколог, участвующий в этой программе, бесстрастно сказал мне в личном разговоре: «Я не покупаю антибактериальное мыло, и не потому, что я его боюсь, а потому, что от него нет никакой пользы». В ряде исследований было показано, что мытье антибактериальным мылом не более эффективно, чем мытье обычным мылом и водой. Триклозан вводят в мыло, говорит доктор Мастен, только потому, что компании нашли бездонный рынок для сбыта антибактериального продукта, который, как обещают производители, способен не только мыть, но и убивать микробы.
Я сказала Мастену, что меня интересует, насколько сопоставим риск от применения триклозана с риском от некоторых компонентов вакцин. Наша экспозиция к триклозану является постоянной, его можно обнаружить в моче людей, которые никогда не пользовались продуктами, содержащими триклозан. Для сравнения, наша экспозиция к следовым количествам веществ, содержащихся в вакцинах, ограничивается, в лучшем случае, парой десятков раз. Но я сказала доктору Мастену, что мне не хотелось бы совершить ошибку и преувеличить опасность триклозана в свете этого сравнения. «Проблемы оценки сравнительного риска достаточно трудны», – согласился он. Вероятно, что для человека риск экспозиции к триклозану низок, но любая степень риска, напомнил он мне, становится неприемлемой, если от вещества нет никакой пользы.
Страх перед вакцинацией нелегко приглушить высказываниями многочисленных экспертов о том, что польза от применения вакцин намного перевешивает вред. Серьезные побочные эффекты от введения вакцин возникают редко. Но трудно количественно определить, насколько редко, отчасти потому, что многие осложнения, связанные с введением вакцин, могут возникать и при заболеваниях, предупреждать которые должны эти вакцины. Натуральные корь, свинка, ветряная оспа и грипп могут стать причиной энцефалита (воспаления головного мозга, сопровождающегося его отеком). Мы не знаем, какой была бы заболеваемость энцефалитом в популяции, в которой никто не болеет и никого не вакцинируют. Но мы знаем, что в одном из тысячи случаев заболевания корью возникает коревой энцефалит, а после прививки энцефалит наблюдают в одном из трех миллионов случаев введения вакцины против кори, свинки и краснухи. Это настолько редко, что ученые не могут с уверенностью утверждать, что этот энцефалит является следствием вакцинации.
В 2011 году был обнародован подготовленный комитетом из восемнадцати экспертов доклад о «побочных эффектах» прививок, основанный на анализе 12 000 исследований вакцинаций. Доклад был направлен в Институт медицины. Были обнаружены убедительные данные о том, что вакцина от кори, свинки и краснухи может очень редко вызывать энцефалит с включением телец кори у людей со скомпрометированной иммунной системой. Кроме того, введение этой вакцины может сопровождаться лихорадкой с судорожными припадками, которые обычно протекают достаточно легко и являются преходящими. Вакцина против ветряной оспы может вызвать заболевание ветряной оспой, в частности у лиц с ослабленным иммунитетом. Шесть различных вакцин могут вызвать анафилактическую реакцию у людей с выраженной аллергией. Инъекции любой вакцины могут привести к обмороку и боли в мышцах, что является следствием самой инъекции.
В докладе особо подчеркивается, что значительно труднее установить, какие осложнения не вызываются введением вакцин. В то время как имеется достаточное число доказательных данных в пользу того, что какая-то вакцина может вызывать и вызывает определенные осложнения, нет никаких данных, с помощью которых можно доказать, что какое-то осложнение не может иметь место при введении вакцины. Тем не менее комитет считает, что имеющиеся данные позволяют отвергнуть какую-либо связь между введением вакцины от кори, свинки и краснухи и развитием аутизма. Этот доклад был опубликован вскоре после того, как общенациональный опрос показал, что четверть всех родителей уверены, что вакцины вызывают аутизм. Половина родителей выразили озабоченность по поводу серьезных побочных эффектов вакцинаций.
«Восприятие риска – интуитивные суждения, высказываемые людьми относительно опасностей мира, в котором они живут, – отмечает историк Майкл Вильрих, – может упорно сопротивляться любым доказательствам, высказываемым специалистами». Мы не проявляем страха в отношении вещей, которые с наибольшей вероятностью причиняют нам вред. Мы много ездим на машинах. Мы пьем алкоголь, ездим на велосипедах и ведем сидячий образ жизни. Тем не менее мы сохраняем высокую тревожность в отношении вещей, которые, по статистике, едва ли могут быть для нас опасными. Мы боимся акул, хотя самыми опасными для человеческой жизни тварями являются комары.
«Знают ли люди, какие риски сопряжены с большим числом смертей, а какие – с малым? – спрашивает правовед Касс Санстейн. – Нет, не знают. На самом деле, они в этом отношении часто очень грубо ошибаются». Санстейн основывает этот вывод на работе Пола Словика, автора книги «Восприятие риска». В проведенном автором исследовании людям предлагали сравнить риск различных причин смерти. Словик обнаружил, что большинство людей считают, будто в результате несчастных случаев умирает больше людей, чем от заболеваний, и что убийства являются более частой причиной смерти, чем самоубийства. Оба эти ответа на самом деле неверны. В другом исследовании было показано, что люди точно так же переоценивают риск смерти от таких разрекламированных и драматизированных причин, как рак или торнадо.
Можно, вслед за Санстейном, истолковать эти результаты как неспособность людей верно оценить риск. Но восприятие риска касается не только его измеримой, количественной стороны, в данном случае речь идет, скорее, о неизмеримом страхе. Наши страхи внушаются нам историей и экономикой, социальными силами и стигмами, мифами и кошмарами. Так же как в случаях других стойких убеждений или верований, наши страхи дороги нам. Когда мы сталкиваемся с информацией, противоречащей нашим глубинным убеждениям и верованиям, как обнаружил Словик в одном из своих исследований, мы больше склонны сомневаться в информации, нежели в себе и своей вере.
Велосипеды, сообщает New York Times, «являются самыми опасными потребительскими товарами, а на втором месте, с небольшим отрывом, следуют кровати». Однако эта статистика не вызывает у меня ни малейшей тревоги, хотя я большая любительница кататься на велосипеде и валяться в кровати. Я вожу сына на багажнике велосипеда и разрешаю ему спать в моей кровати, несмотря на то что один плакат, на котором изображен ребенок, спящий в обнимку с мясницким ножом, предупреждает меня: «Ребенок, спящий с вами в одной постели, подвергается приблизительно такой же опасности». Пренебрежение статистическим риском такого рода со стороны таких людей, как я, обусловлено хотя бы отчасти тем, что мы не желаем жить, подчиняясь диктату опасности. Рождение сына, которое подвергло мое здоровье большему риску, чем я предполагала до беременности, дало понимание, что о некоторых рисках все же стоит задумываться. «Рождение детей, – говорила мне одна подруга, у которой были уже взрослые дети, – это самый большой риск в нашей жизни».
«Вероятно, дело не в том, – рассуждает Санстейн, – что люди правы в фактах, а в том, чего они пугаются». И люди действительно пугаются. Мы запираем двери, забираем детей из государственных школ, покупаем оружие и ритуально обрабатываем руки санитайзерами только для того, чтобы подавить разнообразные страхи, большинство которых – это страхи перед другими людьми. Но, с другой стороны, мы – каждый по-своему – бываем абсолютно бесшабашными. Мы опьяняемся ради удовольствия. Это противоречие приводит Санстейна к беспокойству о том, что регулирующие законы, основанные на приоритетах публики, могут породить атмосферу «паранойи и пренебрежения». Очень много внимания уделяется минимальным рискам, но очень мало – реальным угрозам.
Паранойя, как считает теоретик Эва Седжвик, может быть заразительной. Она называет это «сильной теорией», имея в виду, что широкая, упрощающая теория может искажать наше мышление. Паранойя очень часто сходит за интеллект. Как замечает Седжвик, «обобщения, сделанные на основе чего угодно, за исключением критической параноидной позиции, представляются нам теперь наивными, ханжескими или угодливыми». Она не считает, что параноидное мышление непременно является обманчивым или неверным, но оно пренебрегает другими подходами к ценностям, не столь сильно зиждущимися на подозрениях. «Паранойя, – пишет Седжвик, – некоторые вещи понимает хорошо, но другие – плохо».
Интуитивная токсикология – таким термином Словик определяет способ, каким большинство людей оценивают риск контакта с различными химическими соединениями. Исследования автора показывают, что этот подход разительно отличается от подходов профессиональных токсикологов и приводит к иным результатам. Для токсиколога ядовитость определяется дозой. Любое вещество, принятое в избытке, может стать ядовитым. Например, вода в очень большой дозе может быть смертельной для человека, и гипергидратация в 2002 году убила одного участника Бостонского марафона. Но большинство людей предпочитают думать о веществах либо как об абсолютно безопасных, либо как о безусловно опасных, независимо от дозы. Это же мышление мы распространяем на экспозицию и считаем, что контакт с определенными веществами, каким бы ограниченным и кратковременным он ни был, непременно принесет нам вред.
Исследуя этот тип мышления, Словик предполагает, что люди, не являющиеся токсикологами, склонны применять «закон заражения» к токсичности. По их мнению, так же, как кратковременный контакт с микроскопическим вирусом может привести к тяжелому и длительному заболеванию, контакт с любым количеством вредного вещества навсегда поразит наш организм. «Быть зараженным, – отмечает Словик, – имеет свойство “все или ничего”, это все равно, что быть живой или беременной».
Страх загрязнения основывается на распространенном в нашей и других культурах убеждении, что при контакте некое вещество может заразить нас какой-то своей «сущностью». Мы будем навеки загрязнены, если прикоснемся к загрязняющей субстанции. Из этих субстанций мы больше всего боимся тех, которые сделаны нашими же руками. Хотя с этим едва ли согласятся токсикологи, многие люди считают природные соединения менее вредными, чем синтетические, сотворенные человеческими руками. Вопреки всем данным, всем свидетельствам и доказательствам, мы верим, что природа к нам полностью благосклонна.
* * *
Одно из привлекательных свойств альтернативной медицины заключается в том, что она не только предлагает альтернативную философию или альтернативное лечение, но и альтернативный язык. Если мы чувствуем, что внутри у нас скопилась грязь, нам предлагают «чистку». Если мы чувствуем, что нам чего-то не хватает, то нам предлагают «добавки». Если мы чувствуем, что в нашем организме полно токсинов, то нам предлагают «детоксикацию». Если мы боимся, что ржавеем от старости, то есть окисляемся, то нам предлагают «антиоксиданты». Эти метафоры направлены на источники наших базовых тревог. Язык альтернативной медицины понимает, что в таких ситуациях нам нужно что-нибудь безусловно хорошее.
Большая часть фармакологических средств, которые предлагает нам научная медицина, могут быть в равной степени и хорошими, и плохими. Мой отец имел обыкновение говорить: «В медицине очень мало по-настоящему хороших методов лечения». Хотя это само по себе, видимо, верно, мысль о том, что наша медицина так же порочна, как мы сами, не доставляет особой радости. А когда мы хотим радости, успокоения, комфорта, одним из самых тонизирующих слов, которые произносит альтернативная медицина, становится слово «натуральный». Под этим словом подразумевают медицину, не замутненную человеческой ограниченностью, изобретенную целиком природой, или Богом, или, на крайний случай, чьим-то могучим интеллектом. В медицинском контексте слово «натуральный» стало обозначать для нас «чистый», «безопасный», «доброкачественный». Правда, использование слова «натуральный» в значении «добрый», «хороший» означает, что мы давно и надежно оторвались от природы.
«Очевидно, – пишет натуралист Уэнделл Берри, – что чем более искусственной становится среда обитания человека, тем большую ценность приобретает слово “природный” или “натуральный”». Если, утверждает он далее, «мы будем рассматривать человеческую и природную экономику как необходимо противоположные, то мы впадем в противопоставление, которое грозит уничтожить и то, и другое. Дикие и домашние животные теперь часто считаются раздельными ценностями, не имеющими ничего общего друг с другом. Тем не менее они не представляют собой полярности – такие, как добро и зло. Между ними могут быть переходные ступени, и они должны существовать».
Предоставление детям возможности приобрести иммунитет к инфекционным заболеваниям «естественно», без вакцинации, многим кажется очень привлекательным. Многое в этой привлекательности зависит от нашей веры в то, что вакцина – это нечто по своей сути неестественное, ненатуральное. Вакцины находятся в маргинальной области восприятия, где-то между людьми и природой, как скошенный луг за околицей, обрамленный дремучим лесом. Вакцинация – это приручение дикой природы, это обуздание вируса, напоминающее о приучении лошади к поводьям, но действие вакцины зависит от естественной реакции организма, такой же, как на бывший когда-то диким вирус.
Антитела, вырабатываемые иммунной системой после вакцинации, делают не на фабрике, они возникают в человеческом теле. «В фармацевтическом мире, – отмечает писательница Джейн Смит, – проводится строгое разграничение между биологическими и химическими сущностями, то есть между лекарствами, которые делаются из живых субстанций, и лекарствами, которые синтезируются из химических соединений». Используя ингредиенты, полученные из убитых или живых организмов, вакцина призывает иммунную систему продуцировать свою собственную защиту. Живые вирусы в вакцинах ослаблены, иногда их ослабляют пассажем, пропуская через множество животных хозяев с тем, чтобы эти вирусы не могли уже инфицировать здорового человека. Самое неестественное и ненатуральное в вакцине то, что она, если все идет хорошо, не вызывает при введении заболевания или ухудшения самочувствия.
Инфекционные болезни – это главный механизм выработки естественного, природного иммунитета. Чувствуем ли мы себя здоровыми или больными, болезни все равно проходят через наши тела. «Вероятно, мы все время носим в себе какие-то болезни, – говорит один биолог, – но мы редко явно заболеваем». Только в тех случаях, когда болезнь проявляется недугом, плохим самочувствием, мы начинаем считать это неестественным, в «противоположность обычному ходу природных вещей». Если у ребенка чернеют пальчики при гемофильной инфекции, если столбняк намертво смыкает человеку челюсти и выгибает дугой его тело, если ребенок, больной коклюшем, кашляет так, что не может дышать, если выкручиваются и усыхают ножки при полиомиелите, то в таких случаях болезни уже не кажутся нам естественными, природными и натуральными.
Пока Христофор Колумб не высадился на Багамах, Америки не знали европейских и азиатских эпидемических болезней. Там не было оспы, гепатита, кори, гриппа. В Западном полушарии никогда не встречались с дифтерией, туберкулезом, холерой, тифом и скарлатиной. В книге «1493 год» Чарльз Манн пишет: «Первая эпидемия, по-видимому, это был свиной грипп, разразилась в 1493 году». Завезенные европейцами земляные черви и медоносные пчелы навсегда изменили экологию Америк, крупный рогатый скот и яблоневые сады изменили ландшафт, а новые болезни выкосили большую часть населения. В течение следующих двух столетий от болезней, подаренных европейцами, умерли три четверти коренных жителей Америк. Считать такое развитие событий «природным» выгодно тем, кто впоследствии колонизовал эту землю, само оно не отвечает определению природного как «не произведенного руками человека и не вызванного его вмешательством». Хотя сейчас невозможно восстановить американскую экосистему в ее доколумбовом состоянии, наши усилия по ограничению распространения эпидемических заболеваний за счет вакцинаций можно считать пусть малым, но вкладом в улучшение этой среды обитания живых существ.
«В истории последних столетий есть темные пятна: истребление бизонов на западных равнинах, уничтожение береговых птиц промысловыми охотниками, почти полное уничтожение эгреток в погоне за их перьями», – писала Рэйчел Карсон в книге «Молчание весны». Она писала ее в конце пятидесятых годов, когда в обществе царил страх атомной войны, и предупреждала, что следующим темным пятном будет выпадение «новых типов осадков». Пестициды и гербициды, произведенные после войны, часть из которых изначально задумывалась как боевые отравляющие вещества, распылялись с самолетов над тысячами акров полей и лесов. Один из этих пестицидов, ДДТ, проникал в грунтовые воды, накапливался в рыбах и убивал птиц. Даже сейчас, больше пятидесяти лет спустя, ДДТ обнаруживается в организмах рыб и птиц всего мира, а также в молоке кормящих матерей.
Публикация «Молчания весны» в 1962 году привела к созданию Агентства по защите окружающей среды и запрещению производства ДДТ в США. В книге проводилась идея о том, что здоровье людей зависит от здоровья экосистемы в целом, но Карсон не использовала слово «экосистема». Она предпочитала пользоваться метафорой «сложная сеть жизни», в которой каждое возмущение в одной части сети отзывалось сотрясением всех ее частей. Книга «Молчание весны», пишет биограф Карсон Линда Лир, «доказала, что наши тела не являются границами жизни».
Да, наши тела – это не границы, но ДДТ страшна не совсем тем, чего боялась Карсон. ДДТ, предупреждала она, есть частая причина рака. Эта гипотеза не была подтверждена в ходе проводившихся в течение десятилетий после выхода в свет книги исследований. Многочисленные исследования здоровья рабочих заводов и ферм, где была самая высокая экспозиция к ДДТ, не смогли выявить какую-либо связь между ДДТ и онкологическими заболеваниями. Изучение отдельных форм рака не обнаружило никаких данных в пользу того, что под воздействием ДДТ возрастает частота таких опухолей, как рак молочной железы, рак яичек, рак печени или рак предстательной железы. Я сказала об этом моему отцу, онкологу, и он вспомнил, как ДДТ разбрызгивали по всему городку, где он жил. Он тогда был мальчишкой; они с братьями сидели дома, пока шло опрыскивание, но, когда цистерны уезжали, они выбегали на улицу и играли под деревьями, с листьев которых стекал раствор, а в воздухе висел характерный запах. Он нисколько не возмутился тому, что Карсон преувеличила опасность ДДТ, а некоторые вещи изложила неправильно, потому что, как он сказал, «она сделала свое дело». Она пробудила нас от спячки.
«Немногие книги сделали больше для изменения нашего мира в лучшую сторону, – признает журналистка Тина Розенберг. – ДДТ убил лысых орлов, так как накопился в окружающей среде, – пишет она. – “Молчание весны” теперь убивает африканских детей из-за того, что это мышление не выветрилось из человеческого сознания». Вину за это следует возложить прежде всего на нас, наследников «Молчания весны», а не на саму книгу, но, как бы то ни было, малярия снова подняла голову в тех странах, где ДДТ перестали применять против комаров. Один африканский ребенок из двадцати умирает сегодня от малярии, а у еще большего числа наблюдают необратимые поражения мозга вследствие перенесенного заболевания. Неэффективное лечение, токсичные профилактические средства и наносящие вред окружающей среде инсектициды по-прежнему используются, потому что до сих пор не существует эффективной вакцины против малярии.
К сожалению, ДДТ до сих пор остается одним из самых эффективных средств борьбы с малярией в некоторых регионах планеты. Обработка раствором ДДТ внутренних стен домов один раз в год практически искоренила малярию в некоторых районах Южной Африки. В сравнении с распылением ДДТ над большими площадями в США, такое применение ДДТ практически не оказывает вредного воздействия на экологию. Но ДДТ все равно остается не самым удачным решением. Очень немногие компании в наше время производят ДДТ, инвесторы отказываются финансировать его производство, а многие страны просто не используют запрещенное почти повсеместно средство. «Вероятно, самым худшим, что случилось с малярией в бедных странах, – пишет Розенберг, – является ее искоренение в странах богатых».
Колонизация и работорговля принесли малярию в обе Америки, где она долгое время встречалась почти везде, на севере доходя до Бостона. Малярия никогда не свирепствовала в этой стране, как в Африке, но тем не менее искоренить ее было трудно. Начиная с двадцатых годов двадцатого века были вырыты тысячи миль дренажных канав, осушены болота, окна повсеместно застеклены, а над местами скопления комаров были распылены тысячи тонн содержащих мышьяк инсектицидов. Этого было достаточно для того, чтобы уничтожить очаги размножения комаров и отпугнуть от людей насекомых, распространявших малярию. В качестве последнего штриха раствором ДДТ обработали стены миллионов домов, а инсектицид распылили с самолетов над огромными площадями. К 1949 году с малярией в США было покончено. Среди прочих преимуществ, достигнутых благодаря этому свершению, можно назвать рост экономики. Мэтью Бондс, экономист Гарвардской медицинской школы, сравнивает глобальные эффекты заболеваний с организованной преступностью или чиновничьей коррупцией. «Инфекционные болезни, – говорит он, – систематически воруют человеческие ресурсы».
«Как нескончаем каталог болезней!» – пожаловалась Карсон подруге, когда воспаление глаз лишило ее возможности читать собственные сочинения. Работа над «Молчанием весны» уже застопорилась из-за язвы желудка, пневмонии, стафилококковой инфекции и двух опухолей. Она никому не говорила о раке, который убил ее вскоре после выхода книги в свет. Она не хотела, чтобы книгу опубликовали по причинам, отличным от научных данных. Так, ее личная история о борьбе с раком была рассказана в историях об уменьшении численности белоголовых орлов, о невылупившихся птенцах и о мертвых дроздах в пригородах.
Но, хотя Карсон и предполагала, что ДДТ вызывает рак, она понимала пользу инсектицидов в профилактике заболеваний. «Ни один ответственный человек, – писала она, – не станет утверждать, что разносимые насекомыми болезни можно игнорировать». Химические соединения должны применяться в случаях реальной угрозы, предлагала она, а не в «мифических ситуациях». Она призывала к осознанному, разумному применению ядохимикатов, а не к пренебрежению судьбами африканских детей. Но непреходящая сила ее книги обусловлена не нюансами, а тем ужасом, который она вселила в людей.