Этьен Экзольт
Богиня бессильных

Вернулся я к действительности лежа на спине, как будто за всю ночь не поменял положения. Но в конечностях моих не было ничего, кроме ставшей уже привычной мягкотелой слабости, не имелось в них ни покалывания застоявшейся крови, ни усталости судорожного напряжения. Еще не прислушавшись, не впитав в себя пространства квартиры, я уже понял, что был в ней один. Впервые за все дни после катастрофы я проспал уход моей жены и счел то знамением благоприятного будущего, убедив и себя в том, что была она права и действительно ощутила минувшей ночью биение грядущей страсти, как другие женщины – первый удар о матку пятки нежеланного ребенка.

За свою жизнь я, к чести своей, пережил немало поражений, включая и имевшие причиной женщин, но никогда ранее я не чувствовал себя таким неудержимо слабым, словно произошла во мне некая неопределимая, сверхъестественная инверсия, открывшая меня для иной вселенной, где слабость и сила противоположное привычному мне имели значение и теперь они перетекали сквозь мои незримые каналы, сменяя друг друга в уверенности незаразного недуга. Ранее я не без оснований наслаждался собственным мнением о себе как о существе порочном и развратном, склонном к великому числу разнообразных перверсий, не имеющему в себе ограничений, отвращений и страхов относительно удовольствий и сладострастных страданий плоти. И моя жена, во всей ее ненасытной похоти, подтверждала то, утверждала в других мнение обо мне как о тонкословном соблазнителе, неутомимом развратнике, изощренном палаче, аморальном авантюристе. Теперь же я ощущал себя ребенком, получившим умиляющуюся похвалу от матери и самые изощренные свои предприятия видел отражающимися в глазах Ирины повторением не самых удачных ее переживаний.

Несколько часов я потратил на поиски других лишенных наклеек пирамидок. Уверенный в многочисленном их существовании, я желал увидеть и прочие подвиги моей жены с не меньшим завороженным любопытством, с каким в детстве ожидал очередного рассказа о разрушительных деяниях древних героев, каждый вечер сообщаемых мне матерью. Осмотрев все хранившие мою коллекцию ящики и коробки, я нашел в них только обладающее наклейками и почувствовал себя раздраженным и недовольным, возмущенным пошлой несправедливостью. Я мечтал, чтобы мне открылась истина о наличии у нее до меня сотен любовников, обворожительных гигантов, превосходящих меня размером члена, намного более привлекательных, чем я, превосходящих меня ростом, великолепных фигурой, статью, благородными чертами лица, могучих красавцев, даривших ей бесчисленные оргазмы, в чьей сперме она захлебывалась, воспаленными пятнами на коже сохраняя воспоминания о липких потоках. Мне хотелось, чтобы каждое из ее порывистых совокуплений с ними было запечатлено в пирамидальной памяти, сохранено в священных тайниках, открытых моей мужественной слабостью и предстало теперь передо мной, позволяя прозреть прошлое, обрести в нем призрачную прочность, разрушительную ясность, сметающую нелепые наслоения обыденности, счищающую с сознания ороговевшие наросты привычек, преподносящую мир во всем его великолепном, сияющем безумии, яростном и радостном, глумливом и похотливом. Увиденное мной являло собой исключение из всего, чем ранее представлялось мне существование, становилось в мыслях моих событием немыслимо редким невероятным, подобным божественному или инопланетному явлению, превращаясь в бесповоротное чудо, после наслаждения им оставлявшее только возможности для самоубийства или превращения в пророка. Если бы подобное было открыто мной до катастрофы, я предпочел бы первое, но теперь, подобно новоявленному поклоннику, узревшему неоспоримое, желал новых, иных, еще более восхитительных чудес и, прислонившись спиной к тумбе стола, бессильно опустив руки на мягкий ковер, рыдал от невозможности обрести их. Издаваемый телефоном скрежет прервал мои излияния. После недавнего падения он, так и оставшийся на полу, не мог уже произвести обычный свой истеричный звон и тот лишь изредка прорывался сквозь трескучие, неровные, волнистые припадки. Потребовалось лишь протянуть руку и ощутить под пальцами льстиво гладкую телефонную трубку, но я выждал семь ее сотрясений, собираясь с силами, глубоко вдохнул и не столько поднял, сколько вскинул ее, выскальзывающую из слабеющих пальцев, подхватил второй рукой, забросил на плечо, наклонил голову, прижимая ее к нему, вслушиваясь в прогрызающий путь через наросты тишины голос, почти забытый уже мной.

– Здравствуй, друг. – преувеличенная его дружелюбность, ранее ему не свойственная, не столько насторожила, сколько удивила меня. Пронырливая, хрипловатая, вкрадчивая, она притворялась плоскозубой и подслеповатой, но, я был уверен, способна была на неожиданное хищное коварство.

Пробормотав невнятное приветствие, я закрыл глаза, сосредотачиваясь на том, что должен был услышать.

– Я встретил вчера твою жену. – его молчание присоединилось к моему и я замер, наблюдая за поединком их слившихся тел, недоумевая, которому из них удалось все же поглотить другое под аплодисменты порочных помех.

– Она рассказала мне о случившемся. Я же ничего не знал. Сочувствую, сочувствую— но в последних словах мне слышалось только напряженное злорадство.

– Твоя жена, – он немного смутился или сделал вид. – Она рассказала мне все. О твоих проблемах по мужской части.

Должен признаться, что я позволил себе мгновение злости на Ирину, ощутив себя еще более слабым от распространения подробностей моего недуга. Успокоиться мне удалось только напомнив себе об отсутствии оскорбительного в истине. Каким бы ни было мое состояние, оно признавалось временным и вскоре болтливое унижение, произведенное девушкой, уже ничего не будет означать.

– Врачи говорят, что это ненадолго. – несмотря на то, что я всего лишь повторял чужие слова, выглядели они ложью и для меня самого.

– Рад это слышать. Но ей очень тяжело. Она смеется, что уже натерла пальцы, но ты же понимаешь, насколько это серьезно. Она страстная женщина, ей нужен мужчина. Боюсь, если это продлится еще какое-то время, она уйдет от тебя. – повтор собственных мои мыслей из чужих уст предстал зловещим бесплатным предсказанием, темным теплом ворвавшимся в сердце.

– И что, по-твоему я могу сделать? – неоправданное раздражение мое самому мне показалось приятным.

– Ты можешь отдать ее мне. – таким голосом сам я просил о скидке у рыночных торговцев.

Его интерес к ней всегда был слишком заметным и я не избегал насладиться им. Уверенный в сути своей единственного мужчины, к которому Ирина проявляет любопытство, превосходящее смешливую бесплотность, я с презрительным умилением наблюдал за тем, как на совместно проводимых празднествах или вечеринках мой друг старается держаться поближе к моей жене, одаряя ее большим вниманием, чем собственную его женщину, вслушивался в их разговоры, касавшиеся, в том числе и прежде всего, тем непристойно-насмешливых. Признавая ее, не испытывающую стеснения, не понимающую смущения и отрекшейся от стыда, единственной женщиной, с которой он может чувствовать себя свободным при обсуждении столь жизнеутверждающих вопросов, как множественный женский оргазм или переживания, которые она испытывает, когда задумчивый воск из вставленной в ее влагалище свечи стекает на клитор, он однажды нашел возможным сообщить мне, что, если бы у нас возникло желание, не отказался бы принять участие в наших постельных забавах. Для меня это прозвучало как откровенное желание совокупиться с моей женой, получающее законное основание в виде моего предполагаемого присутствия, но стало скорее приятным, чем оскорбительным, утвердив мое мужское превосходство. В ту минуту я счел лучшим кокетливо улыбнуться, позволяя понять, что склонен считать услышанное шуточным недоразумением.

– Ты должен понимать. – сочтя тишину с моей стороны язвительно-агрессивной, он возвысил голос свой, ускорил слова. – Так будет лучше. Ты же знаешь, я совершенно здоров и не причиню ей вреда. Чего нельзя сказать о том, кого она найдет на стороне. Ты можешь быть уверен, что со мной она будет в безопасности. Что ты скажешь?

– Ты разговаривал с ней об этом? – трубка становилась все более теплой, все менее приятной.

– Нет. – принимая мою власть над ней, он следовал собственным воззрениям, не понимая покорность ее исток имеющей в удовольствии и питаемой только им. – Сперва я решил узнать твое мнение.

– Поговори с ней. – из того, что мне было о нем известно, я сомневался в возможности для него выдержать натиск ее ненасытной похоти, этой истеричной хищницы, полной паразитарных извращений, пожирающих любое попадающее к ней удовольствие, вынуждающих ее к неустанному голоду.

Большим пальцем левой ноги я коснулся пластикового черного рычага, выпрямил шею, позволив трубке упасть на ковер, произведя при этом звук, с каким падает на землю выброшенная артиллерийским орудием гильза несущего ядовитые газы снаряда.

Прислонившись головой к прохладному дереву, я некоторое время сидел с закрытыми глазами, после чего, встав на четвереньки, отправился в залу по темному и пыльному коридору, забрался на диван, вынудив запись к постоянному повторению, снова и снова наблюдая за тем, как моя жена забавляется с чужим членом, как будто был он проводником величайших тайн, предвестником очищающих превращений.

Мне снилась неведомая лучезарная машина, пребывающая высоко над миром, в горячей высоте, слишком близко к солнцу для пребывания в покое и ее серебристо-белое тело, исходящее мириадом златоточивых бликов, видимое лишь малой своей частью, напряженным подбрюшьем, исполосованным ровными следами ритуальных шрамов, посреди которых с медлительностью рождающей чудовищ луны возникала рваная оторопь, разлеталась темными брызгами, желчными каплями, разрывая непорочную плоть, позволяя видеть темную изнанку ее, выбрасывая из себя преждевременным извержением, молчаливым выкидышем, нечто тонкое, сжавшееся, вязкое в своей плотоядной страсти к жизни, неторопливо падающее, легкостью равное оговорке, разворачивающееся всепожирающей гусеницей, выпрямляющее напряженное тело, выдергивающее из него короткие прямоугольные крылья, ознобом сладостной дрожи стряхивающее льдистые покровы, пламенным всхлипом возвращающее себя миру и устремляющееся прочь, вращаясь, позволяя лицезреть неведомые письмена, начертанные на ним кровью девственных пилигримов.

– Я смотрю, ты развлекаешься. – Ирина стояла передо мной, опустив руки в карманы короткой кожаной куртки, повернувшись к экрану, поглаживая босыми пальцами правой ноги левую.

– Как ты объяснишь мне это? – еще не проснувшись, не избавившись от липкой замутненности небесного видения в котором, как чувствовалось мне, должна была присутствовать и моя персона, я махнул рукой в сторону телевизора, не находя ничего лучшего, чем простодушное, жалкое, бессильное обвинение. – Почему ты делала все это?

– Ты хочешь знать, почему я поменяла цвет кожи? – опустившись на диван слева от меня, она сопроводила то звенящей перебранкой застежек и колец, во множестве имевшихся на ее одежде. – Даже и не могу вспомнить.

Радостная ее насмешка смутила меня. Тусклый свет, добиравшийся из прихожей слишком долго, подвергавшийся нападениям спектральных разбойников, хищных тварей, обросших тенями и плюющихся мраком, мало чем мог помочь мне и казался слепящим безумием. Стирая слезы из уголков глаз, я перевел взгляд на экран. Расположение действующих лиц и производимые ими действия остались прежними, равно как желтеющий фон и торопливые помехи, но вместо Ирины я видел теперь темнокожую девушку, зеленые волосы завившуюся в множество тонких кос, тонкостью черт определявшую родителей ее не брезговавшими всеми доступными им смешениями и привлекательность своей на одно мгновение вытолкнувшей из меня память о произошедшем изменении.

– Как ты сделала это? – схватив жену за руку, я притянул ее к себе. Похотливо ухмыляясь, она сочла то признаком моей возвращающейся страсти. Куртка распахнулась и я увидел проступивший сквозь тонкую ткань белого топа возбужденный сосок.

– О! – ладонь Ирины с размаха обрушилась на мою промежность. – Сделала что?

Губы ее, озаренные призрачным блеском кристаллической лжи, тянулись ко мне, взывая о размазывающем помаду поцелуе. Странная ее расчетливость, позволившая иметь заранее миражную ту запись, восхитила меня, а причиной произведенной подмены видел я имевшее место кратковременно напряжение моей плоти, замеченное недавно. Теперь она не нуждалась более в том, чтобы втолкнуть в меня повод для изгнания и надеялась на возвращение казавшихся счастливыми прежних времен, предлагая и мне счесть то приятным. На матовой коже захлебывающейся мулатки излишком пурпурной темноты бредили румяна, фиолетовые тени переливались ворчливым золотом и сходство между ней и моей женой было достаточно велико, позволяя простой перемене цвета привести к вполне объяснимой ошибке. Расторопные пальчики Ирины уже добрались до моего члена, губы ее растирали липкую помаду по моей шее, дыхание жены шорохом стальных змей расползалось в дымчатой пыли. У меня не было сил отталкивать ее, несмотря на всю творимую во мне разочарованием злость. Подозревая, что неким таинственным способом ей удалось лишить меня одного из самых волнующих зрелищ, я мог теперь только вспоминать о нем, желая его больше, чем любого совокупления. Она подбиралась все ближе ко мне, нависая надо мной, вдавливая меня в угол дивана и я чувствовал себя девственницей, запертой в квартире с мужчиной, настойчивостью своей не оставляющим сомнений в последних невинных минутах.

– Мне больно! – хрипло воскликнул я и она отпрянула, отдернула руку, отвлекла взгляд опьяневших глаз, облизнула полустертые губы.

– Сегодня мне звонил твой друг. – склонив голову, она сидела, потирая друг о друга ладони. – Тот, высокий. Он предлагал мне странные вещи.

– Переспать с ним? – мгновение взрывчатых помех, за которым должны были последовать несколько секунд темноты, я принял как самое приятное предзнаменование.

– Для твоего же блага. – усмехнувшись, она тряхнула головой в невзрачном отрицании. – Для нашего с тобой блага, как говорил он. Чтобы сохранить наш союз, сказал он.

– Каков был твой ответ? – воспроизведение началось вновь и я заметил, что на заднем плане, на противоположной от камеры стене появились часы, цифры на белом круге которых извивались причудливо гибкими кошачьими телами.

– Я сказала, что подумаю. – ее ноги вытянулись, согнули пальцы и выпрямили их вновь, ослепив меня на мгновение отблеском электрического страха в алом ногте.

– Ты не отказала? – намерения ее смущали и волновали меня, оставаясь неясными и многоликими.

– Он всегда казался мне привлекательным. А в наших обстоятельствах. – повернувшись ко мне, она взирала на меня исподлобья и испытующее равнодушие казалось мне преобладающим в ней. Отчаяние ее могло превосходить мое собственное, ведь для нее оно означало и утрату многих других возможностей, не представлявших интереса для меня. Не далее как за две недели до катастрофы она вновь заговорила о том, что нам следует подумать о ребенке. Но я проводил целые дни в высоколобом возмущении конторы, она металась между съемочными площадками и офисом и встречались мы только для совместных ужинов и совокуплений, а в выходные иногда позволяли себе блеснуть в кинотеатре или расцвести в городских садах. Предложив отложить разговор о продолжении рода до тех пор, пока я не закончу дело, а она не завершит проект, я отправился тогда забирать свой новый автомобиль, прибывший с острова, успевшего затонуть во время доставки.

– Ты бы не возражал? – так одна монета могла бы спрашивать другую о том, какой стороной ей следует упасть.

– Это что-нибудь изменит между нами? – сам же я всегда предпочитал игральные кости, находя в них большую непримиримость.

Ее голова резко двинулась в одну сторону, замерла, совершила столь же порывистое движение в другую, отмечая гневливую уверенность.

– Тогда у меня есть только одно условие. – ее любопытство сродни было тому, с которым она внимала правилам новой игры. – Я должен получить видеозапись того, что произойдет.

Для нее я выберу самые надежные пирамиды, я создам множество копий, я превращу их в заархивированных плотных мумий, я спрячу их в радужных хранилищах, я заполню ими принадлежащие мне банковские соты, я выберу лучшие кадры, помещу их в золотистые рамки и буду носить их в своем бумажнике.

Кивнув, Ирина задумчиво посмотрела на экран, оценивая действия девушки, сощурила глаза, отбросила назад упавшие на лицо пряди.

– Я обещала ему дать ответ в следующую страстницу. – ткань ее черных брюк тонкостью своей открывала отсутствие на ней белья, что в тот день показалось мне странным. Проследив, как она скрылась за ведущим к ванной поворотом, я перевел взор на потемневшую ложь, завершавшуюся, готовившую превратиться в скопище клыкастых помех. Никогда больше я не позволю себе оставить что-либо показавшееся мне удивительным в единственном экземпляре.

Продолжая уверять меня, что состояние мое значительно улучшилось, она вновь уделила моему члену не менее получаса слюнявого внимания, не добившись от него повторения недавнего успеха. Слегка разочарованная, она устало выпрямилась, вытерла губы, смущенно улыбнулась мне, как будто сама была повинна в очередной неудаче. Сжимая свои соски, она сидела, задумчиво изучая меня, как мог бы рассматривал карту командир окруженного противником отряда.

Посреди ночи я проснулся от удушающей тяжести и раньше, чем смог осознать источник ее, ощутил знакомый приторный вкус, вязкую влажную оторопь похотливого откровения. Стоя на коленях, упираясь вытянутыми руками в стену, она прижималась влагалищем к моему лицу, тяжело дышала и поводила бедрами, вынуждая нежные губы свои тереться о мои, вовсе не желавшие подобного поцелуя.

В темноте я едва мог разглядеть жену, но глаза ее оставались закрытыми, а прижимавшийся к верхней губе кончик языка казался разбойничьим украшением.

– Ну же! – хриплый шепот ее мог загнать обратно в пещеры немало летучих мышей. – Давай!

Но я задыхался, чувствуя не возбуждение, но приближение смерти. Она прижималась ко мне с таким пылким неистовством, так сильно вдавливала себя в мое лицо, что я едва мог вдохнуть воздух и то одной лишь левой ноздрей. Неожиданность происходящего и вполне объяснимый испуг привели к ненужному волнению, сердце мое затрепыхалось, требуя действия, но добилось только увеличившейся нужды в кислороде, в отсутствии которого легкие не могли уже укорять свою пустоту. Чувствуя себя близким к обмороку, я успел все же усмехнуться, представив, какой нелепой и забавной должна выглядеть моя смерть в подобных обстоятельствах. Взмахнув бессильно приподнявшимися над простыней руками, я попытался согнуть ноги, приподняться, сделать хоть что-нибудь, дабы жена моя поняла, что ее жажда наслаждений убивает меня. Должно быть, совокупность всех моих стараний или отсутствие ответа от губ и языка моих на ее страстные покачивания, позволили ей понять в происходящем нечто опасное и, приподнявшись, она наклонила голову, всматриваясь в меня. Глаза Ирины блеснули горечью подобравшейся к окну Луны и в то же мгновение она отпрыгнула, вскочила на кровати, издав испуганный, сдавленный чужой тишиной крик.

После этого были вода, таблетки, слезливые извинения, требовавшиеся мне значительно меньше продолжительного непрерывного сна. Перед тем, как снова выключить свет, она пообещала мне, что больше подобного не повториться.

До катастрофы я никогда не отказывал себе в удовольствии насладиться ее вкусом. Истечения ее всегда отличались обилием и лишь в незначительной мере меняли свой вкус, остававшийся почти незаметным, пикантно-приторным, подобным отблеску солнца в пожираемых горами облаках. Среди обычаев моих было, привязав жену к кровати, на протяжении часа изводить ее, пытающуюся выкрикнуть сквозь кляп просьбу о пощаде, едва не выталкивающую из ануса стальную пробку, высасывать сок ее клитора, оставляя ее едва ли способную осознавать что-либо и возвращаясь снова через полчаса для второго сеанса истязаний. Отнимаемые утопающим в слюне черным шаром слова ее были ясны мне, но я никогда не отказывался от установленного распорядка и не позволял ей почувствовать мой член. Мне никогда не бывало скучно на протяжении тех часов. Чаще всего и сам я впадал в зачарованную прострацию, закрыв глаза, удерживая руками ее напряженные, беспорядочно дергающиеся бедра и не чувствуя ничего, кроме обжигающего язык клитора под своими губами. Изредка, когда настроение мое было иным и не позволяло мне столь просветленного отречения, я развлекал себя требуемыми размышлениями, решая вопросы конторы или собственные свои затруднения в то время, как моя жена извивалась от очередного из бесчисленных оргазмов. Нужно признать, что в отместку я получал равное и, будучи привязанным, мог в должной мере насладиться ее искусством, позволявшим удерживать меня в одном дуновении от оргазма на протяжении долгих минут. Ранее я полагал умение то исходящим в исключительно от природной расположенности, теперь же был уверен в добавлении к ней и немалого опыта.

Происшествие то имело последствием для меня более долгий, чем обычно сон. Пробудившись вскоре после полудня, я долго лежал, переворачиваясь с одного бока на другой, вытягивая и сгибая конечности, проверяя себя, исследуя свою силу. Отбросив простыню, я подставлял свою наготу потолку, созерцая его белизну, обнаружив в ней тоскливую неравномерность, сочетавшую острова чуть более темного оттенка с проходившими между ними теплолюбивыми течениями восторженной белизны. Глубоко и медленно дыша, я сгибал левую ногу, пострадавшую больше другой, прислушиваясь к скабрезному хрусту в колене, ранее незамеченному мной и думая о том, не следует ли мне вновь посетить хирурга и указать ему на обнаруженное повреждение. Когда нога согнулась в очередной раз, кончики пальцев коснулись ее бедра и в том прикосновении, случайном, кратком и неловком, как впервые дотронувшаяся до женской груди ладонь гомосексуалиста, я почувствовал оторопь незнакомой плоти. Подобным образом мог бы чувствовать себя некто, лишившийся чувствительности и неожиданно обретший ее вновь. Но подобных последствий моя катастрофа не имела. Взволнованный предположением о множестве иных незамеченных специалистами или проявившихся только теперь, много позднее того, как я покинул больницу, недугов, я вызвал тем самым учащение сердцебиения и белесые потоки превратились в темнеющие, замерзающие каналы. Увернуться от клыков забытья мне удалось лишь замедлив свое дыхание. Отвлекая себя, убеждая в отсутствии чего-либо потерянного или скрытого, я поднял левую руку и прикоснулся к шее чуть ниже скулы, где извивалась паразитарным червем непослушная артерия, медленно опустил руку, кончиками пальцев прикасаясь к коже, проводя ими сперва к хребту ключицы, затем по тенистому плато солнечного сплетения, по великому голодному пути спускаясь к пупу и далее, еще немного, чуть – чуть неуверенно, подрагивающими пальцами, как будто все это могло неожиданно оказаться чужой плотью, призрачной посмертной насмешкой.

Впервые за все это время я прикоснулся к своему члену. Слабость его была очевидна мне и я не делал ни одной попытки самостоятельно возбудить его. Если гвардия не смогла взять город, то штрафным батальонам не следует и пытаться. Даже пребывая в уборной я брезговал прикасаться к нему, приподнимая и отодвигая его резинкой белья, словно слабость его могла передаться и рукам моим или распространиться далее по всему телу, превращая меня в красноречивого паралитика.

Пребывая под моими пальцами, он ничем не напоминал мне знакомое ранее ощущение. Не имелось и сходства с детскими о нем воспоминаниями. В возрасте семи лет, как только родители уходили из дома, оставляя меня одного, я немедленно раздевался донага, предпочитая играть, читать и забавляться иными способами именно в таком виде. В процессе тех развлечений я нередко оказывался и в спальне родителей, никогда не запиравшейся и хранившей неприметные чудеса, аккуратно возвращаемые на свое место и надоевшие мне только через несколько лет. Но больше, чем кровать, требовавшую от меня прыжка для вторжения на нее, больше, чем коллекции значков и марок, привлекало меня зеркало шифоньера, помимо кожи и кружев, хранившее за собой и журналы отца, все с непомерно толстыми женщинами, при отличавшейся болезненной тонкостью матери, и книги, удаленные от содержащихся в книжных шкафах собратьев, в карантинной надежде не допустить заражения их проклинающим безумием непоследовательного порока.

Поднимаясь от самого пола и почти добираясь до потолка, цветастая та амальгама, полнившая мое отражение мутными пятнами, текучими совращениями оттенков, робким искажением естества, позволяла мне рассмотреть себя всего спереди и боков, а помощь круглого зеркальца, поросшего белесыми отпечатками пальцев, снятого мной с туалетного столика, позволяла узреть и вид со спины. Стараясь быть как можно более требовательным, находя миллион возможностей для сравнения в детях, увиденных мной во дворе, в отпрысках бывавших в нашем доме друзей моих родителей, я признавал себя более миловидным, чем все мальчики и даже многие девочки. Уверенный в том, что светлые мои кудри делают меня неотразимым даже для чужих, случайно встреченных на улице женщин, громогласно восхищавшихся ими, я признавал красоту своего узкого лица, изящество тонкого носа, очарование склонных к улыбке, всегда пребывающих в готовности к ней темных губ, которые пытались поцеловать и многие мужчины, а ягодицы мои, полученные в форме столь близкой к идеально круглой, что только самый пристальный и требовательный взгляд мог бы заметить несовершенство, ближе всего остального пребывали к броской безупречности. Вопреки всем призванным пугать историям, услышанным от родителей, подсмотренным в газетах и новостях, ни я, ни кто-либо из моего окружения, никогда так и не удостоились чести быть совращенными. Не оказалось возле нас пугающих, очаровывающих незнакомцев, ласковыми голосами уговаривающих, убеждающих, шепчущих сладострастные увещевания, никто не набрасывался на нас, не пытался затащить в автомобили или темные подъезды заброшенных домов. Не было даже случая, чтобы желающий продемонстрировать нам свой восхитительный член появился перед нами, распахивая длиннополые одежды. Все это расстраивало меня, ведь время моей детской красоты пропадало, исчезало, невостребованное и оказывающееся удручающе бесполезным. И если во всем остальном я имел возможность сравнить себя с другими, наблюдая под бельем ягодицы сверстников и убеждаясь в собственном превосходстве, то привлекательность моего члена оставалась для меня тайной. Я никак не мог рассмотреть его у кого-либо из своих ровесников и испытывал бессонные страдания, мечтая убедиться в достаточной красоте сего своего органа. Стремясь выяснить ответ на сей вопрос, я, услышав в каком-то кинофильме, что только женщина может судить о привлекательности мужчины, пригласил к себе в гости нескольких знакомых мне девочек, из которых одна была моего возраста, а две других – на год младше. Придти ко мне убедило их обещание торта, действительно оказавшегося в их полном распоряжении. Оставив подружек, рассевшихся на полу вокруг блюда, легко разместившего бы на себе любую из них, я вышел из комнаты, пообещав вскоре вернуться с кое-чем интересным. В спальне родителей я полностью разделся, растер по губам самую яркую из найденных мной помад, не сумев сделать то достаточно аккуратно и оставив пятна ее на левой щеке и подбородке, взбил волосы, вспомнив, что так делала девушка в телевизионной рекламе, прежде чем войти в комнату к своему мужчине и в таком виде предстал перед ожидавшими чего угодно, кроме моей наготы. Самая старшая закричала, выронила чашку, упавшую на ее колени и расплескавшую чай по ее красным брючкам, закрыла глаза ладонями, испустив при этом переливчатый тихий визг. Одна из младших, всплеснув руками так, словно ей преподнесли самую редкую в мире куклу, широко раскрыла рот и замерла, а другая сперва посмотрела на мою промежность, словно не веря, что подобное может существовать, а затем вскочила, одним прыжком оказалась возле меня, оттолкнула прочь и бросилась к выходу из квартиры. За ней немедля последовали и ее подружки. Умоляя их остановиться, я кричал, обещая им мороженое и любые сладости мира, но они уже открывали дверь, исчезая в подъезде, сопровождая то возмущенными, испуганными криками. Произошедшее было сочтено мной доказательством уродства имевшегося у меня органа. В течение многих месяцев после того происшествия я не позволял себе смотреть на него и прикасался к нему лишь по необходимости, во время мочеиспускания. После некоторого размышления, я заставил себя смириться со сложившимся положением. У моего отца имелись альбомы с фотографиями различных человеческих мутаций и отклонений в развитии эмбриона. Рассматривая те снимки, в большинстве своем сохранявшие себя в бесцветной чистоте, я был уверен, что и сам достоин появиться среди них. В ужасающем том мироздании место мне имелось только на одной из тех гладких страниц. Вчитываясь в сопровождавшие фотографии объяснения, я узнавал причиной представшего передо мной уродства травму, вредные привычки матери, пережитые ею стресс, отравление, удар электрического тока, болезнь или близкое родство родителей несчастного существа. Проведя тщательное расследование, включавшее прежде всего расспросы отца, я убедился в отсутствии каких-либо инцидентов во время моего пребывания в материнской утробе, но не осмелился спросить у него, не являются ли они с матерью братом и сестрой, пусть и в некотором отдалении. Вопрос тот показался мне непристойным, пугающим, устраняющим любую возможность излечения и произнести его оказалось для меня сложнее, чем выплюнуть самое мягкое из ругательств. Наблюдая за родителями, рассматривая их изображения, мне удавалось находить в них некоторое неясное сходство, но я уже знал о таковом, нередко присутствующим между составляющими пару мужчиной и женщиной. Уповая только на указанную в книге возможность устранения многих из врожденных уродств посредством хирургической операции, я уговорил себя выждать некоторое время, а затем, по истечении нескольких лет, потребовать от родителей окончательных объяснений и оплаты всех требующихся исправлений. Но для этого мне следовало прежде всего познать свое уродство, понять и принять его во всех его возможных подробностях и измерениях, к чему я приступил с исступленным любопытством препарирующего незнакомое животное естествоиспытателя. Мне очень пригодился подаренный отцом набор юного фотографа. Бесчисленные сегменты пленочных червей были потрачены мной на собственную наготу, запечатленную со всех сторон, но еще больше впитало изображение моего члена, придерживаемого руками, висящего между широко раздвинутых ног, лежащего на моей бледной коже. Я узнал его длину, я взвесил его на ювелирных весах, имевшихся у моего отца, морщась от леденящего прикосновения стальной тарелочки, я отметил его предпочтение левой стороны и возле самого его основания обнаружил едва различимое родимое пятно. Каждый день, перед сном, я разглядывал те фотографии, к удивлению своему не находя в проявившемся на них ничего уродливого, но полагая это обычной иллюзией, намеренной естественным образом обмануть меня, в успокоительной той лжи обретая очарованный покой. Различие в ощущениях от прикосновения к члену и любой другой части тела пугало меня, убеждало в наличии скрытого, оскорбительного непотребства, о котором родители молчали из немыслимой любви к своему единственному сыну. В иные ночи я был уверен в присутствии и некой более грандиозной лжи, заключавшейся во врожденном обладании членом, тогда как в действительности, согласно злонамеренному заговору, некие жестокие силы, пристрастные к изощренным пыткам существа превращали некоторых из родившихся людей в мужчин. Рассматривая свой член под лупой, я старался обнаружить следы хирургической операции, оставленный швами шрам, но ничуть не преуспел в том и, удивленный, обратился к медицинским книгам, из которых узнал об операциях с использованием лицемерных лазеров, не позволявшим узреть после себя какие-либо повреждения кожи. Несомненно, у моего отца и его ровесников еще были шрамы, ведь во времена их детства лазеры еще не были доступны врачам, но после двух случаев, когда я ворвался к находящемуся в ванной отцу, он стал закрываться на щеколду, предотвратив возможность для меня внимательно разглядеть основание его члена. Ничем не могло помочь мне и разглядывание непристойных фотографий. Выбирая снимки, изображавшие обнаженных мужчин, поражавших меня шириной груди и выпуклой натужностью бедер или запечатлевшие их совокупление с другими, не менее величественными самцами, выискивая фотографии, на которых мужские члены представлены были крупным планом и с предельной четкостью, я изучал их, разложив по черному ковру в кабинете отца, по золотисто-красному паркету родительской спальни, стоя на четвереньках, склонившись над ними в лукавой мольбе, призывающей раскрыть мне великую тайну прихотливого моего уродства. Так энтомолог рассматривает предмет своего интереса, обнаруживая распределяющие по разным видам различия в созданиях, одинаковых для любого другого. Размеры и форма не пугали меня, ибо я знал об их изменениях с возрастом и в том не чувствовал себя ущербным. Мысли о том, что, пребывая в детской неприглядности, мужчины те имели члены подобные моему не возникало во мне, ибо обратное превращение посредством уменьшения казалось невозможным, как сдувшийся воздушный шарик ничем не напоминает недавнего своего величия. Ни на одной фотографии я не обнаружил шрамов от операции, несмотря на их значительный, превосходящий даже пересчитываемый моим отцом возраст. Обвиняя снимки в недостаточной четкости, сожалея о малом размере их, я сидел, рыдая, вращая в одной руке рукоять лупы, кулаком другой бессильно ударяя о пол. В таком положении меня и застала однажды мать. Взглянув на разбросанные фотографии, она рассмеялась, присела рядом со мной, обняла меня за плечи и, употребив для того самый доверительный свой шепот, каким уговаривала иногда отца успокоиться и не волноваться по пустякам, сообщила мне об отсутствии чего-либо особенного в моем интересе к мужскому телу. Потребовав никогда не рассказывать кому-либо, под страхом клятвы, отвергавшей от меня поцелуи женщин, мать сообщила о наличии в прошлом моего отца многочисленных мужчин, не исключая и некоторых, представших на лежавших передо мной фотографиях. Все это отозвалось во мне лишь новыми воплями и потоками слез. Останавливая мои истеричные рыдания, матери потребовалось потратить еще около часа и пришлось призвать на помощь сладко пахнущие успокаивающие капли и обещание любого подарка. Но я так и не раскрыл ей причину своего расстройства. Оставив безнадежные попытки различить шрамы, я окончательно смирился со своим уродством, возмущенно стеная о том, что предпочел бы оказаться слабоумным, но с прекрасным огромным членом. Ни одна девушка не должна была заинтересоваться во мной, да и не смог бы я быть полноценным мужем для нее В утверждении том я обрел неопределимый покой, поразительным образом сделавший меня более привлекательным для обоих полов. Зная о собственном несчастье, я понимал, что любая женщина сбежит от меня, как только увидит мое тело обнаженным и единственной надеждой считал девушек малопривлекательных, отчаявшихся не меньше меня и готовых на любое упрощение. Именно это и привело к тому, что, несколькими годами позднее, я стал вторым в классе, познавшим женское тело. Первым был самый смазливый, высокий и сильный из нас, отличавшийся к тому же превосходными успехами в учебе и вызывавший у меня увлекательную ревность. В отличие от сего юноши, совращенного подругой его матери, я избавился от невинности в обществе девственной одноклассницы, пусть и не самой красивой лицом, но обладавшей бюстом, которому могли бы позавидовать и многие взрослые женщины. Мой успех представлялся мне более значительным. Мало кому из моих сверстников удавалось уговорить девушку на посещение кинотеатра, не говоря уже о поцелуе, я же стирал со своего члена смешавшуюся с женской кровью сперму. Столь значительные достижения не смогли убедить меня в отсутствии уродства. Спросить у девушки, согласившейся отдаться мне, я не мог ввиду недостатка смелости. Поведение ее настораживало меня. Одно время я опасался обвинения в изнасиловании, а причиной замеченных странностей я видел ее недовольство моим членом. Первые дни она отказывалась разговаривать со мной, довольно грубо отвергая любые мои обращения, но по вечерам звонила и разговаривала со мной до тех пор, пока родители не появлялись передо мной, знаками требуя от меня освободить телефон. Мать при этом извиняющее пожимала плечами, смущенно улыбаясь, как будто отнимала у меня, больного, лекарство. Только по прошествии двух недель та девица позволила мне снова взять ее за руку. После этого мы совокупились еще несколько раз, но затем началось лето и родители отослали меня подальше от моря, а она уже через несколько дней сошлась с бриллиантовым лейтенантом. Долгое время после этого у меня не было женщин. Несмотря на изнывающее вожделение, я не осмеливался более предлагать себя, ибо видел только один возможный исход любых отношений, не желая их в разновидности краткосрочной и унизительной. Опознаваемый как источник наслаждений, мой член все же оставался почти ненавидимым мной. По достижении совершеннолетия, я самостоятельно посетил пластического хирурга, внимательно выслушавшего меня, с удивлением осмотревшего мой член и не обнаружившего в нем не только никакого уродства, но признавшего размеры превосходящими средние и поинтересовавшегося, не желаю ли я побывать вместе с ним на цирковом представлении.