Этьен Экзольт
Богиня бессильных
Губы ее избавились от помады, на левой груди проступало хорошо различимое красное пятно чуть левее и выше соска, позаимствовавшее очертания у острова мангроедов.
Сбросив туфли, рухнувшие на пол подобно отстрелянным гильзам артиллерийских снарядов, она дошла до двери в залу, бросила взгляд внутрь, заметила меня, устало улыбнулась, приветственно помахала пальцами и направилась в ванную, где провела следующие полчаса. В ту ночь она не предприняла попытки возбудить меня, сославшись на усталость. От нее пахло едкими острыми пряностями и сладким алкоголем. Она была немного пьяна, но далека от облегчающего соблазнение состояния, а я предпочел не задавать пока никаких вопросов. Не имея никаких доказательств ее измены, я вновь оказался бы в унижающей себя ситуации. Прикосновение к ее груди, оставленный на ее сосках поцелуй мужских губ возмущали меня намного меньше, чем полученный ею от того оргазм. Даже если бы она совокупилась с ним, но не получила от того удовольствия, я не счел бы это изменой, тогда как достижение удовольствия с другим мужчиной несомненно означало бы гибельный проступок, непозволительный, недопустимый, преступный. До нашего знакомства, Ирина изведала ласки многих мужчин, оставшись при этом девственницей. Сотни рук касались ее грудей, десятки губ пытались выдавить из ее сосков чудотворное масло и рассказы о том только возбуждали меня, доказывая мое неиссякаемое превосходство над всеми теми злокозненными самцами, так и не добившимися ничего большего. Прилежная, властная, несговорчивая радость оргазма значила для меня намного больше, чем факт уступчивого обладания, бессмысленного самого по себе, в отличие от наслаждения. Безмолвие обладания глупо сравнивать с громогласным хаосом оргазма, проявляющим пространства безбрежные, неукротимые, не подлежащие картографированию, слишком подвижные в лавовом гневе, неистовые и только и способные породить жизнь. Пустая и неподвижная власть, горестной скульптурой замершая посреди пустыни владения, ничего не способна ни произвести, ни изменить.
Лежа рядом с женой на нашей кровати, позволявшей мне вытянуться и поперек нее, скинув простынь и глядя на зыбкую белизну потолка, я рассеянно гладил свой член, не надеясь пробудить его и скорее успокаивая мягкую плоть, как делают то с умственно отсталым ребенком, в очередной раз претерпевшим издевательства от детей подобающе смышленых. Пребывая в ласковых сумерках, наблюдая за течениями благовонных разноцветных дымов, исходящих от расставленных по полкам кошачьих фигурок, держащих в лапах пригодные для свечей чаши, я думал о двухголовом. Найти его не составило бы труда. Во всем городе едва ли набралась и сотня тех, у кого было больше одной головы. Если способности палочника и агентства, на которое он работал, позволили обнаружить Ирину по одной только фотографии и предоставленным мной общим сведениям, то столь приметное существо, тем более известное им и стрелявшее в их сотрудника, было бы найдено ими еще быстрее. Дальнейшее подразумевалось мстительным и ломким, но я не видел в нем справедливости и потому рассматривал его лишь в качестве одного из возможных вариантов, пребывающего в конце списка. Гибель палочника от увиденного мной выстрела представлялась мне почти невозможной. Упал он, как был уверен я, от удара, произведенного пулей или шипом, прорвавшей его пальто или же симулировал попадание, избегая тем самым дальнейшей расправы. Стоимость его одежды, составлявшую меньше, чем завтрак в дешевом кафе, я мог с легкостью возместить, если бы то потребовалось. Иного физического вреда никому нанесено не было. Не мог я осуждать и мою жену, имевшую потребность в соитию большую, чем в еде. Она могла провести целый день без пищи, если был он употреблен для совокупления. В иных обстоятельствах, во времена, предшествовавшие оскопительной катастрофе, я был бы полон губительной ненависти и использовал бы все свои знакомства, деньги и силы, совершая месть предполагаемому любовнику. Теперь же, когда она никак не могла получить удовлетворение от меня, обвинять ее в потребностях к наслаждению, было бы глупо с моей стороны. Раздумывая о том, не следует ли нам разойтись, я понял, что не решусь предложить ей это, уверенный в ее немедленном согласии. Именно источник наслаждения прежде всего видели мы друг в друге. Моя способность сохранять твердость плоти на протяжении многих часов, многократно извергая при этом возлюбленное ее влагалищем семя и удерживала нас вместе так долго, несмотря на размолвки, скандалы и всевозможные неприятные происшествия. Только возвращение той моей особенности могло навсегда прекратить похождения моей жены и ее близкое общение с другими мужчинами.
За завтраком на следующее утро, состоявшим из пытавшихся свернуться в раковинную твердость пластинок сыра на подгоревших тостах, я осведомился у нее, как прошел вчерашний вечер.
– У меня была очень тяжелая встреча. – ухмыльнувшись, я порадовался отсутствию лжи, ведь мужчина тот явно весил больше меня.
– Все закончилось успешно? – в этом мне также не приходилось сомневаться.
– Более чем. – опустив взгляд, она впилась маленькими зубками в неподатливый черствый сыр.
Рассматривая ее, сидевшую напротив меня за узким кухонным столиком, позволившую тонкому серому джемперу соскользнуть с правого покатого плеча, я ощутил знобящее желание, опознаваемое как вожделение, но не производящее обычного и достойного эффекта. Нечто должно было быть содеяно с этой женщиной и немедленно, она требовала, взывала к любому направленному по отношению к ней действию, непременно насильственному, отягчающее – плотскому, причиняющему страдания и слезы. За невозможностью совокупиться с ней, не беспокоясь о ее желаниях и ощущениях, мне оставалось только ударить ее и левая моя рука, вспомнив свои главенствующие привычки, стала уже сжиматься в кулак, когда взгляд мой напомнил ей о недостатке сил даже для пощечины. Путь на кухню потребовал от меня немалого времени и жене пришлось поддержать меня, когда, оттолкнувшись, перемахнул я от стены на шаткий скрипучий стул. Ни о каком насилии не приходилось и думать. Поразмыслив о том, не следует ли мне хотя бы плюнуть в нее, я счел это неспособным продемонстрировать мое презрение к ней и уменьшить сотрясающее мои руки раздражение. Вернув недоеденный бутерброд на тарелку с синими кошками, кусающими друг друга за хвосты вдоль всего ее края, я прикоснулся кончиками пальцев к ручке чашки, неуверенный, следует ли мне пить кофе. В прошлый раз после пары глотков сердцебиение мое ускорилось до угрожающего инфарктом мельтешения.
Калейдоскопический узор на черной чашке менялся вместе с температурой. В движении его многоугольных элементов, яркостью своей выжигающих взор, чудилась мне головокружительная насмешка самой вселенной над моими состоянием и положением.
Вдыхая раздражающий, чуть более горький, чем мне хотелось, аромат кофе, я чувствовал в себе намного больше силы по сравнению со вчерашним утром и причиной того никак не мог быть съеденный мной бутерброд или совершенная намедни экспедиция за подобием его. Новые ощущения позволяли мне надеяться на то, ублажение моей жены в ближайшее время пальцами и языком, добиваясь тем самым уменьшения ее интереса в других мужчинах. На некоторое время того должно было хватить. Вскоре потребность в мужском члене станет для нее угрожающе нестерпимой, из-за чего мужчины начнут оборачиваться ей вслед, даже если на ней будут самые скромные одежды, ноздри их будут расширяться, руки сжиматься в кулаки и они начнут оглядываться в поисках противника.
Стоило ей уйти, с обещанием не задерживаться надолго, как я перебрался на диван в зале и включил телевизор. Устройство, полученное от палочника до сих пор было подключено к нему. От неприятных расспросов меня спасло только то, что Ирина редко появлялась в этой комнате. Иногда в течении нескольких месяцев никто из нас не заходил в нее, существуя между спальней и кухней. Сам я, находясь дома, проводил немало времени в кабинете, представленном как принадлежащее исключительно мне пространство. Дверь его никогда не запиралась, не было и запрета для жены на посещение. Безо всякого стеснения хранил я в не имеющих замков ящиках стола коллекции бесчисленных фотографий, изображавших женщин и мужчин в самых различных вариациях совокупления, представавших в соблазняющих одеждах и изысканно украшенной наготе, ублажавших себя при помощи рук, предметов и устройств или же замерших в позах, служивших воплощением заключенной в тех существах непреклонной похоти. Имелось у меня и множество видеозаписей, включавших в себе все доступные человеческой плоти извращения и все они были просмотрены Ириной либо совместно со мной, либо в крикливом уединении. Между нами не существовало ни тайн, ни запретов. И то и другое я находил смешным, жалким и бессмысленным.
Вспомнив о некоторых из тех записей, признанных особо извращенными, включавшими в себя животных, уродцев и приспособления многосоставные, требующие электричества и рабочих жидкостей, я обратил к ним надежды свои. Ранее после нескольких минут просмотра плоть моя непреложной твердостью требовала немедленного совокупления и надежда на схожее действие сохранялась во мне и теперь.
Перед тем, как совершить паломничество в кабинет, мне требовалось отдохнуть и собраться с силами. Квадратный циферблат часов, вознесенный над телевизором, едва проглядывавшийся сквозь дымную неопределенность, вместо цифр предлагавший мне определять время по различным породам собак, показывал мне половину песчаного терьера. Выделив себе один час для подготовки к путешествию, я провел его за созерцанием документального фильма о некоей древней битве. Судя по вооружению и броне солдат, произошло то великое сражение не менее чем за пару тысячелетий до моего рождения. Разнообразие оружия и применяемых для уничтожения противника средств против воли увлекло меня. Солдаты в обугленных шлемах, повторявших клыкастые морды неизвестных мне хищников, бежали, стреляя из лазерных излучателей, механические воины падали, сраженные вторгшимися в их программы паразитарными кодами, выращенные в искусственных матках чудовища выстреливали из спин полосатые иглы, сбивая парящих над ними ракетоносных стервятников. Картины великой битвы прерывались выступлениями ученых, золотистыми узорами костюмов обозначавшие принадлежность к различным университетам, значками и медалями горделиво проявлявшие свои победы в диспутах и журнальных научных спорах. Мне было немного жаль, что не могу я узнать, кто одержал верх в том столкновении и добился ли он тем самым желаемой цели, но испытывал я к тому не больший интерес, чем к весенней драке котов за окном. Поглядывая на движение черных стрелок от одной собаки к другой, я одновременно страшился установленного мной самим срока и желал его, ибо означал он завершение томительного ожидания, несущего вслед за собой пусть и мучительное, но все же движение. Нетерпеливая страсть к завершению остается моей неприятной привычкой долгие годы и я ничего не могу с ней поделать. Читая книгу, независимо от того, какой интересной или захватывающей она мне кажется, я подсчитываю, сколько еще от нее осталось страниц, во время просмотра фильма бросаю взгляд на часы, даже если зрелище приятно мне. Как только начинается одно событие, я уже стремлюсь к следующему и мне мало всех, какие только существуют в этом мире, какие только смогут произойти в моей жизни. Минутная стрелка задела ухо черного пуделя, занявшего место на самом верху циферблата. Пора было идти.
Телевизор показывал мне вращающееся изображение древнего солдата и его облачения. Насколько я понимал, пластины его брони представляли собой сцепившихся насекомых, а сама она выступала в качестве места их обитания, где они спаривались, откладывали яйца и вылуплялись, обеспечивая самовосстановление, чем и объяснялся различный размер ее составляющих. Поддаваясь на уговоры своего любопытства, я немного задержался, спустившись с дивана на пол, рассматривая украшенный ракушками и костяными амулетами лазерный излучатель, хранившийся, если верить появившейся на экране надписи, в одном из столичных музеев.
И все же мне пришлось отправиться в путь, выполняя данное самому себе обещание. Пробираясь на четвереньках, я опасливо посматривал на решетчатый бок автоответчика, ожидая от него новых неприятностей, но он промолчал, наслаждаясь моим униженным положением.
Отметив, что на сей раз мне потребовалось намного меньше времени на странствие до кабинета, я даже позволил себе прибавить к нему десять минут, неуверенный в том, насколько отстают от собачьего циферблата змеиные часы, прятавшиеся в его шкафу. Краснотелое пресмыкающееся обвивало золотистый круглый корпус, символизируя, как думалось мне, само время, ядовитыми клыками предостерегая от насмешек над ним.
На мое счастье, требовавшиеся мне записи хранились в нижнем отделении книжного шкафа. Ухватившись пальцами за серебристое кольцо его ручки, я с трудом вырвал дверцу из магнитных объятий и почти тотчас же с верхней полки открывшегося объема на меня вывалилась шкатулка, украшенная сценами охоты на танатозавров.
Загрохотав об пол, она заставила меня поморщиться, увлекая к воспоминаниям не столько отвратительным, сколько скучным. Я совсем забыл о нем. Вздернув золотистый крючок, я открыл шкатулку, стараясь не оставить отпечатков на черном ее лаке, и явил взгляду пребывающий в анабиозе пистолет. Осторожно прикоснувшись к спящему оружию, я провел кончиком указательного пальца по пурпурным чешуйкам рукояти, прикоснулся к костяному гребню мушки, к желтоватому клыку спускового крючка, к напряженным коротким вибриссам возле дула. Породистая тварь, одна из немногочисленных моих ценностей, произвела за свою жизнь едва ли сотню выстрелов. Перед тем, как отправить оружие в обезличенный сон, я хорошо его накормил и теперь упругость рукояти указывала на то, что магазин полон готовых к использованию эмбрионов. Проведя по вспухшему выступу предохранителя, ощутив на губах дрожащую улыбку, я предположил, что было бы уместнее разбудить его и сделать еще один выстрел. Не особенно надеясь на возвращение былой твердости, я не мог уже ожидать от мира чего-либо приятного. Возможно, мне следовало изучить жизнеписания великих евнухов и прославленных импотентов прошлого, многие из которых, насколько я помнил, доживали до возраста весьма преклонного. Так мне удалось бы выяснить, чем они возмещали столь мягкотелый недостаток и как убеждали себя в ценности существования. Но менее всего прочего хотелось мне тревожить сон существа спокойного, прекрасного и могущественного, нарушать радужное его забвение только ради ублажения сиеминутного своего желание. Закрыв шкатулку, я оставил ее лежать на полу и выцарапал у пыльной темноты картонную коробку, когда-то хранившую в себе серебристые туфли моей жены, а ныне служившую скопищем темных равнобедренных пирамидок. Некоторые из них украсили плоскости свои золотистыми, красными, синими полосами, одна из слегка закругленных вершин каждой являла собой стальное отчуждение и каждая несла криво наклеенную бумажку, получившую несколько букв и цифр, написанных моей рукой в соответствии с разработанной мной кодировкой.
Усевшись на полу, перебирая их, выставляя те, представления о чьем содержимом казались наиболее многообещающими, я вспоминал счастливые дни, когда мне удавалось, наконец, после долгих поисков, жалобных уговоров и значительных денежных трат, заполучить вожделенные записи и я торопился домой, предвкушая удовольствие, каким обязаны были стать они для меня.
Одна из пирамидок не имела на себе наклейки.
Само по себе это не показалось мне странным. Бумага могла отклеиться со временем. Но я всегда приобретал носители только одной фирмы. Считалось, и мнение то подтверждалось большинством знакомых мне профессионалов, что именно «Масано – Кривьер» производила самые надежные пирамидальные носители, выдерживавшие до пятисот тысяч циклов перезаписи, имеющие органические компоненты, менее всего подверженные мутациям и подвижные части, изготовленные из композитных материалов, применяемых в шаманском деле. Стоимость пирамидок той фирмы была столь высока, что вместо одной из них я мог бы купить не меньше трех, изготовляемых конкурентами. Но ценность записей превосходила для меня все прочее и я не экономил на носителях даже в юности, когда покупал их на карманные деньги и только посмеивался, выслушивая моих одноклассников, прибегавших ко мне с просьбой снова переписать особо приглянувшееся им анальное совокупление Клары Дюболь или скользящие по демоническому члены губы Амолы Шарвье.
На основании пирамидки я рассмотрел изогнутый силуэт императорской кобры с близорукими буквами под ней. Но мне было достаточно и пышногривой змеи, чтобы опознать непереносимую мерзость. То была пирамидка «Ультрафона», одно только прикосновение к которой превращало меня в еретического безумца. Никогда в жизни я не позволил бы себе купить подобную непристойную дешевку. Глядя на нее, я чувствовал, как под пластиковым корпусом все в ней гниет, ржавеет, растворяется, покрывается усидчивым грибком, уничтожая информацию, превращая ее в череду растерянных кадров, смешение губительных помех. Не помнил я и чтобы кто-то приносил мне такой носитель. Невнимательная к деталям и мелочам, моя жена могла купить ненадежную пирамидку, а потом швырнуть в коробку, беспорядком своим создававшую иллюзию незначительности хранимого ею.
Поставив таинственную пирамидку к трем уже выбранным мной, я счел их заполняющими все мои намерения. Обратный путь оказался более трудным. Сжимая в каждой руке по две пирамиды, царапая ладони о их углы и края, я пробирался в залу втрое большее время.
В пародийном ритуальном падении опустившись на колени перед проигрывателем, затаившимся в его логове под телевизором, я обхватил его обеими руками и аккуратно потянул на себя. Цепляясь резиновыми лапками за гладкое дерево, он нехотя, поскуливая, поддался мне, являя запыленное свое тело, недовольный причиненным беспокойством.
Слишком долго пребывал он в бездеятельном отречении. Дважды пришлось мне нажимать на круглый стальной выступ в левом пределе передней панели, прежде чем устройство очнулось, недовольно заворчало, поворачивая скрипучие внутренности свои. В глубине его что-то задрожало, со все нарастающим тонким свистом ускорилось вращение незримых частей, невнятный гул колдовским шепотом поднялся, сотрясая пыль на верхней крышке, блеклые зеленые цифры выплыли из темных глубин экрана, устроившегося в брезгливом отдалении от кнопки включения, обрамленные загадочными рунами символов и пиктограмм, значения которых я не помнил. Прикосновением к кнопке выброса я произвел во внутренностях устройства новое движение и результатом того бессвязного брожения, спазматического нетерпения, упоительного недержания, стал щелчок, извергнувший ко мне часть того аппарата, прикрытую до этого услужливо поднявшейся дверцей, несшей на себе эмблему изготовившей той устройство компании. В пластике, украшенном жесткосердными броненосцами, имелось углубление, в которое с мягким стуком упала безымянная пирамидка. Повторное нажатие на овальную кнопку втянуло выдвинувшееся обратно. Как только опустилось, скрывая за собой пирамидку, черное, татуированное длинноязыким паразитарным цветком лезвие, проигрыватель наполнился движением и шумом. Утроба его, пригодная только для воспроизведения, издавала подземные щелчки, глумливый рокот, шуршащие возгласы ускорения, булькающие восторги усваиваемой информации и так продолжалось некоторое время, пока все они не слились, как было у них принято, в ровный, пульсирующий, шероховатый, увлажненный фосфоресцирующими мечтаниями гул. Внутренности машины той, насыщаясь содержимым пирамиды, распечатывали экстренные резервуары миражей, открывали сейфы галлюцинаций, вспарывали гнойники сновидений, придавая им вид случившегося в действительности, превращая их во всевидящее, общепризнанное, многократно повторяемое, неизменное, вязкое уныние прошлого, в самую худшую его, объективную разновидность, одинаково заметную каждому, кто сможет или удосужится просмотреть. В своих поисках незаметных драгоценностей, утомительных, уродливых редкостей, я преследовал отнюдь не желание выделиться среди прочих, не был ведом бесприютной гордыней, как наивно полагали даже многие из давних моих знакомых, но стремился обрести уверенность в допустимости исходящего извне личного, то есть всего притворявшегося моими видениями и все же имевшего доказательства своего существования, обнаруживаемые во всеобщем восприятии, в изданных вымирающим тиражом монографиях, специализированных энциклопедиях, каталогах того, что никто не надеется увидеть.
Запись была сделана на камеру низкой восприимчивости.
Такими короткими волосы моей жены были за несколько лет до нашей встречи.
Улыбаясь яркими губами, совсем маленькими тогда, не распухшими еще от регулярного присутствия между ними моего члена, она, обнаженная, смотрела прямо на объектив, чуть сощурив глаза и левый косил немного больше, не познав еще исправляющего вмешательства. Намного позже оргазменное напряжение совершит то, чего не смогли сделать ни врачи, ни шаманы, почти поставит его на полагавшееся ему место. Сочетание недоверчиво – любопытного взгляда и кокетливо – игривой улыбки, вместе с угадывавшимся в девушке лихорадочным напряжением, бродившим под ее кожей невидимыми фрактальными демонами, производило впечатление существа, одурманенного собственной плотью. Само ее присутствие в качестве определимого воплощения восхищало ее, не говоря уже о всех предоставляемых тем фактом возможностях. Сменив улыбку на нечто сосредоточенно-неподвижное, она произнесла несколько слов, чуть изменив направление взгляда, обращаясь к находящимся за пределами видимого. Мгновение радости, достойной ребенка, получившего обещание невозможного подарка, позволило ей обрести расслабленную уверенность и она упала назад, повалилась на спину как пустая бутылка, готовящаяся разбрасывать поцелуи. Одновременно вскидывая обе вытянутые ноги, обнаруживая свою оранжевую наготу, она радостно смеялась, выставляя на обозрение лобок с аккуратной полоской присыпанных серебристыми искрами волос. Разведя в стороны дрожащие ноги, она согнула их, приподнялась на локтях, взирая на неведомых присутствовавших с игривой заносчивостью, с упрямой дерзостью подростка, вознамерившегося во что бы то ни стало повторить содеянное всеми уже приятелями его. Последовал очередной торопливый обмен фразами, смущенно опустивший глаза Ирины и движения губ ее, неуверенные, неточные, сомневающиеся в правильности выпускаемых ими звуков, сопутствовали той уступчивой скромности, а пальцы ног ее сгибались и выпрямлялись, неподвластные ей, выдающие буйное ее нетерпение. Тряхнув головой еще раз, она совершила резкое движение, выбросила вверх сошедшиеся, выпрямившиеся ноги, тяжело продавила кровать и, едва не завалившись на бок, перекувырнулась, оказавшись в результате того растрепавшего волосы пируэта сидящей на коленях, сминая жемчужный шелк простыни. Мне она говорила, что никогда не умела и не могла кувыркаться. Сдув ткнувшиеся изогнутым острием в подбородок волосы с левого глаза, отведя за ухо самую непоседливую прядь, она махнула рукой тому, кто производил ту запись, метнула огненным заклинанием недовольное вспыльчивое слово, обжегшее ее губы так, что ей пришлось прикусить нижнюю, одной болью заменяя другую. На несколько секунд экран увлекся безутешной темнотой, а затем я увидел свою жену, сжимающую губами мужской член подобно тилацину, заглатывающему овцу. Расположившись возле правого бока мужчины, она стояла на четвереньках, правую руку положив поперек волосатых ног, щепоткой пальцев ее касаясь разбухших, вылепленных с волнующей неаккуратностью тестикул, левой же придерживая у основания член, вздымавшейся покосившейся башней похотливого колдуна, сохраняя вертикальное положение его для удобства обращения. Величие того вознесения смутило меня, превосходя доступное мне. Возносясь над вытянувшей из себя черные ростки пустыней выбритого лобка, оно покачивалось в осторожном сжатии, приоткрыв обсерваторию на округлой вершине своей, сквозь темную прореху в которой должны были заметны все светила наслаждения, все оргазменные вспышки и темные течения похоти. Недостатки записывающего устройства, неспособность справиться со слабым светом или непонятным привкусом его привели к тому, что все воспроизводимое обрело желтовато-оранжевый тигровый оттенок, придававший ему ощущение намеренного уклонения от точности, стремления к приукрашенному смягчению, искаженному изяществу. Кожа девушки приобретала от того вид загорелой и лоснящейся бесстыдным золотом, c волосами забавлялся желтоватый угромый оттенок, в фиолетовые веки вгрызалась искристая темнота, а любая тень вбирала в себя непритязательную, дешевую, акулью глубину. Протянувшаяся из-за пределов экрана рука, тонкая и покрытая запутавшимися в волосках шрамами, приподняла волосы Ирины и осталась на ее голове, придерживая их, не позволяя им закрывать профиль ее, искажаемый производимым ею действом. Обхватив губами темное навершие, она медленно низвергалась на упрямую твердыню, вынуждая ее исчезнуть во влажном небытии. Струйка слюны текла по левому краю напрягшейся плоти, ртутным блеском переползая через придерживающие ее девичьи пальцы, глаза Ирины то опускали веки, отчего проявлялась во всей своей вязкой черноте длина ее ресниц, почитаемых многими накладными, то оставались открытыми и тогда ее взгляд обретал пророческую неподвижность, наблюдая сцены неотвратимого безразличия. Казалось, она не видела перед собой ни мужчины, ни его плоти, не чувствовала соприкосновения с ней, не осознавала совершаемого ею или, во всяком случае, не воспринимала его как соитие в его подразумевающей нечто относящееся к столкновению полов разновидности. Мне доводилось встречать проституток, ввиду опыта и многократного повторения совершавших то же действо с унылой отстраненностью, неестественной, кукольной небрежностью. Ирина же полностью исчезала в совершаемом ею, ни на мгновение не желая отрываться от мужчины, как не пожелал бы отвести взор от чудесных знамений в небе самонадеянный пророк. Губы ее плыли по мужской плоти, вбирали ее длину подобно странному лекарству, предотвращающему неведомые в этих краях болезни или диковинному фрукту, оплодотворяемому девственницами, модному и, как принято говорить, имеющему похожий на клубничный вкус. В неторопливой надменности презирающих повторения движений я видел упорную настойчивость старателя, задыхающегося в растяжимой хрупкости престарелого противогаза, но не перестающего процеживать чешуйчатыми перчатками ртуть в поисках мозговых камней.
В происходящем на экране виделся мне признак иного мира, вратами своими выбравшего разомкнувшиеся, раздувшиеся от усердия губы девушки, избавленного от всего мягкого и позволяющего себе только нечто напряженное, твердое, раздувшееся, набухшее, насытившееся, разрывающееся от влажной натужности, блуждающее в сонном забытьи, прерываемом лишь появлением новой возможности судорожного излияния. В этом вдохновленном буйстве признавалось исключительно увлеченно округлое, чванливо вздымающееся, сладостно сочное, заманчиво липкое и она вполне соответствовала всему тому. С молчаливой, деятельной, порывистой сосредоточенностью набрасывалась она на член, отрывалась от него, оставаясь связанной с ним шелковой нитью блестящей слюны, всматривалась в его предвечную темноту, снова опускалась, вбирая его, предвестника насекомых упрощений, сияющего золотистым предостережением об упадке, утопающего в пузырящейся слюне и казалось, что нет в мире занятия, которому она дарила бы время с большей щедростью. Все движения ее отличались самоуверенной, расслабленной, мягкой и точной небрежностью, отличающей не столько опыт, сколько всемерное расположение к занятию, наличие дара особого, драгоценного, представляющего собой сочетание всех приобретенных особенностей, подтвержденного как природой, так и всеми другими силами, наличествующими в мироздании. Легкость, с которой художник делает набросок на салфетке привокзального кафе, волнующая радость музыканта, мягким прикосновением к клавишам позабытого пианино выбивающего из них пыльную сонату, сосредоточенная оторопь снайпера, через много лет после войны взявшего в руки винтовку. Подняв губы над блестящей влажной головкой, напряжение в которой могло бы сплотить иные недоверчивости, она повернулась к мужчине и произнесла нечто, способное быть только предложением. Радужными горизонтальными линиями вспыхнули помехи, неистовыми стаями разбрелись по экрану, преследуя скрывающуюся в пространствах между его точками добычу, еще один кадр пробился ко мне определимым образом, позволив увидел девушку, стоящую на четвереньках над мужчиной, затем изображение сменилось на мгновение увлеченной разноцветными полосами темнотой, после чего и вовсе исчезло. Никогда не следует доверять важные записи дешевым и ненадежным носителям.
В тот вечер она вновь пожелала испытать на мне свою похоть и после получаса слюнявых стараний, когда я, почти уже засыпая, узрел сквозь подступающую темноту кадры подсмотренного мной, радостный крик жены вырвал меня из влюбленной полудремы.
– Он дернулся! – она вскочила, села на колени, пораженно всматриваясь в моей член, словно был он цветком, распускающимся один раз в тысячелетие. – Я почувствовала, он дернулся!
Зарычав, она с еще большей яростью набросилась на него, но успех не повторился. По истечении часа она устала и, тяжело дыша, легка рядом со мной, прижимаясь к моему боку горячими грудями, пересчитывая мои ребра окаменевшими сосками. Руки ее гладили меня, пощипывая мои соски, но не касаясь члена, словно боялись более беспокоить его и предпочитали дать ему отдохнуть после усилия, представавшего немыслимым в настоящих обстоятельствах.
– Я почувствовала, как он дернулся! – шептала она, изнывая от радости моряка, умирающего на открытом им острове. – Скоро все будет как раньше.
Сам я не ощутил того, о чем она говорила. Никакого изменения не наблюдал я в себе, не появилось во мне ни силы, ни твердости. Возможно, близость непритязательных сновидений отвлекла меня от собственных переживаний и я упустил мгновение плодоносной вспышки или в незначительности своей она позволила ощутить себя только языку Ирины, подвижному, как плавники морского конька, чувствительному настолько, что мог он пересчитать крупинки соли, обрушившиеся на него. Распутная темнота кружилась, смеялась, позволяя мне выбирать между сном и любой другой пустотой и я не был уверен в том, которая показалась мне предпочтительнее.
