Эрнест Ролле
Разбойник Кадрусс

VII
Где Кадрус, щедрый на удары ножа, вздумал поднести розу молодой девушке

Всадники разговаривали не о преступлении, которое было ими совершено совсем недавно. Они не думали о нем и пролитая кровь не тяготила их совести. Говорили они о любви. Электричество действовало на Фоконьяка, вообще очень влюбчивого по натуре.

– Слушай-ка, Жорж! – вскричал он вдруг с сильным гасконским акцентом.

Кадрус, который ехал в задумчивости, поднял голову.

– Что тебе? – спросил он.

– Я думаю, что сейчас чертовски жарко; у меня по всему телу точно мурашки бегают, и колет, и жжёт, и я сам не свой.

– Это гроза, – спокойно ответил Жорж.

– Пусть будет гроза, а всё же я весь горю, я пламенею…

– Еще! – вскричал Жорж, смеясь.

– И вечно. Но сегодня я тебе предложу вещь отличную; знаешь ту красотку, которая…

Жорж пожал презрительно плечами.

– А ведь она миленькая!

– Я не спорю.

– У неё прелестная подруга.

– Ну пожалуй, – согласился Жорж.

– Любезный друг, ты говоришь о любви, как о приёме лекарства! – воскликнул де-Фоконьяк, почти оскорблённый.

– Не повторял ли я тебе сто раз, что смотрю на подобную любовь, как на удовлетворение потребности.

– Оно тебе, по-видимому, очень неприятно.

– Потому что я мечтаю о лучшем.

– О чём же?

– Я хочу, чтобы любили меня самого, – ответил молодой человек нараспев.

– Какой вздор!

– Разве не убийственно, – продолжал Жорж, понизив голос – что женщина без ума от кавалера де-Каза-Веккиа и отталкивает его с отвращением, когда узнаёт, кто носит это имя?

– Что же тебя заставляет выдавать свою тайну?

– Всё и ничто.

Де-Фоконьяк, по-видимому, искренно любил друга; он принял грустный вид и замолчал. Тот опять задумался. Вдруг гасконец увидел двух девушек.

– Гм, гм! – прочистил он горло. – Жорж, посмотри какие красавицы! Постарайся, чтобы они полюбили тебя самого, и ты узнаешь счастливые часы.

Жорж не отвечал. Он играл розою, которую держал в руке. Поглощённый собственными мыслями, он ничего не видал и не слыхал.

– Взгляни же на этих красавиц, говорю тебе, – повторил де-Фоконьяк. – Выпрямись, подбери поводья и выкажи всё твоё искусство и грацию этим прелестным созданиям. Вот, последуй моему примеру.

Алкивиад гордо выпрямился и принял самую приятную улыбающуюся мину.

Только тогда Кадрус бросил рассеянный взгляд на замок. В эту минуту Жанна и Мария, побуждаемые жгучим любопытством, высовывали из окна свои хорошенькие головки. Взоры двух девушек встретились с его взором. Глаза молодого человека сверкнули, лица кузин точно озарились мгновенным пламенем, вспыхнувшим в серых зрачках Кадруса.

Страсть, долго сдерживаемая, имеет свои потрясающие громовые удары, подобно тому, как накопление электричества в атмосфере разряжается грозой. Между двумя прелестными девушками и красивым молодым человеком произошло нечто вроде электрического разряда, силы неудержимой. Жанна едва устояла на ногах; она побледнела и приложила руку к сердцу, чтобы сдержать его ускоренное биение. Яркий румянец разлился по смуглым щекам Марии. Лицо Жоржа осталось неподвижно, только его лошадь изобличала силу удара, нанесённого седоку. Сдавленная между железных колен и затянутая поводом от судорожного движения руки, она сделала отчаянный скачок.

Молодые девушки вскрикнули. Окно не было настолько высоко, чтобы Жорж не мог достать до него рукой. Он мгновенно остановил лошадь и вынудил ее стать как вкопанной, хотя она ещё вся дрожала и фыркала. Удивленный де-Фоконьяк молча смотрел на эту сцену.

Жорж медленно повернул голову к двум девушкам; они инстинктивно прижались друг к другу; окинув их пламенным взором, от которого обе затрепетали, он быстро подъехал вплотную к стене и подал Жанне розу, которую держал. Она приняла её, не сознавая, что делает, и молодой человек ускакал как стрела.

Жанна вся вспыхнула от восторга. Мария побледнела от досады. Мог ли де-Фоконьяк пропустить такой удобный случай выказать свою изысканную любезность? Он проворно сорвал цветок с куста шиповника, росшего у дома, и последовал примеру друга; но подав свой цветок, послал ему вслед самый нежный поцелуй на кончике пальцев.

Очень довольный собой, он грациозно округлил руку, закрутил самыми убийственными спиралями свои длинные усы и погнался за Жоржем, облизываясь как кот, который сунул морду в сливки.

Глаза молодых девушек не отрывались от удаляющихся всадников, пока они не скрылись у них из вида.

VIII
Кадрус заставляет офицеров его величества заплатить за сведения, которые доставил ему один из его Кротов

Разбойники мало-помалу поехали медленнее, шагом после рыси. Гасконец догнал Жоржа.

– Ну, мой добрый друг! – сказал Фоконьяк своему спутнику, как только они отъехали довольно далеко от балкона.

– Ну что?

– Ну, нежный друг, мне кажется, что я тебя поймал. Никогда не надо бросать ни одного взгляда на прекрасный пол, на эти вероломные существа, которые не хотят любить Кадруса, на эти хорошеньких чудовищ, которые обожают только кавалера Каза-Веккиа… и вот при первом случае… розы летают по воздуху; завтра, вероятно, письма пойдут по адресу без помощи почтальона.

– Оставь меня в покое, – сказал Жорж, очевидно раздосадованный замечаниями жителя Лангедока: – Какое заключение выводишь ты из того, что я послал этим молодым девушкам увядший цветок?

– Но мне кажется, что это довольно ясно.

– Ясно? Как… этой розе, которую я держал в руке, как будто позавидовала белокурая девушка на балконе…

– Ты видишь, я тебя поймал, – с живостью смеясь сказал Фоконьяк: – Ты сказал белокурая, не правда ли?

– Конечно!

– А между тем уверяешь каждый день, что не хочешь бросить ни одного взгляда на этот ненавистный пол, который не хочет любить Кадруса и смотрит только на кавалера Каза-Веккиа?

– Что ж из этого?

– А то, что раз ты назвал ее белокурой девушкой, а ещё заметил цвет волос; эти два замечания, мой милый, опровергают твоё пренебрежение к очаровательному полу.

– Ты мне надоедаешь, – сказал Жорж с нетерпением.

– Вот видишь ли, – продолжал Фоконьяк – Я очень силен в логике, а логика говорит мне еще…

– Что? – спросил Джорж и пристально посмотрел на Фоконьяка.

Этот мрачный взгляд точно уничтожил логику уроженца Лангедока, потому что он не закончил своей мысли. Но хотя он не осмелился высказать ее вслух, однако прошептал отрывочными фразами:

– Я гораздо откровеннее… Признаюсь, я обожаю брюнетку и обещаю себе объясниться ей в любви в самом непродолжительном времени… У неё такие густые брови… что должно быть много электричества в сердце.

При мысли об удовольствии, ожидавшем его, фаянсовые глаза Ловласа засверкали.

В конце дороги явилась в блестящих костюмах, вышитых золотом, толпа придворных, присутствовавших при императорской охоте. Де-Фоконьяк опять принял горделивый вид, который взгляд Жоржа заставил его оставить, и опять начал играть роль маркиза. В эту минуту послышался голос. Жорж и Фоконьяк повернули головы. Подъехал ординарец гофмаршала. Жорж принял равнодушный вид, Фоконьяк вид достоинства. Поручик, любезный с противником, побежденным в игре, сделал псевдо-маркизу самый любезный поклон, так же как и Жоржу.

«Маленький поручик, которому я вчера нарочно проиграл триста луидоров, чтобы разыграть перед ним роль знатного вельможи», – подумал де-Фоконьяк.

– Вы потеряли охоту, господа? – сказал он.

– Боже мой! – сказал Фоконьяк.

– Вот часть охотников возвращается, сказал поручик. – Как только я увидал вас, я вас опередил, чтобы сообщить вам новость.

– Какую?

– Обер-егермейстер так дурно распорядился, что охота не удалась.

– Бедный обер-егермейстер!

– Император взбешён.

В эту минуту вдруг появился нищий, которого всадники не могли приметить за извилинами дороги. Жорж и Фоконьяк бросили на него проницательный и недоверчивый взгляд, и даже внимательно прислушались к гнусливому голосу нищаго.

– Подайте Христа ради, добрые господа; я вас не забуду в моих молитвах и буду просить Бога, чтобы Он дал вам место в своем раю.

Де-Фоконьяк засунул руку в огромные карманы, украшавшие его не менее огромный жилет. Он вытащил из кармана кошелёк, а из кошелька один су, и положил в руку нищего с таким величественным движением, как будто это была необыкновенная щедрость. Нищий взглянул на монету и таким же тоном, каким просил милостыню, сказал:

– Ах! мои добрые господа, и бедный человек может оставаться честным; никто не должен говорить, чтобы я, бедняк, воспользовался ошибкой…

Он поднял кверху монету.

– Неужели я ошибся? – сказал Фоконьяк: – Уже не наполеондор ли это?

– Нет, – ответил нищий: – Вот почему я говорю, что ваша сострадательная душа не могла иметь намерения дать мне простое су.

– Это правда, приятель, совершенная правда, твое замечание исполнено здравого смысла; очевидно, человек, принадлежащий к фамилии Фоконьяк, мог только по ошибке предложить тебе столь ничтожное приношение.

Засунув снова свои длинные, костлявые пальцы в неизмеримую глубину своего огромного кошелька, он с большим трудом выбрал монету в десять су и отдал её нищему. Тот снова повертел в руках эту монету и продолжал своим гнусливым голосом:

– Господь да возвратит её вам сторицею, добрый барин; обратите внимание на меня, добрый барин, я буду к вашим услугам.

Тон этих последних слов пробудил внимательное подозрение Жоржа, который до- сих пор мало внимания обращал на бормотанье нищего.

– Подойди-ка сюда, приятель, – сказал он, вложив наполеондор в руку старика-нищего. – Какие услуги можешь ты оказать, мой милый? – прибавил он, пристально глядя на него – Любопытно было бы это узнать.

Как бы дорожа временем, нищий не дал ему окончить фразы.

– Ах! – сказал он плаксивым тоном калек, стоящих у церковных дверей. – Ах, мой добрый господин, бедный Жан не очень силен и не очень ловок. Он может дать хороший совет и сказать вам, например, что на дороге нет рытвин и что путь безопасен.

– Жан! – сказали в один голос Жорж и Фоконьяк. – Тебя зовут Жаном?

– Ах, да! мои добрые господа, – продолжал голос все более и более гнусливый. – Вы меня знаете, может быть? У меня были счастливые дни. Я не всегда был нищим. Но посмотрите на меня хорошенько. Мои советы хороши, хоть одежда стара.

Когда кавалькада приближалась, нищий опять заплакал.

– Теперь дороги хороши; такие господа, как вы, могут ходить не боясь ничего, когда несчастные молят Бога сохранить мир душам таким сострадательным, как ваша.

Настойчивость, с какою нищий говорил о безопасности дорог, и некоторые двусмысленные фразы заставили двух начальников узнать в нём переодетого Крота, пришедшего уведомить их, что жандармы сбились с пути.

– Хорошо! сказал Жорж. – Мне так же мало нужды до твоих извещений, как до свиста дрозда или до крика дятла. Отправляйся к чёрту, попрошайка. Ты получил милостыню, не надоедай нам больше.

Кавалькада догнала Жоржа и присутствовала при этой сцене. Придворные были свидетелями щедрости последнего; нищий держал в руке монету.

– Чёрт побери! – сказал один из приехавших, с золотом по всем швам. – Какая щедрость! Вы балуете этих негодяев, маркиз! – обратился он к Фоконьяку.

– Что же делать, полковник? – скромно ответил уроженец Лангедока. – Благотворительность – моя слабая сторона; не могу видеть нищеты без того, чтобы сердце мое не облилось кровью; я даже так сострадателен, что сам порой прошу милостыни для бедных, и в доказательство этого, прошу вас участвовать в нашем добром деле; пусть нищий навсегда запомнит свою счастливую встречу с нами.

Не ожидая ответа, де-Фоконьяк сказал нищему:

– Подойди сюда, приятель, подойди сюда, не бойся; эти господа желают тебе добра; протяни твою суму… у тебя её нет? Так протяни шляпу, когда так, – словом, протяни что хочешь. Эти господа почувствуют к тебе большое расположение, когда узнают, что ты служил при Фонтенуа^[6].

«Приятно сыграть штуку с этими франтиками!» – подумал он. Жорж на лету подхватил мяч, брошенный его товарищем.

– Господа, сказал он: – щедрость моя объясняется моим участием к этому человеку; он был покрыт ранами, сражаясь при Фонтенуа за монархию. Правда, тогда царствовал Бурбон, но что за нужда? Служа королю Людовику XV, этот человек служил Франции, так же как служа империи, вы ныне служите Франции.

Обернувшись к нищему, он спросил его:

– Ты при Фонтенуа лишился левой руки?

– Да, добрые господа, при Фонтенуа, – ответил калека, протягивая шляпу. А сам между тем думал: «Пожалуй хоть при Фонтенуа, а все-таки тяжело, когда левая рука так крепко привязана, что совсем оцепенела… уж как же находчив наш атаман!»

Каждому известно, какими глазами дворянство, созданное императорской шпагой, смотрело на дворянство старое, собиравшееся около престола. Поэтому, не желая отстать от благородных имен Каза-Веккиа и Фоконьяка, полковники и бароны империи поспешили присоединить свое приношение к милостыни Жоржа и Фоконьяка. Потом простившись, они продолжали свой путь.

Они были уже далеко, а все ещё слышался голос нищего, говоривший:

– Будьте спокойны, добрые господа. Господь вам заплатит… мои добрые господа… Господь… – Видя, что на дороге нет более никого, он прибавил: – Дураки… Наш атаман всех вас перережет!

Потом, возвратив свою руку как бы по волшебству, негодяй захохотал, убегая под деревьями; он получил более десяти наполеондоров.

IX
Жанна доказывает, что желая выйти замуж, она хочет иметь мужа по своему вкусу

Как только оба всадника исчезли, между молодыми девушками произошла сцена внешне незначительная, но положившая начало страшной борьбе между ними.

Мария посмотрела на цветок Жанны, потом на свой и почувствовала сильную досаду. Она выбросила свой цветок в окно с презрительной гримасой. Жанна казалась удивленной.

– Что с тобой? – спросила она.

Но в глубине души она угадывала. Мария, с полураскрытыми губами, сжав зубы, с бледностью на щеках, с сверкающими глазами, не отвечала. Жанна тихо подошла к ней.

– Что с тобой? – повторила она.

Мария бросила на нее грозный взгляд.

– Ты лицемерка! – вскричала она.

– Что я сделала? – спросила Жанна.

– Ты отняла его у меня.

– Кого?

– Его. Не притворяйся, будто не знаешь.

– Ты говоришь об этом молодом человеке?

– О ком же мне говорить?

– Я вовсе не отнимала его у тебя, он обратился ко мне… случайно…

– Ты лжешь! Он долго на нас смотрел. Я тебя ненавижу.

Жанна заплакала. Рассерженная Мария несколько минут не останавливала её рыданий, потом вдруг подошла к ней и поцеловала.

– Я была не права, – сказала она. – Но я взбесилась. Проезжают два всадника. Один такой красавец, что можно сойти с ума глядя на него. Он объясняется тебе в любви, подавая розу и бросая на тебя страстный взгляд. Другой безобразен и обращается ко мне. Это ужасно, знаешь ли?

– Откуда мне знать, любит ли он меня? Его выбор был сделан случайно.

– О! – сказала Мария: – я не ошиблась. Ш-ш! Вытри глаза! Я слышу шаги твоего дяди.

Действительно, дядя молодых девушек постучался в дверь. Гильбоа был маленький, кругленький человечек, внешне, как шарик. В нем не было ни углов, ни шероховатостей, а всё гладко и мягко. Голова у него была большая, ноги короткие, но толстые. Лицо походило на полную луну. Нравственно Гильбоа был сговорчив, кроток, сладкоречив. Его добродушие вошло в пословицу. Голос у него был пронзительный, но ласковый, рот губастый, но улыбающийся, движения тяжелые, но лукавые. Он казался олицетворением чистосердечия, щедрости, бескорыстия, о нем говорили:

– Это самый услужливый человек на свете.

Однако во взгляде его было что-то фальшивое. Но взгляд этот можно было видеть не иначе, как сквозь синие очки. Жир скрывал его черты, отнимал у них настоящее их выражение и сбивал с толку наблюдателя. Счастливы жирные люди! Им нельзя не доверять. Полное лицо внушает доверие. Однако, человек проницательный, заинтересованный в изучении, угадал бы под жиром в лице Гильбоа некоторые линии, которые по словам Лафатера и Галля показывают энергичную волю, жадность, лицемерие. Потом на черепе были шишки, на его плешивой голове, где френолог прочёл бы тайные пороки. Но френологов мало, мало и людей проницательных, а дураков много. И эти дураки поддавались приемам и обращению Гильбоа. Правда, Фушэ не доверял ему и обвинял его без доказательств, что он оказал тайные услуги Бурбонам; но Фушэ не доверял никому.

Гильбоа успел составить себе большое состояние, наделать множество гнусностей, сохранить всеобщее уважение и даже приобрести хорошую репутацию. Ходили слухи, но о ком не говорят? Большинство не верило слухам; большинство считало их клеветой. Вот, однако, что сделал Гильбоа: У него был зять, очень богатый, очень благородный, очень честный и очень добрый. Этот зять был поставлен между двумя огнями; сделаться республиканцем и остаться во Франции. Или остаться дворянином, но эмигрировать. Он сделался революционером и однажды его шурин сыграл с ним превосходную штуку. Ходя де-Леллиоль, женившись на сестре Гильбоа – неравный брак, оправдываемый изумительной красотой молодой девушки – говорим мы, обеспечил положение своего шурина, тот не поколебался донести на него в революционный трибунал – письмом, без подписи, разумеется, – как на изменника отечеству, переписывающегося с Бурбонами. В бумагах графа нашли компрометировавшие его письма. Граф клялся, что он никогда не получал этих писем, что он не знает, как они туда попали… Тем не менее его гильотинировали. Слуга графа уверял, что Гильбоа сам сочинил эти письма, но потом этот же слуга признался, что он солгал. Правда, что в одно прекрасное утро этот слуга так разбогател, что купил хорошенькую ферму; отречение от своих прошлых показаний принесло ему счастье.

Состояние графа было огромное. Гильбоа был назначен опекуном своей племянницы Жанны де-Леллиоль. Мать её, посаженная в тюрьму тогдашним подозрительным трибуналом, умерла от горя и тоски. Гильбоа пришлось управлять поземельным состоянием стоимостью в пять миллионов. Он устроил так хорошо, что не дотрагиваясь до наследства своей племянницы, составил себе состояние. Сделавшись поставщиком армии, он приобрел триста тысяч ливров во время Республики, где в качестве патриота был очень ценим комитетом общественного благосостояния; настала Директория, он сделался горячим партизаном Барраса. Настало Консульство, он сделался восторженным бонапартистом. Настала Империя, не было более горячего приверженца императора чем он; он получал поставку за поставкой, он сделался так же богат как его племянница, и купил титул барона. Честолюбие у него было необузданное, но он скрывал свои планы чрезвычайно ловко и старательно. Гильбоа хотел быть более чем искусным капиталистом, более чем недавно дожалованным бароном. Он говорил себе, что если б при его состоянии он мог получить состояние своей племянницы, то сделался бы одним из важнейших поземельных собственников во Франции, кроме того, что всегда имел бы в руках свои огромные капиталы. Он думал, что может получить от императора право носить титул графа, если женится на своей племяннице и будет владеть её землями, тогда, употребив свой капитал на обширные предприятия, которые требовали мало надзора, а приносили верные барыши, он чувствовал себя способным сделаться дипломатом и играть роль возле Талейрана. Вот каков был этот человек и вот каковы были его планы, планы скрытные, зрело обдуманные и хорошо направленные. Он был не из числа тех людей, которые идут к цели посредством мелких средств. Деньги мало значили для него, когда дело шло об его репутации или о каком-нибудь выгодном для него деле. Таким образом, имея другую племянницу Марию, бедную сироту, бесприданницу, он взял её к себе. Мало того, он объявил, что даст за ней пятьдесят тысяч франков и богатое приданое. Потому многие пожимали плечами, когда при них говорили об истории с письмами.

Гильбоа оставил свою племянницу Жанну в совершенном одиночестве; он не хотел, чтобы она, богатая наследница, находила себе обожателей. Он воспитывал её, так сказать, в теплице, он всеми силами старался победить непреодолимое отвращение, которое она чувствовала к нему; но до сих пор ему это не удавалось. Он не хотел заговаривать с ней о браке, прежде чем победит это отвращение. Но в один вечер император, желавший женить своих генералов на богатых наследницах, император всегда старавшийся устраивать браки, которые могли составить ему блестящий двор, император, имевший страсть – так говорит история – устраивать браки, император сам сказал Гильбоа:

– Почему это, барон, ваших двух племянниц никогда не видать на балах императрицы?

Гильбоа испугался. Он знал, что Жанна его ненавидит. Тогда он решился на последнюю попытку.

Он подошел спокойный и улыбающийся, поцеловал своих двух племянниц, потом сказал Марии:

– Милая малютка, поди посмотри в своей комнате какой хорошенький подарок я положил тебе на комод.

Мария поняла, улыбнулась и убежала, радуясь борьбе, которую будет выдерживать Жанна. Она надеялась, что Гильбоа восторжествует.

* * *

Он сел. Он хотел – так как Жанна была ещё очень молода – посадить ее к себе на колени. Она сделала движение рукой, остановившее его. Он нисколько не смутился и сказал:

– Милочка, обдумала ли ты? Я дал тебе две недели.

Жанна имела твердую волю нежных и кротких душ; у неё не было порыва на сопротивление, не было гнева в борьбе, но она умела говорить «нет».

– Дядюшка, – отвечала она: – я вам говорила и повторяю, что я вас не люблю и не хочу за вас выходить замуж; всякая попытка будет бесполезна; откажитесь от вашего намерения.

Де-Гильбоа несколько побледнел. Он пробовал употребить кротость, он осыпал Жанну знаками дружбы; этот способ ему не удался; другой на его месте попытался бы напугать ее. Он был слишком хитёр, чтобы допустить эту ошибку. Он изучил Жанну, он знал, какая твёрдость сказывалась под её слабой наружностью. Он наблюдал за молодой девушкой, убедился, что её решимость была тверда, печально улыбнулся и со вздохом сказал:

– Милая малютка, вы правы: когда не любишь, не надо выходить замуж. Если я вам надоедал, то это потому, что желание умирающих священно. Ваши родители взяли с меня обещание жениться на вас. Я настойчиво просил вашей руки для того, чтобы исполнить это обещание.

Жанна уже слышала об этом обете своего дядя, но не верила его словам.

– Дядюшка, – сказала она: – мои родители, наверно, желали моего счастья. А оно для меня заключается не в этом.

– Я не настаиваю, моя милочка. – Он прибавил, любезно поцеловав ей кончики пальцев: – Теперь, милая Жанна, об этом более не будет речи между нами; я подумаю о том, как бы прилично вас пристроить и представить в свет. До свидания.

Жанна с удивлением смотрела, как он уходил. Оставшись одна, она прошептала:

– Это невероятно! Он уступил…

Она принялась мечтать. Мысли её улетели в ту сторону, где исчез Жорж. Пока она размышляла таким образом, Гильбоа встретил в коридоре своего управляющего. Тот, по-видимому, его ждал.

– Ну, барон, – спросил он шепотом: – решились ли вы на сильное средство?

– Надо бы! – сказал барон.

– Пойдёмте!

Они оба заперлись в кабинете Гильбоа. Бедная Жанна! Дядя её, выйдя из комнаты, где составлялся заговор, сиял от радости; раз десять прохаживаясь по саду с волнением, он прошептал:

– Надо ее обесславить и сделать огласку! Если она ещё посмеет сопротивляться, это будет невероятно!