Эрик-Эмманюэль Шмитт
Темное солнце
– Но и миру тоже! – вздыхает он, ища утешения.
Исида, Осирис, Сет… Минули тысячелетия, и все начинается по новой. Сколько можно мусолить обиду? Но что делать? Безвыходность невыносима.
Он судорожно вскочил, сел за стол, зажег лампу. Желтый отблеск лампочки на красном дереве стола – маленький бог Ра.
Ноам открывает тетрадь, берет ручку.
Писать. Писать, чтобы понять. Писать, чтобы высветить лабиринты истории. Писать, чтобы прояснить смысл, себе и другим.
И что поделать, если ему поневоле придется раскрыть секреты!
Он продолжает свое повествование.
А может, это оно его продолжает…
2
«После смерти возвращайся ко мне». Это были мои последние слова влюбленного.
Перед руинами Бавеля[3], этими завалами, из которых торчали где колонна, где обломок стены, где обезглавленная статуя, над этим покровом пыли, под которым разлагались тысячи трупов, я коснулся губами бархатистого изгиба ее маленького ушка, вдохнул каштановый запах ее волос, в последний раз ощутил тепло ее тела и, прикрыв глаза, чтобы навсегда удержать эти ощущения, прошептал: «После смерти возвращайся ко мне».
Нура обернулась, я еще раз вгляделся в прозрачную кожу ее лица, она улыбнулась одними глазами, подтвердила ответ складочкой лба, алые губы обозначили еле заметный поцелуй, затем живо и легко отстранилась, сделавшись почти призраком, и вот она уже подле Авраама.
Предводитель евреев не знал, что в его жилах течет моя кровь, не знал он и того, что ради его любви я жертвовал своей любовью. Мне было важно другое: и Авраам, и Нура заслуживали счастья. Я уступил им право быть счастливыми и вышел из игры. Как легко молчать, когда знаешь, что тебя не поймут! Мой выбор укоренился во мне естественным образом, я не рыдал и не рвал на себе волосы, – казалось, будто не сам я распорядился своей участью, а судьба.
Колонна кочевников двинулась. Верный своей миссии, Авраам повел пастухов и стада к тучным землям. Он отметил свой скот каленым железом, он отметил свой народ обрезанием. Благодаря культу Яхве, сурового бога пустыни, Авраам собрал свой народ, но ужасная опасность, которую они одолели, спаяла их еще сильнее: они избежали рабства. Лучшего цемента, чем сознание смертельной опасности, и придумать невозможно! Возродиться, побывав на краю бездны… родиться заново, понимая свою уязвимость… Страшное испытание сплотило еврейский народ[4].
Когда Бавель был разрушен, подданные Кубабы пошли за своей царицей, пастухи Авраама – за своим патриархом.
Я не шел ни за кем.
Два народа отправились каждый в свою сторону, а я недвижно сидел на перекрестке дорог.
Евреи уходили все дальше. Во главе их процессии Нура, звавшаяся Саррой, восседала на маленьком ослике, трусившем робкой поступью; направлял его Авраам. Невесомая и хрупкая Нура едва ли была для ослика тяжким бременем. Я видел, как она удалялась, невозмутимая и великолепная; нежная шея чуть клонилась под роскошной шевелюрой, покачивалась изящная ножка в плетеной сандалии, и внезапно я испытал острое чувство покинутости.
Меня окатывали горькие волны тоски. Я сел прямо на пыльную тропинку и съежился.
Ждать. Я должен ждать. Вынести это тяжкое ожидание. Дождаться, когда Авраам окончит свои дни и преставится на руках у супруги. Тогда Сарра разыграет собственную кончину, и возрожденная Нура вернется ко мне.
Меня била дрожь, мне хотелось выблевать свою участь.
Куда мне податься?
Любовь изобрела одиночество. Если бы я не боготворил Нуру, я никогда не чувствовал бы себя подавленным, обездоленным и несчастным.
Я извлекал уроки прошлого. Когда приспешники тирана Нимрода похитили Нуру, на поиски я потратил шесть лет и нашел ее лишь благодаря немыслимой случайности: она оказалась женой Авраама. На сей раз я не имел права ее терять. И я решил кочевать в окрестностях стойбища пастухов.
Итак, я держался неподалеку от народа Авраама, на таком расстоянии от них, чтобы не привлекать внимания, но в то же время отслеживать их перемещения. Их вольный образ жизни все больше конфликтовал с веяниями времени. В Стране Кротких вод[5] разрастались города; стоило городу подняться внутри укреплений, он захватывал окрестные земли, считая их своими, а затем, облагая земледельцев налогом – забирая часть урожая и приплода скота, – обеспечивал селянам вооруженную защиту. Оседлость и рост городов входили в противоречие с кочевническим образом жизни. Отказ от собственности – основное и незыблемое правило Авраама – вводил в недоумение торговцев, которых становилось все больше. Долгие тысячелетия наши предки, охотники и собиратели, шагали по миру, не заботясь о законности своих перемещений, а теперь их наследников, этих бездомных бродяг, попросту считали париями, дармоедами и грабителями. В силу обычаев, утвердившихся среди горожан и земледельцев, власти выдавливали кочевников на малопригодные для жизни территории. Утверждение государств заклеймило древний способ населять земли: вольности прежних времен оно сдало в архив.
Гонимые отовсюду, евреи теперь держались подальше от Страны Кротких вод и кочевали по равнинам и долинам между Большим морем и Соленым[6], где задерживались на несколько месяцев, не больше.
Пышная и разнообразная флора подвигла меня заполнить эти промежутки полезным делом, исследовать лечебные свойства растений. По примеру своего учителя Тибора, я бороздил луга, леса, пустыни и заросли вечнозеленых кустарников, стараясь разминуться с отрядами солдат, смотревших на бродячего травника неодобрительно. Я склонялся над портулаком, наделенным слабительными свойствами, изучал мирт, который помогает пищеварению, и горчицу, чье ароматное семя украшает пищу, а в виде припарок смягчает легочные болезни. Даже бесплодные каменистые почвы порождали чудеса: пример тому каперсник, чьи корни утоляют боль, а цветы снимают глазную красноту и воспаление. Наткнувшись на заросли тмина – любимой поварами пряности, – я открыл, что отжатое из его семян масло благотворно для кожи, рубцует раны и излечивает водянку. Смола терпентинного дерева смягчает кашель и очищает грудь; я заметил это прежде, чем жители греческого Хиоса, разбогатевшие на торговле терпентинным маслом.
Наконец, я стал изучать мандрагору, магические свойства которой мне расхваливал многоопытный Тибор. Ее причудливый корень, напоминающий человеческое тело, пробудил во мне мысль о том, что обитающие в его разветвлениях демоны могли бы воздействовать на схожие участки тела: часть корня, напоминающая торс, может воздействовать на торс; схожую с головой можно применить для головы; похожая на ногу могла бы пригодиться для ног, а напоминающая половой член пригодилась бы для него. Но обнаружил я лишь два побочных эффекта: подобно белладонне, мандрагора расширяет зрачки, взгляд от нее чернеет; к тому же она усыпляет, приглушая дыхание и замедляя сердце. Никакого толку! И почему Тибор так ее нахваливал? Я до сих пор не знаю, ошибся ли я с определением мандрагоры или неудачно провел опыт.
Я регулярно справлялся об Аврааме. В силу забавного парадокса, усложнявшего мои чувства к нему, я искренне желал, чтобы этот мой потомок – далеким пращуром которого оказался мой сын Хам, – жил долго и счастливо… и в то же время я с нетерпением ожидал его угасания и кончины, которая позволила бы мне вновь завладеть Нурой. Так или иначе, Авраам старился, пребывая в добром здравии, его поддерживали деятельная жизнь и простая пища. Про Сарру и их наследника Исаака до меня доносились также добрые вести: оба они благоденствовали.
Подчас я до головной боли изводил себя вопросами: скучает ли по мне Авраам? Знает ли Нура, что я брожу поблизости? Думает ли обо мне? Мне не давала покоя разность нашего положения: даже если она по мне скучает, она утешается с Авраамом, а я чахну в одиночестве.
И все же я не жалел о своем выборе. Любовь к Нуре диктовала мне именно такой путь, и хоть дни моей жизни были внешне пусты, лишены встреч, бесед и наслаждений, они не были лишены чувства: ожидание Нуры наполняло мое существование смыслом.
И годы сменяли друг друга.
Кончалось и это лето. Я шпионил за стойбищем евреев, остановившихся на зеленой равнине, которую оттеняли их черные шатры, рыжие козы и эбеновые овцы[7]. В этих краях всегда обитали люди, которых привлекало плодородие здешних почв, но городов здесь не было. Там и сям попадались одиночные фермы, постройки из дерева или известняка. Оседлые семьи обрабатывали землю, занимались гончарным делом и виноградарством. Авраам, привлеченный свежестью холмов Мамре, каждое лето приводил сюда свой народ и стада, чтобы избавиться от удушливой жары, спускавшейся на побережья Великого и Соленого морей[8].
Подступала осень: тускнела листва, прилетали на зимовку соколы. Обычно сбор винограда был для евреев сигналом к отходу; едва виноградари начинали таскать полные корзины к каменной давильне, дабы извлечь из ягод сусло, свободное от кожуры, зерен и веточек, как двенадцать племен пускались в путь. Однако в этот год они не двинулись с места. Похолодало, зачастили дожди, но я не замечал никаких приготовлений к перекочевке. О чем думал Авраам? Его народ никогда так надолго не задерживался на месте.
В нетерпеливом ожидании возлюбленной я размышлял о предмете, который не давал ей покоя: о бесплодии. Когда мы окажемся вместе, она снова начнет изводить себя желанием забеременеть. Со мной ей это не удалось, с Авраамом тоже, ведь она хитростью присвоила новорожденного сына служанки и объявила его их сыном, Исааком.
Мои блуждания привели меня к целомудреннику – кустарнику с перечным запахом; Тибор когда-то указал мне на него. Как-то один земледелец спросил моего совета; его новая супруга не беременела, и я занялся не им самим – с прежней женой он родил четверых детей, – а молодой женщиной, месячные которой были нерегулярны. Я несколько месяцев лечил ее плодами целомудренника, ее цикл нормализовался, и она зачала. Я обрадовался и сразу подумал о Нуре, которой непременно порекомендую это снадобье[9].
Как-то вечером – солнце еще медлило над горизонтом – к моему шатру подскочил мальчонка с взъерошенными волосами, обветренными щеками, грязными локтями и коленями.
– Сарра ждет тебя под дубом Шелах завтра, когда солнце поднимется на самый верх, – хрипло проговорил он.
– Под дубом Шелах?
– Под старым дубом, таким толстенным, что за давильней, у входа в виноградник.
– Хорошо. Приду.
Он все не уходил, так и сверлил меня умоляющим взглядом.
– Чего ты хочешь?
– Нура сказала, что ты дашь мне снадобье от струпьев.
Я глянул на его колени и локти, усеянные темными струпьями, среди которых виднелись пятнышки новой розовой кожи.
– Не волнуйся, они и сами отвалятся.
– Я говорю про струпья Леи, моей новорожденной сестренки.
– А, ты про молочные корочки? Желто-белые чешуйки на голове?
Он насупился, сердясь, что я предположил, будто он просит что-то для себя. Обычно я советовал матерям массировать головку младенца собственным молоком, но сейчас почувствовал, что он не решится вернуться домой с этой жалкой рекомендацией. Раз он придает своей миссии такое значение, я не стал ему говорить, что годится любая жирная субстанция – хоть миндальное масло, хоть оливковое, – и сообщил, многозначительно прикрыв глаза:
– У меня есть специальная мазь. Экстракт календулы. Осторожно, она очень редкая и драгоценная.
Конечно, я врал напропалую, ведь этих шафранных цветов – их еще называют «невестами солнца» – вокруг полным-полно. Мальчишка был доволен и умчался, прижимая трофей к груди.
Завтра свидание с Нурой… Я был озадачен. Зачем она прислала гонца? Почему призывала меня так церемонно? Странно… Ради чего рисковать, что евреи меня узнают?
Однако Нуре всегда сопутствовала атмосфера загадок, если не сплошных тайн, и я настолько привык к ее необъяснимым поступкам, что перестал мучиться вопросами и весь отдался предвкушению свидания.
На следующий день я загримировался и направился, куда было велено.
Проходя мимо сикомор, я заметил, что кучка людей бежит в ту же сторону, к старому дереву. Их крики и плач подымались к небу. Что такое? Я ускорил шаг и присоединился к бежавшим; вдали уже собралась большая толпа.
Под дубом на ковре колючих зубчатых листьев лежала с закрытыми глазами бледная, неподвижная Сарра.
Возле нее на корточках сидела служанка и всхлипывала:
– Змея! В корзине с финиками притаилась змея. Она уползла…
Один из пастухов склонился над Саррой:
– Она не дышит. Сердце не бьется.
Служанка взвыла:
– Сарра умерла!
Эти слова понеслись эхом от ближних к дальним. Их госпожа покинула сей мир.
– Надо сказать Аврааму. Где он?
Лицо служанки потемнело.
– С другой… Как всегда…
– Кто она?
– Хеттура, – сплюнула она, – эта мерзкая наложница!
Другая? Значит, Авраам ходит к другой? В голове моей невольно завертелся хоровод мыслей. Соперница? Связано ли это как-то со смертью Сарры? Во всяком случае, моя любимая покончила с собой, что сводило меня с ума, хотя я не сомневался в ее скором возрождении.
Я покачал головой. На что рассчитывала Нура? Какова моя роль в этой истории? Не спасателя и не целителя, иначе она предупредила бы меня заранее. Так что же?
Я протиснулся вперед между зеваками. Изменив голос, я назвался врачевателем и попросил служанку, чтобы она позволила мне прослушать госпожу. Та в надежде на чудо уступила мне место.
– Змея притаилась там, в корзине с финиками, – бормотала она, указывая в угол.
Я внимательно осмотрел уже похолодевшую руку Нуры: на ней виднелся укус, но один-единственный, не двойной; то не был укус гадюки, которая впрыскивает яд, вонзая в жертву два зуба. Порывшись тайком в ворохе Нуриных одежд, я извлек маленькую медную трубочку с иглой – несомненно, спрятанную Нурой. Вот чем она укололась: она назначила себе смертоносный укол, а змея была лишь для отвода глаз. Я воспользовался случаем, чтобы как следует разглядеть Нуру. Замаскировалась она великолепно, передо мной и впрямь лежала старая женщина: нежная розовая кожа была замазана желтоватой пудрой, толстый слой грима превратил мимические морщинки в тяжелые старческие складки, волосы на висках и на темени были обесцвечены.
Я стал догадываться об уготованной мне роли: Нура призвала меня к своему мертвому телу, чтобы я забрал его и хранил, пока оно не вернется к жизни…
Задача была не из легких. Сарра – законная супруга Авраама, неоспоримая первая женщина племени, боготворимая народом, и евреи непременно воздадут ей погребальные почести по достоинству, и мужчины, и женщины, и дети. Как незаметно выкрасть ее тело, когда сотни людей придут ей поклониться?
Вокруг зашумели; пастух, бегавший сообщить Аврааму печальную новость, крикнул, что вождь уже близко.
А я отправился восвояси. Мне следовало избегать встречи с ним, ведь он-то меня непременно узнает, и к тому же надо было наметить план действий.
Подымаясь по тропинке к своему шатру, я решил, что если не сумею с ходу изобрести нужный маневр, то использую какого-нибудь «посредника», чтобы сработала оригинальная идея. Хоть я и остерегался впадать в излишество, как случалось с моим наставником Тибором, который сделался рабом дурманящих снадобий, я все же подчас прибегал к веществам вроде конопли и опия.
Стоя на вершине горы, я увидел кавалькаду: вдалеке мчалось стадо горных газелей – легконогие и веселые, они все же держали ухо востро, – когда одна из них упала, другие устремились по крутому склону вниз. Я искал взглядом лису, шакала или каракала, загнавшего антилопу, но никого из хищников не увидел. К тому же бедняжка не отбивалась и не шевелилась. Мне стало любопытно, и я осторожно двинулся в ту сторону.
Прелестная светло-коричневая газель лежала на земле недвижно: похоже, у нее остановилось сердце, и ее широко распахнутые, будто подведенные тушью глаза были безжизненны. Я любовался изгибом изящных витых лирообразных рогов, возносившихся над высокими ушами, белизной ее живота и ягодиц, отделенной угольной каймою от каштановой шерстки, покрывавшей бока и спину.
Она лежала бездыханная. Как Нура.
Сегодня погибли два дивных создания.
Как Нура?
Судьба подсказала мне решение: я понял, как нужно действовать.
* * *
Холодная сырость пронизывала до костей.
В полночь я спустился в долину с одним из своих ослов. По счастью, туман приглушал лунный свет и угрюмо сгущал тьму. Поначалу мой спутник брыкался и не желал рисковать, ступая по темной и скользкой тропе, но я был упрямее и заставил его следовать за мной.
Как я и предполагал, евреи устроили бдение под дубом Шелах. Вокруг гроба вспыхивали оранжевые языки масляных ламп. Я остановился у поворотной давильни, в нескольких шагах от места, и украдкой привязал там своего товарища.
Уже прошла череда евреев, отдавших своей госпоже последнюю дань. Оставались лишь три группы: несколько служанок чуть в стороне, Авраам с Исааком и помощниками и прислонившиеся к стволу дуба сторожа.
Я спустился в канаву и ползком двинулся вперед. Добравшись до служанок, я прислушался к их болтовне. Хоть их речи были скованы печалью, в них проскальзывали нотки удивления; я понял, что женщины, убиравшие покойницу к похоронам, стали свидетельницами странного явления: мертвое тело их госпожи помолодело.
– Вот чтоб мне лопнуть, у нее гладкая, нежная и упругая кожа.
– Быть не может!
– Наверно, смерть умеет творить такие чудеса.
– Авраам ее видел?
– Да ты что! Только женщинам дозволено видеть неприбранные останки. Бедняга уже весь извелся; показать ему такую Сарру, ведь такую он и любил, он и вовсе свихнется.
– Ну ничего, мы ее хорошенько увернули в полотно. Он не прознает, что с ней приключилось.
Я пополз дальше, мысленно благодаря служанок: их сдержанность была мне на руку.
Когда я подобрался к кружку близких, Авраам был скорбно простерт на земле; но вот он с трудом поднялся на ноги. Он заговорил непривычно глухим голосом – а ведь прежде его тембр был раскатистым и чистым – и объявил сторожам, что они могут заколачивать гроб. С этими словами он махнул на прощание телу, укутанному в покровы, и, понурившись, удалился; за ним последовали Исаак, приближенные и служанки.
Едва они скрылись, я выпрямился и шагнул к сторожам; они было взялись за молотки и гвозди.
– Держите, – сказал я, протягивая им кожаные фляги, – Авраам прислал вам вина. Оно вас согреет и ободрит.
Желая вкусить нектара, приберегаемого для торжеств, они побросали инструмент, схватили фляги и жадно к ним присосались.
Очень скоро один зевнул, едва не вывихнув челюсть, и предложил заколотить гроб попозже; другие поддакнули, тоже зевнули, хлебнули еще по глотку и все разом забылись сном – корень валерианы, подмешанный к вину, действовал безотказно.
Я кинулся к Нуре. Случилось то, чего я опасался и ждал: она уже начинала оживать: покров, движимый легким дыханием, еле заметно подымался и опускался. Я осторожно взял ее на руки и пошел с драгоценной ношей по тропе. Возле давильни я опустил ее на землю, взвалил на плечо тяжелый мешок и вернулся к гробу.
Я сложил в гроб останки газели, прибил крышку, всунул молотки в руки сторожам, дабы по пробуждении они не усомнились, что выполнили свою работу.
Вернувшись к Нуре, я распахнул покровы. Окоченение прошло, тело обретало былую мягкость и наполнялось теплом, лицо оживало красками. Глаза открылись.
Меня захлестнул прилив нежности.
Она на меня взглянула, попыталась заговорить, поняла, что силы ей отказывают, и улыбнулась.
Я улыбнулся в ответ, поцеловал еще бескровные губы и прошептал:
– Если я тебя поддержу, сможешь усидеть на осле?
Она задумалась, с усилием пошевелилась и подтвердила взмахом ресниц.
Я осторожно усадил ее на осла.
– Ннно!
Мой товарищ больше не упрямился, и мы тронулись в путь; я придерживал Нуру, чтобы ее не слишком раскачивало.
Мало-помалу мы добрались до моего шатра. Едва я опустил измученную Нуру на дерюгу, как она заснула.
* * *
Утром она проснулась румяная и полная сил и сразу объявила:
– Хочу пойти на свои похороны!
Я расхохотался, не пытаясь понять, радуюсь ли я ее голосу, или меня рассмешила ее шутка. Но она насупилась и упрямо повторила:
– Я серьезно: хочу пойти на свои похороны.
– Ну да, ведь на них только тебя будет не хватать.
Она прыснула и всем телом прильнула ко мне. Мы тотчас освоились и обрели нашу безмятежную близость, которой были так долго лишены.
– И ты не скажешь мне спасибо?
– У меня целая вечность, чтобы тебя благодарить, – промурлыкала она. – И кого ты положил в гроб вместо меня?
– Горную газель. Она была так же прекрасна, как и ты.
– Так же? – игриво возмутилась она.
– Почти, – поправился я.
– Ты ее убил?
– Она испустила дух у меня на глазах. Не выдержало сердце. Я принял это как знак судьбы.
Она серьезно кивнула. Я погладил ее волосы и спросил:
– Как ты решилась на смерть?
– Мне помог мой гнев.
– Тебе было страшно?
– Боялась, что мы с тобой не увидимся. Зато мне очень хотелось досадить Аврааму.
Она с ним рассталась, но значило ли это, что она предпочла меня? Я не знал, как выразить свои чувства, и, как обычно, пошел окольным путем:
– Ты решила, что больше не станешь любить его?
– Если бы мы могли разлюбить усилием воли, мы бы никогда не страдали.
Я уточнил:
– Но змея ведь не кусала тебя, так?
– Разумеется. Она мне понадобилась, чтобы оправдать происшествие.
Я помахал медной трубочкой с иглой на конце, которую отыскал в Нуриных одеждах:
– Я выкрал ее, чтобы довершить твою ложь. Ну и отчаянная ты, Нура! Решился бы я на такое? Сомневаюсь.
– Ах, я не только укололась ядом, но для надежности и проглотила его. Ужасная гадость…
– Ты страдала?
– Вовсе нет! Я вспомнила папин метод: когда он назначал неприятное снадобье, он добавлял к нему мак. Вот я и растерла цикуту с опийным маком.
Я взглянул на Нуру новыми глазами. Долгие годы я полагал – как и ее отец Тибор, – что она не интересуется ни травами, ни зельями, но со временем обнаружил, что она многое усвоила и при надобности ее память услужливо дает ей подсказку. Она создала безупречно верный рецепт яда, который позднее применялся не одно тысячелетие[10].
– Как выглядел Авраам? – спросила Нура.
– Был очень удручен. Я не узнал его голоса.
– Вот и отлично! Хочу увидеть, как он плачет. Вернее: как он оплакивает меня.
Она развеселилась. Я этим воспользовался, чтобы задать мучивший меня вопрос:
– Почему ты не упоминаешь о Хеттуре?
– О ком? – нахохлившись, буркнула Нура.
– О Хеттуре.
– Ты ее видел?
– Нет. Твоя служанка возмущалась ее поведением. Но почему ты не говоришь о ней ни слова?
– Зачем говорить о ничтожестве? – проворчала она. – Давай-ка переоденемся. Я в самом деле не хочу пропустить свое погребение. Интересно, осмелится ли она туда сунуться…
– Кто?
– Та, о которой мы не говорим.
Вся равнина была взбудоражена. И кочевников-евреев, и местных жителей выбило из колеи событие, порвавшее цепь здешних обычаев: Авраам вознамерился предать тело супруги земле и теперь торговался насчет участка. Неслыханное дело! Кочевники не признавали собственности, будь она частная или общественная, что объяснялось их вечными перемещениями; и вот Авраам этот закон попрал. У багроволицего фермера-свиновода, слегка похожего на своих подопечных, он хотел купить луговину с гротом, в котором собирался схоронить останки Сарры. Тронутый скорбью Авраама, свиновод предложил ему использовать пещеру даром.
– Между нами и речи нет о деньгах, Авраам. Похорони ее с миром.
– Я настаиваю, Ефрон. Я пришлый, хоть и жил среди вас.
– Предлагаю тебе свое поле. Воспользуйся им.
– Но я хочу его выкупить. Во сколько ты оцениваешь это поле с деревьями?
Упрямый Авраам переубедил фермера и выкупил участок. Авраам – владелец земли! Авраам – собственник![11]
Началась прощальная церемония. Четверо пастухов несли на плечах задрапированный гроб; они опустили его на землю перед пещерой. Все выстроились, пропели псалмы и прочли молитвы, затем Исаак начал похвальную речь той, кого считал своею матерью.
Авраам стоял в окружении помощников; он слушал, с трудом удерживая рыдания, потом уступал им и снова боролся с отчаянием; он был сражен горем. Ни гордость, ни сознание своего долга перед народом не помогали ему овладеть собой.
Мы с Нурой затерялись в толпе местных жителей, чтобы нас не узнали. Бледная Нура, укрывшись с ног до головы, не сводила с Авраама глаз, желая ощутить глубину его скорби; что касается почестей, воздаваемых им супруге, никаких сомнений не оставалось. Я чувствовал, что Нура, удрученная горем вдовца, готова броситься к нему с криком, что она жива. И потому крепко стискивал ее руку.
Во время речи Исаака я заметил в стороне от толпы евреев женщину, смотревшую на Авраама столь же пристально, как и Нура. Я пригляделся к ней и подумал, что мне мерещится.
– Но…
Нура вздрогнула, глянула на меня, проследила за моим взором и усмехнулась:
– Ну да!
– Это?..
– Хеттура.
В той, которую именовали Хеттурой, я узнал Агарь, бывшую служанку Сарры: ту, которую Сарра дала Аврааму, чтобы он стал отцом; ту, что девять месяцев спустя произвела на свет Измаила; ту, что затем была безжалостно изгнана Саррой.
Смуглая бронзоволикая Агарь с косами, украшенными ракушками, была все так же великолепна, если не больше. С годами она ничуть не отяжелела, но расцвела пуще прежнего. Личико пай-девочки обратилось в лицо прекрасной женщины, в нем проявились точность, тонкость и нрав, будто в юности ему отводилась лишь роль наброска. Ее формы сохранили былое благородство, к которому добавилась пленительность, уверенность и властность, принадлежащие лишь зрелости. Величественность и чувственность Агари поразили меня. Я не проронил ни слова, вспоминая о наших пылких объятиях.
Справа от нее переминался с ноги на ногу сухопарый тип с оливковой кожей; я признал в нем Измаила, их с Авраамом сына.
Нура шепнула мне на ухо:
– Она здесь осела десять лет назад. Измаил занимается виноделием. В прошлом году, когда Авраам заметил ее, он остановил тут свой народ. И каждый день ходил к ней. Его страсть к ней вернулась… Из-за него мы и застряли в Мамре на долгие месяцы.
Она проворчала:
– Агарь по-прежнему влюблена в Авраама. До сих пор. Никого другого и не любила.
Последние слова были сказаны мне неспроста: Нура помнила, что некогда Агарь пыталась в моих объятиях забыть Авраама.
– Его страсть вернулась? – пожал плечами я. – Но Авраам никогда не стремился к Агари. Это ты толкнула его к ней, он послушался тебя и блудил с ней, чтобы у него появился наследник.
– Казалось, он не стремился к ней. Но кто скажет наверняка? Некоторые от нее были без ума.
Опять камушек в мой огород? Она сердито буркнула:
– Так почему бы и не Авраам?
– Он изгнал ее.
– По моему требованию! Только по моему требованию… Может, спровадить ее было для него более тяжким испытанием, чем я воображала. Она великолепно созрела! Мне, бедной дурочке, приходилось старить себя и уродовать; она же молодилась и наводила красоту. Я считала зрелость упадком, она же сделала ее достоинством. Признаю, что тут она оказалась хитрее меня.
Сглотнув, она добавила:
– У нее оружие обычной женщины, но она владеет им блестяще.
Она стиснула мне руку.
– Ну, я довольна: я заставила ее увидеть отчаяние Авраама! Надеюсь, это зрелище покорежит ей потроха. Каждой свой черед!
Евреи затянули песнь, в которой повторялось имя Сарры. Благодаря монотонной музыке и заунывным голосам на собравшихся сошло умиротворение; выпевая «Сар-ра», каждый по-своему с ней прощался; Авраам поначалу невнятно бормотал себе в бороду, но теперь его голос окреп, обрел былую мощь, бронзу, насыщенность и мужественность, отдаваясь в недрах его широкой груди. Нура вонзила мне в руку ноготки, чтобы не рухнуть, и тут же метнула любопытный взгляд в сторону Агари.
– Нет, хныкать она все же не собирается!
– Она обожала тебя, когда была у тебя в услужении.
– Не называй покорность любовью. Я запретила ей меня любить. Вспомни, как эта шлюха убедила Авраама, что Исаак рожден не мной.
– Что было правдой.
– Она не имела права этого говорить!
– Ты изгнала ее с маленьким сыном! Она отомстила, это естественно. И твой подлог был чудовищным!
Она озадаченно посмотрела на меня: ей никогда не приходило в голову, что она могла быть причиной несчастья.
– Во всяком случае, я оставляю ей Авраама!
Пение прекратилось. Авраам шагнул к деревянному гробу, встал на колени, приник лбом к доскам и простонал:
– Прости, госпожа моя, прости.
Нура едва стояла на ногах. Ее потрясло раскаяние Авраама.
Теперь к гробу склонился Исаак, он тоже повторял слова раскаяния:
– Прости, мама, прости.
Нура отвернулась, на глазах ее блеснули слезы. Покусывая губы, она проворчала с вымученной фальшью:
– Очень смешно говорить это газели…
Затем Авраам и Исаак выпрямились, схватили свои накидки и выразили скорбь, разодрав их у сердца[12].
– Пойдем, – шепнула Нура.
Мы тихонько попятились и оставили наблюдательный пункт.
Прошло не меньше часа, прежде чем мы смогли вымолвить слово. Нура пробормотала:
– Как упрекать их в чем бы то ни было? Я понимаю, что Агарь влюблена в Авраама, и не буду ее осуждать, ведь я испытала к нему такое же непреодолимое влечение. Я понимаю, что Авраам любит и Сарру, и Агарь, ведь и я люблю двоих, тебя и его.
– Так ты их прощаешь?
– Если я не сумею простить их в день моего погребения, то когда же мне это удастся? – обронила она с утрированным лукавством[13].
* * *
Три месяца спустя на берегу Соленого моря, на нашем ложе среди кипарисов, мы всю ночь предавались любви; поутру Нура проснулась у меня на груди и спросила:
– Тебе понравились мои похороны?
– Я счастлив, что мы побывали на них вместе.
– Как я могла так долго оставаться без нашей близости?
– Я задаю себе тот же вопрос.
– Мои похороны кое-что мне открыли. Авраам страдал и просил прощения у антилопьего окорока, а я не вмешалась; отныне он каждое утро приходит к моей мнимой могиле, а я провожу весну в твоих объятиях. Мы с тобой втянулись в круг простых смертных, и нам приходится прибегать ко лжи, жульничеству и погребальному подлогу. Мы обречены на мошенничество.
– Конечно…
– И это означает, что на нас наложена еще одна санкция.
– Какая же?
– Мы обречены любить друг друга. Мы с тобой.
– Я согласен с приговором, Нура.
– Вот наказание! Но к счастью, Ноам, ты мне не противен.
– Всего лишь?
– Давай уйдем, Ноам. Теперь мы наконец вдвоем. Здесь евреи, караванщики и торговцы могут нас узнать. Пора покончить с Авраамом[14].
Она решительно добавила:
– Я хочу жить не таясь.
– И я мечтаю лишь об этом.
– Мне говорили о божественной реке, она простирается очень далеко, на западе. Никто не знает ее истоков, но она так сильна, что пересекает пустыни, не оскудевая, а летом, когда ручьи и другие реки иссыхают, она разливается и выходит из берегов, потом возвращается в свое русло, оставляя после себя илистые земли, их называют Черной землей. Бог этой реки наделен чудесной властью: говорят, он превращает песок в плодородную почву, камни – в финиковые пальмы, сикоморы и акации, воду – в вино, ведь, когда вода спадет, виноградники тяжелеют тучными гроздями. Так давай же отыщем этого сказочного бога, Ноам, синего бога, озеленяющего все вокруг, бога по имени Хапи, который повелевает рыбами и руководит ласточками. Согласен? Если он явит нам свою милость, мы будем подле него любить друг друга без утайки.
