Энтони Бёрджесс
M/F
Anthony Burgess
M/F
Серия «Эксклюзивная классика»
Печатается при содействии литературных агентств David Higham Associates и The Van Lear Agency LLC.
© International Anthony Burgess Foundation, 1971
© Перевод. Т. Покидаева, 2018
© Издание на русском языке AST Publishers, 2018
* * *
Per Liana[1]
Donna valente,
La mia vita
Per voi, piu gente,
E ismarita[2].
В своем «Лингвистическом атласе Соединенных Штатов и Канады» Ганс Курат не признает изоглоссу, совпадающую с политической границей вдоль 49-й параллели северной широты.
С. Поттер
C’est embetant, dit Dieu. Quand il n’y aura plus ces Francais,
Il y a des choses que je fais, il n’y a aura plus personne pour les comprende.
Charles Péguy[3]
Входят принц, Леонато, Клавдио и Джеки Уилсон.
Много шума из ничего.Первое фолио
1
– Боже мой, совсем голый?
Это было давно, очень давно. Тогда я еще не достиг совершеннолетия и теперь проецирую позы и речи взрослого, зрелого человека на того неоперившегося юнца в номере «Алгонкина». Я не думаю, например, что действительно ответил:
– Скажем так, функционально голый. С оголенными оперативными зонами.
– Средь бела дня?!
– В лунном свете. В непорочном сиянии чистой луны Массачусетса.
Печаль Лёве пролегла между нами – неизбывная, неутолимая. Верьте, что я говорил именно это. Верьте всему.
– В основном это была ее идея. Она сказала, мол, это можно рассматривать как форму протеста. Она-то сама из студенческого возраста давно вышла, так что для акции протеста уже вроде как и не годилась. Это должно было быть мое шоу, как говорят британцы. Бесстыдное публичное совокупление как способ выразить свой протест. Против тиранических демократий, войн во имя мира, принуждения студентов к учебе…
– То есть вы признаете, что совершили бесстыдство?
– Против того, что индийские дети, похожие на скелеты, едят собачье дерьмо, если им посчастливится его найти.
– Я спросил, признаете ли вы…
– Никакого стыда. Все происходило у входа в Мемориальную библиотеку Ф. Джаннату. Помощница библиотекаря, мисс Ф. Карика, как раз закрывала библиотеку на ночь. Я отчетливо видел ее браслет-змейку, когда она поворачивала ключ.
Мой разум отчасти был занят сочинением загадки про Лёве. Вот что получилось:
Тевтонский рык его гремит,
А сам – овца овцой сидит.
Лёве, хранитель закона, сидел, весь из себя печальный, на стуле. А я, упорствующий во грехе, лежал на кровати. Голый, но не совсем. Лёве был одет в легкий, сдержанно-переливчатый костюм – по случаю нью-йоркской жары, что свирепствовала снаружи почище самой свирепой зимы. Из львиного в его облике были лишь волосатые лапы, но это, в конце концов, родовой признак животных. Хотя из-за львиной фамилии его волосатость представлялась мне не совсем человеческой, и от этого я чувствовал необъяснимое тревожное биение, обосновавшееся в паху. Точно такое же биение, только в печени, началось у меня и тогда, когда профессор Кетеки преподнес нам задачку о записи в дневнике Фенвика от 2 мая 1596 года. Я докурил до самого фильтра, затянулся в последний раз и затушил сигарету среди прочих окурков. Лёве принюхался к дыму, как зверь. Спазм тревоги. Лёве спросил:
– Это какой-то галлюциноген?
– Нет. «Синджантин». Изготовлено под монопольным контролем правительства Республики Корея.
Я прочитал это на бело-золотисто-зеленой пачке и добавил:
– Впервые я их увидел на выставке в Монреале. И там же впервые прочувствовал зло любых разграничений. Я пересек границу, но так и остался в Северной Америке.
Лёве вздохнул, и этот вздох был похож (вновь спазм тревоги) на миниатюрный раскатистый рык. Его очки вспыхнули отражением пылающей Западной Сорок четвертой улицы.
– Надо ли мне говорить, и ему не надо было говорить, как огорчился бы ваш бедный отец. Сына выгнали из колледжа за постыдный, бесстыдный…
– Мои собратья-студенты бунтуют, требуют моего восстановления. На кампусе гремят выстрелы. На закате пылают костры, в них горят книги. Реакционер Уитмен, фашист Шекспир, поганый буржуй Маркс, Вебстер со своей избыточностью слов. У студента есть право публично сношаться.
Я достал из пачки еще одну «синджантинку», но тут же сунул обратно. Надо следить за своим здоровьем. Я был тощим и слабым. Страдал кардиоревматизмом, многочисленными разновидностями астмы, колитом, нервной экземой и сперматореей. Я был, и сам это знал, психически не уравновешенным человеком. Предавался сексуальному эксгибиционизму, несмотря на явный недостаток физической энергии. Мой мозг любил, когда его пичкали раскрошенными печенюшками бесполезной информации. Если информация была бесполезной, я ее схватывал, что называется, на лету. Но я твердо решил исправиться. Я собирался побольше узнать о работах Сиба Легеру. Хотя это тоже была бы бесполезная информация, на самом деле, потому что кого это интересует, кому захочется это знать, сколько людей вообще хоть раз слышали это имя? Меня же творчество Сиба Легеру привлекало безмерно – своим возвышением бесполезного, нежизнеспособного, не поддающегося никакой классификации в…
– Господи, как же так можно?! Как вы дошли до такого безумства?
– Это все из-за лекции профессора Кетеки. По ранней елизаветинской драме.
– Насколько я знаю, вы должны были изучать деловое управление.
– С управлением у меня не сложилось. Мне посоветовали переключиться на что-нибудь бесполезное. В деловом управлении меня ужасало отсутствие океанических мистерий. Но если подумать, елизаветинская драма может многому научить в смысле стратегии управления. Интриги, кинжалы в спину, вероломные братья, отравленное питье на пирах…
– Ой, ради бога…
– Так вот, в лекции была упомянута запись в дневнике Фенвика. Тот записывал свои впечатления о лондонских чудесах, дабы потом смаковать их в изгнании. Летом 1569 года он смотрел пьесу в театре «Роуз» в Бэнксайде. Все, что он записал в дневнике: «Золото, золото – и даже номинально». В то утро профессор Кетеки был пьян. Его жена родила сына, их первенца. Запах виски можно было почувствовать с третьего ряда. Кетеки, этакий журавль фигурой, но с совиной головой, натужно вымучивал невнятную лекцию, сдобренную запахом виски.
Вряд ли я произнес этот последний пассаж на самом деле. Но я действительно сказал:
– Однако он вполне внятно предложил двадцать долларов тому, кто скажет, какую пьесу смотрел Фенвик.
– Послушайте, у меня встреча с клиентом…
– И тут меня озарило. Я встречался с мальтийской девушкой из Торонто, изучавшей родную литературу. Как-то она показала мне одно свое сочинение, и меня поразило слово jew. По-английски это «еврей». А в мальтийском, она мне сказала, это союз «или». По-английски он пишется or. Но во французском языке и в геральдике or значит «золото». И однажды она говорила, что я похотлив, как фенех, то есть кролик. Так что этот Фенвик вполне мог быть Фенехом – это достаточно распространенная мальтийская фамилия, как я понимаю, – и англоязычным мальтийским агентом английского рыцарского капитула. Пьеса, которую он смотрел, – это «Мальтийский еврей» Марло. Я получил двадцать долларов от Кетеки еще прежде, чем тот успел вытереть с пальцев мел. Деньги я пропил.
– Ох.
– В Риверхеде есть очень славный китайский ресторанчик, называется «Пу коу-тоу». Риверхед, как вы, наверное, знаете, назван в честь места рождения лорда Джеффри Амхерста. Здесь он великий герой, Амхерст. Разбил французов и дал Северной Америке повод восстать против Британии. Его племянник, Уильям Питт Амхерст, был назначен британским послом в Китае. Но зарубил свою миссию, отказавшись пасть ниц перед Императором.
– Послушайте, ровно в пять у меня встреча с клиентом.
– А разве я не такой же клиент?
Он хитро прищурился и сказал:
– Чего именно вы хотите?
– Во-первых, закончить рассказ. Я собирался поесть, но вместо этого напился. И познакомился с очень веселой игривой дамой, тоже бывшей в изрядном подпитии. Она учила бармена смешивать коктейль под названием «Шлеп-нога». Убойная штука. С «Бакарди», бурбоном и двойным крем-ликером. Сказала, она здесь проездом, по дороге в Олбани. И это она выдала ту идею с протестом.
Опустив взгляд на свою руку, я обнаружил, что курю очередную «синджантинку», чисто на автомате. Но я был полон решимости исправиться. Мне вот-вот должен был исполниться двадцать один, и время летело неумолимо.
– Вы должны понимать, – сказал Лёве, – что я ничего не могу для вас сделать до вашего совершеннолетия.
– Я знаю, – ответил я, – знаю, что мне причитается в положенный срок. Но в данный момент я все еще озабочен своим образованием. Хочу побывать на Кастите.
– Боже мой, где?!
– На пятнадцатом градусе широты, к югу от Испаньолы. В трехстах милях к западу от Подветренных островов. Бывший британский протекторат. Столица – Гренсийта. Население…
– Я знаю, где это находится. Я все знаю про это проклятое место. Но я никак не пойму…
– Почему? Тут все просто. Профессор Кетеки пробудил во мне интерес к человеку по имени Сиб Легеру, каститскому художнику и поэту. Очень загадочный, очень талантливый. Вы о нем даже и не слыхали, и никто не слыхал. Его сочинения не были опубликованы, его картины гниют, так никем и не увиденные. Я читал ксерокопию рукописи. Потрясающе. Один колониальный чиновник постарался хоть как-то спасти работы Легеру, уже после смерти последнего. Устроил что-то вроде музея Легеру на Кастите. Туда никто не заходит, ключ висит в табачной лавке. Мне интересно. Хочу посмотреть.
Лёве издал очередной взрывной рев. Он сказал:
– Вообще-то я не суеверен. Но, как вам известно, ваш бедный отец встретил смерть на Карибах.
– Я забыл.
– Ладно, не берите в голову. На данный момент положение таково. Вы достигнете совершеннолетия… так, когда это будет…
– В декабре. В сочельник. Без двух минут полночь.
– Я знаю, знаю. Вам, конечно, известно условие вступления в наследство.
– Условие совершенно дурацкое.
– Я бы позволил себе заметить, что подобное отношение не пристало хорошему сыну. Ваш отец твердо стоял за смешанный брак и смешение рас.
– Когда я женюсь, это будет только по любви.
– Ох, – сказал Лёве, – сразу видно, что вы еще очень юны. Если бы все женились исключительно по любви, мир превратился бы в ад. Любовь – это нечто, чему мы учимся вкупе с другими супружескими обязанностями. Все остальное – для поэтов. Я очень надеюсь, – продолжал он взволнованно, – что семья Ань не узнает о вашем, о вашем…
– Если дадите мне адрес, я им сообщу.
– Нет, нет, нет.
– В «Риверхед стар» не было ничего. Руководство колледжа о том позаботилось. В более сознательных СМИ, может быть, что-то и проскользнет, но никаких имен упоминаться не будет. Протестующие студенты имеют лишь коллективное существование. Личность полностью поглощена целью или ритуалом. Лозунги на грани оргазма. Гитары, бонго и песнь всеобщего братства людей. Лощеные бороды юнцов разверзаются, подбодряя нас на финишной прямой.
– Юная леди, мисс Ань, очень достойная юная леди. В жизни она много лучше, чем на фотографиях. И воспитана в строгих правилах. Эти старые кантонские семейства добродетельны, высоконравственны.
– Очень высоконравственны, да. Брак по воле родителей. Способ получить деньги. А в остальном – самый что ни на есть разврат. Еще даже почище, чем в Солт-Лейк-Сити…
– Ну, – перебил меня Лёве, – сложно представить, чтобы кто-нибудь в Солт-Лейк-Сити сделал то же, что сделали вы. Я имею в виду, надежность продукта связана с моральным обликом производителя.
– Полная чушь.
– А что касается вашей идеи ехать на Каститу… я пока ничего не могу сказать… может быть, что-то есть во вспомогательной картотеке… я проверю, когда вернусь…
– Вы принесли деньги?
– Вы как-то невразумительно говорили по телефону. Вы все еще были пьяны?
– Помехи на линии. Тысячу долларов?
– По условиям договора вам могут быть выданы деньги в разумных пределах на нужды образования. Образования, я подчеркиваю.
– Это очень широкое понятие.
– Я попросил мисс Касторино взять из банка пятьсот долларов. Тысяча – слишком много. Пятьсот будет более чем достаточно, чтобы достойным образом продержаться до дня рождения.
Лёве вдруг улыбнулся с пугающей сладостью и сказал:
– Кроссворды разгадывать любите, да?
И выудил из бумаг, разбросанных повсюду по комнате, загадку, вырванную из какой-то газеты. Теперь тревожная дрожь билась от крайней плоти до ануса.
– Замысловатая подсказка. Послушайте.
Он прочел, или как бы прочел:
– Вверх – я воду речную гоню;
Вниз – ароматы и краски дарю.
Ответ был очевиден: цветок. Но тревожная дрожь подсказала, чтобы я не давал Лёве ответа. Хотя почему? Кетеки я ответил практически сразу. А потом я понял почему. По какой-то причине Лёве пытался меня обмануть. Вверх и вниз в этой подсказке относились к положению языка при произнесении дифтонгов в словах, соответственно, flow и flower, поток и цветок. Такая заковыристая подсказка в кроссворде могла быть только в каком-нибудь лингвистическом журнале, а в лингвистических журналах кроссвордов в принципе не бывает. Лёве улыбался все так же сахарно.
– Ну?
– Прошу прощения, для меня слишком сложно.
Дрожь унялась. Лёве как будто сдулся и стал не таким волосатым и важным. Он кивнул, явно довольный, и сказал:
– Я так понимаю, вы вернетесь задолго до дня рождения.
– Я не уверен, что хочу получить наследство. Вся власть Солт-Лейк-Сити. Хочется чувствовать себя свободным человеком.
– Ох, ради бога, – усмехнулся Лёве. – Никто не свободен. Я имею в виду, выбор ограничен врожденными факторами, предопределенными генетическими шаблонами и так далее.
Он слегка покраснел и добавил:
– Я об этом читал.
– В «Ридерз дайджест»?
Он уже справился со смущением и продолжал разглагольствовать:
– В наше время все размышляют об этих вещах. Все началось с французов. Люди не самые рассудительные, хотя и кичатся своей принадлежностью к якобы самой рациональной нации. Философия оживает лишь в спальне, или за coq au vin[4], или перед расстрельной командой, уже готовой дать залп.
– Экзистенциальный маринад.
– Хорошая фраза. Вы где ее вычитали?
– Уж точно не в «Ридерз дайджест».
Лёве выглядел грузным, пятидесятилетним и как-то совсем не по-львиному.
Он сказал:
– Что касается свободы, вы не вольны не есть и не спать. Разумеется, вы вольны прекратить свое существование, но в таком случае свобода теряет смысл. Остается лишь тишина и пустота.
Раньше я никогда по-настоящему не задумывался о том, что сказал далее. То есть, наверное, не задумывался. Я сказал:
– Только в том случае, если мыслить в категориях застывшей структуры. Но если выйти за рамки структуры и устоявшихся представлений, тогда, может быть, вы обнаружите, что там не так пусто и тихо, как вам представлялось. Слова и цвета – абсолютно свободны, потому что они абсолютно бессмысленны. Это я и надеюсь найти в работах Сиба Легеру.
Лёве меня не слушал. Он продолжал:
– А превыше необходимости стоит долг. Само ваше имя подразумевает долг. Даже, я бы сказал, означает.
– Мое имя?
– «Майлс» означает «солдат». Еще до рождения вас записали в полк вашего рода. Майлс на службе у Фаберов.
– Ну их к чертовой матери, Фаберов.
– Да? А ваш отец представлял, как Фаберы, образно говоря, завоюют весь мир. Вы женитесь на мисс Ань, ваш сын женится на мисс Макарере, его сын женится на Маймуне-бинт-Абдулла и так далее – до бесконечности. Креативное смешение рас – так он это называл. Говорил, это наша единственная надежда.
– Надежды нет.
– О господи. Вот она, нынешняя молодежь! Так что, ваша шалость на кампусе под лунным светом была всего-навсего демонстрацией нигилизма?! Я думал, вы против чего-то протестовали.
Победитель может быть великодушным и щедрым, и, считая себя победителем, он отсчитал мне четыре банкноты по сотке и пять двадцаток. Я зажал в кулаке строгие президентские лица. В той же самой руке, в которой держал очередную дымящуюся «синджантинку». Я сказал:
– Я не считаю, что я что-то должен абстракции. В смысле, абстракции под названием Фабер. Отцу было плевать на меня. Он даже не захотел меня видеть, когда…
– Попытайтесь его понять. Когда ваша мать утонула, он разительно переменился.
Холодная смерть. Нью-Дорп-Бич. Совсем молодая.
– Ему было бы трудно на вас смотреть. Вы бы напоминали ему ее. Но он обеспечивал вас. Он и сейчас вас обеспечивает.
– Мисс Эммет все равно не могла заменить мне родителей. Кстати, а где сейчас мисс Эммет?
– Он учредил несколько благотворительных фондов. Вам регулярно выплачивают содержание. Я не знаю всего. Ваш отец нанял нескольких юрисконсультов. Один во Флориде, второй в Вашингтоне…
– Я ведь могу опротестовать этот пункт о женитьбе, да?
– Вам предстоит еще многое узнать до дня рождения. Договорный брак – это не так уж и страшно. Вся французская цивилизация построена на договорных браках.
– Я требую права выбора.
– Требуйте, – милостиво разрешил Лёве, убирая меня в папку для бумаг. – Вы в своем праве. Но впредь – не таким аморальным способом. Это был очень постыдный поступок.
– Бесстыдный.
– И бесстыдный тоже.
Когда Лёве ушел, я позвонил в «Карибские авиалинии» и заказал билет до Гренсийты. Только туда, без обратного. Ближайший рейс – в 22:00. Вылет из аэропорта Кеннеди. Стало быть, у Лёве не было необходимости бронировать мне этот номер в «Алгонкине», за который мне придется платить из своих пяти сотен (каждый цент был на счету). Мы могли бы встретиться прямо на Центральном вокзале, куда я приехал в грязном вонючем поезде из Спрингфилда, штат Массачусетс. Или у него в конторе. С другой стороны, здесь я могу отдохнуть с комфортом, так что затраты окупятся. Я принял душ, достал из дорожного саквояжа чистую рубашку и зеленые летние брюки. Перекладывая мелочь, спички и перочинный ножик из синих брюк, нашел в кармане какую-то скомканную бумажку. Записка фломастером: «Отличный протест. Надеюсь, еще как-нибудь попротестуем. Мир тесен. Вспоминай Карлотту». Как она умудрилась сунуть мне эту записку? Да, конечно, шла адская драка между нашими соучастниками-студентами и вооруженной полицией кампуса. Мы растворились в толпе, поспешно прикрыв функциональную наготу, обличавшую наши преступные личности. Она затащила меня к себе в номер в гостинице «Лорд Камберленд», заказала сандвичи и кофе. Потом меня догнала «Шлеп-нога», и я долго блевал в туалете. Моя нагота, размышлял я, пока меня рвало и рвало, до сих пор там резвится. Моя акция, подобно пламенной проповеди, распространяется по всему кампусу идиотами протестующими. Фабер, мы вас исключаем. Нет-нет, я сам ухожу.
Приняв душ и одевшись, я отыскал телевизор. Поскольку это был «Алгонкин», телик прятался в монументальном серванте красного дерева. Крепкая литературная традиция, Росс, слепой Тербер, жирный Вулкотт, Дороти Паркер, разругавшая всех и вся. Я переключался с канала на канал, но все было уныло и мутно, словно в честь этих литературных призраков. Завывала какая-то поп-группа в «ливайсах» и грязных клетчатых рубашках. Шел старый фильм со сценой на похоронах. Венки с рыданиями возлагались на гроб под музыку, напоминавшую «Смерть и преображение». Не вызывающий доверия молодой человек в черном говорил хрупкой вдове, облаченной в траур: «Мама, не плачь. Он живет в своих делах и нашей памяти».
Тема насчет продолжения жизни была верна и в приложении к моему собственному покойному родителю, хотя на том, что он сделал, отцовского образа как-то не отпечаталось, и даже мои воспоминания были весьма ненадежны. Я просто не видел его лица. Он жил в своем завещании. Собственной волей, последней волей. И тут я вспомнил, как он погиб. Самолет – «Карибские авиалинии»? – захваченный террористами и направленный в Гавану, разбился при посадке. Куда он летел? По делам, что-то связанное с делами, рассмотреть потенциальные благоприятные возможности в Кингстоне или Сьюдад-Трухильо, может быть, даже в Гренсийте. «Анна Сьюэлл продактс», мое условное наследство.
Я переключился на следующий канал. Какие-то прыжки на батуте в замедленной съемке, спортсмены сонно взлетали в воздух под музыку вальса – «Жизнь художника», «Венская кровь», что-то такое. Следующий канал. Краснокожий индеец в элегантном костюме и шестиугольных очках, гость какого-то телешоу, говорил о племенах вескерини и ниписсингов, которые ныне, увы, живут лишь в названиях псевдоиндейских кустарных поделок, производимых в Висконсине. Когда-то, я вспомнил, эти племена входили в великую семью алгонкинов: восхитительное совпадение. Западная Сорок четвертая улица была индейской территорией; буквально в двух-трех домах от «Алгонкина» стоял «Ирокез», а ирокезы, как всем известно, были заклятыми врагами алгонкинов. Уже погружаясь в дремоту, я вдруг задался вопросом, почему ирокезы и алгонкины похожи на птиц. И дело вовсе не в перьях на их головных уборах; погодите-ка, погодите… да, голуби. Я видел документальный фильм о Берлинской стене, и комментатор в своем комментарии рассказывал, почти умиляясь, о голубях: они летают туда-сюда над стеной, кормятся и на западе, и на востоке, вьют гнезда и выводят птенцов в блаженном неведении о горькой идеологии, разделившей город напополам. Граница между Канадой и мятежным Союзом означала для ирокезов и алгонкинов не более чем мимолетное объединение чужаков. Взошел Месяц светлых ночей, следом за ним – Месяц листьев, долгий охотничий год умер с приходом Месяца лыж, опечи и овейса прилетели назад в надлежащее время, квакали дагинды, Гитчи-Гюми, Большая соляная вода, Верхнее озеро волновалось под плетью Мэджекивиса, Владыки ветров, и вава, дикий гусь, кричал над водой «вава, вава». И все бледнолицые на расстоянии неразличимы, все на одно лицо, будь то француз или же англичанин, роялист или республиканец, и все их языки в конечном итоге лживы.
В моем сне возникла беззубая скво, прошла на ощупь, почти вслепую, и вождь в уборе из перьев, длинном, словно ряд клавиш, прогрохотал: «Вот она, та, которая из куку-кугу». Совы промчались над ней порывом бури из взвихренных перьев и унеслись, насмехаясь, прочь.
Одна сова опустилась ей на левое плечо, пошатнулась, уселась понадежнее и заговорила, уставившись мне прямо в глаза. «Иза, иза!» – кричала она, насмехаясь. Я пробился вверх сквозь разодранные пуховые перины и проснулся. Лежал, тяжело дыша и ощущая вкус соли на верхней губе, как будто пил текилу. Затхлый дым «синджантинок» прилип к небу, как корка грязи. Долгий день близился к завершению. Перед глазами кружился остаточный образ птиц или ангелов. Это по телевизору шла какая-то передача об охоте в штате Мэн. Потом включилась реклама, что-то серьезное о желудочной кислоте и язве. Я взглянул на часы, но они остановились на 19:17. Я набрал ЯЗЗВА, но ответа не было. Сбитый с толку рекламой, я только потом вспомнил, что ЯЗЗВА – это в Лос-Анджелесе, а здесь, в Нью-Йорке, надо набирать НЕВРОЗ. Что на севере, что на юге, время было болезненным, как Mauer[5], или параллель, или таксономия. НЕВРОЗ сообщил мне, что пора обедать.
