Эмилия Тайсина
Дневники путешествий
И были разные смешные курьезы. Например, обретя штук пять–шесть тяжелых книжек, я решила купить для них рюкзачок. Таковые продавались, я видела, у подножья горы, у ворот при входе в кампус. Выбрав свободное время, я побрела туда, медленно, потому что жарко, и все мне вроде бы удавалось: внизу была плотная тень платанов, несколько немногословных торговцев и нехитрый их товарец, рассчитанный на студентов. Могу сказать, что я честно пыталась там «прикупить красивых футболок», чтобы потом их вручить своим мужчинам, – сыновьям и брату, – но это мне не удалось. Однако рюкзачки были; почему–то я выбрала черно–красный, хотя все остальные багажные вещи были хаки–беж. И вот иду это я с новым рюкзачком вверх по горе обратно в Центр, что, как вы понимаете, в 20 раз сложнее, чем вниз. Небо сияет, цикады вопят, тени мало, зной пригибает к земле настолько, что пришлось присесть на скамеечку на автобусной остановке. Отдохнула, полезла выше, и тут слева от меня останавливается такси, водитель высовывается по пояс и начинает У МЕНЯ ПО–КОРЕЙСКИ СПРАШИВАТЬ ДОРОГУ. Я сначала потеряла дар речи. Потом отмерла и говорю ему: мужик! Ты на профиль мой посмотри! Сильно я похожа на кореянку? Тут из–за водителя высовывается пассажир, и, по счастью, по –английски, осведомляется, где тут будет здание номер три. И началось классическое рождение истины. Как некий Шива, я указала руками сразу в шесть сторон света, потом сузила радиан, и в конце объяснений выходило, что здание № 3 либо на северо–западе, внизу под горой, в самом начале кампуса, потому что я там замечала building № 19, либо, наоборот, на юго–юго–востоке, на другой горе, где есть мультимедийный центр, building № 83, либо уж возле главного нашего Культурного Центра, здание № 72, вот сейчас налево и напротив… Водитель кивнул, поблагодарил по–корейски; такси скрылось в направлении здания № 3, а я спряталась и боялась этого пассажира весь тот день.
Интересное дело, у них таксисты не знают города!! Называешь адрес – no, madam, I don’t know this! И ведь у них навигаторы стоят; спрашиваешь: парень, тебе что, деньги не нужны? или ты не таксист? это вот этот самый район, где ты сейчас стоишь, просто шесть станций метро вправо через Реку, вот и все! no, madam, I don’t know this… только свой дистрикт.
Или вот: шестого числа выбралась я самостоятельно, следуя точным указаниям одного умного студента, – он и инструкцию дал, и схему транспортную, – на Инсадонг, главную торговую улицу. Об этой вылазке я много раз здесь принималась рассказывать, надо уж завершить. Время для похода я выбрала самое что ни на есть подходящее: два часа пополудни. Жара, наверное, за 50°. Пешком полчаса до метро; долгая езда; пересадки; выхожу – вот она улица; пуста!!! Ни одной открытой лавчонки, ни одной разносчицы, – плотно захлопнутые двери, закрытые витрины, опущенные жалюзи: от солнца, что пылает, кажется, прямо в мозгу. Тени нет, улица лысая. Тень есть впереди, обширная, на целый квартал: скорее туда! Это оказался парк какого–то очередного университета, их в Сеуле масса. Но мне же нужно купить сувениры! Никакой другой возможности не было и уже не будет, наутро мы уезжаем!! Сворачиваю в боковую, круто взбирающуюся вправо от Инсадонг улочку; ничего; все закрыто! Как в любом южном городе, жизнь здесь начинается, когда остывает день… нет, вот витрина, открыта: jewelry! Туда!!! Цены? Цены – … $ 2000, $ 5000… В отчаянии я еле ползу дальше, переваливаю холм, благо это теневая сторона, – и вдруг впереди открывается чудесный, серо–мшисто–зеленый и ало–красный, правильный деревянный дворец с длиннейшей оградой вокруг! А у меня, сами понимаете, фотоаппарат остался в отеле…
Словом, я отдышалась на лавке, дошла почти до дворцовой ограды, посмотрела на бесенят на коньках кровли, свернула вправо и большим квадратом вернулась к входу в метро. И там, во–первых, молодые продавцы в ходе какой–то своей торговой акции угостили меня на углу холодным café con lecho, а во–вторых, с досады я дернула и потом пнула ближайшую дверь некой лавки, даже хижины, первого бунгало на Инсадонг – и дверь открылась! Там обнаружились две милые девушки, также попивающие ледяной café con lecho, кондиционер и достаточно дорогие бижу. Купив, по тоскливому упрямству, ровно не то, что хотела, – какую–то аляповатую цветную вьетнамскую брошку и подвеску с нелепым сочетанием мелкого белого жемчуга, темных гранатов и серебряной цепочки с колечками и двумя топазами средней величины, я покинула Инсадонг навсегда.
…Но к приему, который задавал молодой и красивый мэр Сеула, я свято готовилась. Купила серое мягкое платье (хотя продавец настоятельно рекомендовал мне другое, шелковое, в черно–белых кругах); и – светло–серые блестящие туфли–босоножки, открытые, с бантиком, каковых я не могла найти несколько десятков лет, и каких нет просто ни в одной стране мира. А в Корее есть!
Опалы у меня уже были; и все было бы просто блестяще, если бы то новое платье я перед банкетом успела еще и погладить… но я не успела.
Ну и бог с ним. Вряд ли кто – то обратил на это внимание, заметил; куда там! 2500 человек народу! И самого разного, включая совершенно сумасшедших и точно уж мятых йогинь, никого не хочу специально обидеть!
…Приглушенный свет; огромный зал; дорогой шелк, фарфор, мягкий блеск приборов; шикарный концерт; семь перемен блюд; речи, тосты, разнообразие, однообразие большого и важного празднества… платье я погладила только на другой день.
…Когда мы покидали, наконец, Сок Чхо, на высокой палубе дребезжащего и воняющего голенастой трубой бывшего белого парома, и вокруг нас простирался и пенился синий ультрамариновый простор, вверху плавилось солнце, в лица бил горячий ветер, и мы все были словно бы пьяны от усталости, обилия впечатлений и возбуждения, – я старалась удержать перед внутренним взглядом неповторимые краски Кореи, яркие и нежные, чтобы, когда понадобится, удаляться в этот угол души и обретать там мудрое спокойствие, равновесие и красоту.
На улице сейчас – вылитый ноябрь. Все, кто мог заболеть, заболели. Но у меня в душе – прохладный пруд с золотыми и красными рыбами, простые деревянные мостки и поручни, горячий свежий и ласковый воздух, а вокруг пруда – ивы, ореховые деревья, акации, древесный можжевельник, цветы бессмертия и – несгибаемый гинко, символ духа моей Кореи. Солнце, небо, высокое облако, чистота, тишь – только цикады скрипят; ровная дуга мостика, и я на нем. И мне так хорошо – просто прекрасно! Нет, я, наверное, не вернусь туда; мне же еще надо в Венесуэлу, и потом в Афины… но это, верно, и не нужно. Никогда не закроется в моей душе этот заповедный сад, прелестная страна, родина трудолюбивого и умного народа, – страна Утренней Зари. Будь благословенна, за все благодарю Тебя, Корея!
(Золотистый бамбуковый прорезной веер с розовым цветком на северной стене).
Философский поезд
…Пять лет назад ушел в Стамбул специально зафрахтованный пароход: он повез российских участников на XXI–й Всемирный Философский Конгресс. Понятно, что судно это сразу получило название «Философский пароход». В 2005 г., когда мы путешествовали по Греции, у нас был «Философский автобус». Прошлым летом, когда наши ездили в Италию, тоже по линии РФО (я, по понятным причинам, с ними не была), это был «Философский самолет» и «2–й Философский автобус».
А нынче вот – Культурно–просветительская акция «Философский поезд». Она началась, собственно, с пересечения границы в Зарубино, куда мы прибыли на пароме из Сок–Чхо; тогда уже определились соседи по будущему купе, пристрелялись первые планы Круглых столов и т.д. Там было около семи десятков наших, а также одна немка, один словенец, один кореец, два китайца, два испанца (и две испанки, их супруги), один из них – мой любимый Томас Мариано Кальво Мартинес; три турчанки, в их числе знаменитая Иоанна Кучуради; четыре… нет, четверых одинаковых иностранцев–философов не набралось. Соотечественников же было не то шесть, не то восемь десятков, цифры разнятся.
Наш философский поезд состоял из четырех вагонов, один из них, салон, с удобными креслами, низкими столиками и стойкой, где расположили выставку книг, служил для проведения встреч, бесед и Круглых столов. В трех–четырех я участвовала: 1) философия будущего, проводил Андрей Дмитриевич Королев; 2) роль женщины в философии (до этого не дотянули, засели на феминизме), затеяла одна из турчанок, Гюльриз, кажется; 3) война в Грузии (лекция Сергея Александровича Маркова, думца–единоросса); 4) эрос и экономика, солировала Вальтрауд Эрнст. На ее доклад я опоздала: я уже перевела часы, а она еще нет. Застала только вопросы и комментарии. Nothing strikingly new. Да; еще была непонятная трехчасовая беседа с политическим обозревателем Виктором Товиевичем Третьяковым, точнее, его лекция; ни слова не запомнилось. Но умно.
На каждой запланированной остановке, во всех главных городах Дальнего Востока и Сибири, на Урале, наш «поезд» из четырех вагонов отцепляли, отгоняли в тупик, а к вечеру прицепляли к другому, подходящему по времени отправления составу. Никаких сложностей долгой езды я не ощутила, все было хорошо, посильно, даже весело и интересно – если бы не долгое отсутствие горячей воды и того, что с ней связано. Все остальное было просто классно.
***
В Зарубино я, наконец, сподобилась искупаться в Тихом океане. На самом деле, в тихой бухте с прозрачной серо–зеленой очень теплой водой в окаймлении раскаленных темно–серых валунов и гальки, а повыше – с пересохшей травой, пыльно–пепельной дорогой, каким–то неярким кустарником и подступающими серо–синими коническими сопками. Я сожгла подошвы ног до пузырей, когда была вынуждена пройтись по камушкам… но все равно, там было здорово. Сланцы мне одолжила тогда Елена Борисовна Золотых – та, что знает возраст Олимпа. Та, что заметила однажды: ведь мы проехали по всем основным православным странам. (Та, что в Греции обрела редкого цвета полушубку). А желтую майку для купания – Галина Коломиец. Жалели меня люди!
…Чистое безоблачное небо, истинно корейский зной и far niente на три часа. Долгое–долгое купание. Славно было и побродить по открытому месту, отдохнув от тесноты задраенной каюты парома.
После хорошего русского простецкого Зарубина, где мы услышали родную речь не только друг от друга, и где был настоящий, только огромный, татарский пəрəмəч в местной кафешке, – нас ждал еще длинный переход до Владивостока.
На пароме я освоила корейский способ отдыха: лежа на полу, на циновке, точнее, на тонком стеганом одеяле. Приспособила к этому и соседку Вальтрауд (Эрнст), стриженую немку –подростка лет 44 – х, и так мы вели более –менее философскую беседу, что –то там о рациональности. Другая наша соседка, пожилая турчанка Зухал Кара –Карахан из Измира, постоянно исчезала: восстанавливалась со своими соотечественницами. Так же вела себя и четвертая, Марина; она все время искала какую–то свою подругу. Вальтрауд тоже обыкновенно порхала по всему парому, так что я часто могла быть одна. Но тянуло на палубу, даже сквозь пресловутую усталость, – потолковать, пообщаться, посмотреть на разлегшийся в немыслимой раме океан. Волны, ветер, простор; ультрамарин постепенно уступил место серо – голубой вуали. Были моменты, когда линия горизонта скрывалась в белесой дымке, море сливалось с небесами, став каким –то светящимся эфиром, и мы говорили, что это философский туман, туман, подобный философии.
3 сент. 2008 г.
В Казани дожди и не более +12°. Так же было в Новосибирске, когда мы добрались туда после красноярской жары. Отвратительная погода испортила пребывание в Академгородке – коммунистическом обществе братьев Стругацких. Однако плохая погода поразила меня в самое сердце еще во «Владике» – Владивостоке.
***
…В сизо–сиреневых сумерках по краю океана заплавали темные на серой воде громады островов. Мы все вылетаем на палубу, как по команде «аврал!!», когда по народу разносится весть: ОСТРОВ РУССКИЙ! Это – наша родина, это далеко, но остров–то нашенский!! На вид просто большая сопка, достаточно угрюмого вида. Пошел мелкий дождь, смешиваясь с брызгами волн. Стемнело. Люди стали напрашиваться в гости в те каюты, которые находились по правому борту и имели иллюминаторы: не прозевать швартовку. Наступила черная ночь; в ней через время обозначились цепочки костровой пыли, которые приближались, удлинялись и увеличивались, набирали интенсивность и, наконец, стали портовой гаванью, а над нею, вторым и третьим фестонами, – и собственно «городом нашенским», желанным и нежеланным Владивостоком.
Нежеланным – для меня – только потому, что это было занавесом Кореи. А вообще–то говоря, посмотреть на этот самый дальний город на самом дальнем востоке очень хотелось!
Паром опоздал прибытием часа на три. Терпеливые встречающие из местного философского общества полночи дожидались нас, чувствуется, на последних силах. С невиданным подъемом духа мы поволокли смертельно надоевший багаж вниз, с высокой грузовой палубы парома, радуясь, что это в последний раз: в поезде его уже можно будет оставить, а выходить на конференции с одной маленькой сумочкой.
…Подогнали два автобуса, погрузились, поехали по какой –то серпантине в сопки. Город шевелился огнями, не очень ярко и не очень светло, но кое–что было видно: красивенькие скверы, здания и мужественного вида памятники. Прижатый сопками к побережью, Владивосток лепится по их подножьям, и все улицы длинными лентами змеятся, змеятся, извиваются, удлиняя пути; а если не ехать, а просто пойти поперек, то окажется, что все расстояния очень небольшие. От нашего Дальневосточного университета до молла, где нас кормили обедами и ужинами в ресторанчике русского стиля, до парка на набережной и гостиницы с нелепым заявлением «Экватор» над входом – по 15–20 мин. быстрой ходьбы. (Если бы не сопки. Ходить приходится либо вверх, либо вниз, и крайне редко – горизонтально). Но в тот вечер по приезде мы ничего еще не поняли, и город показался большим.
Гостиничный номер меня потряс с непривычки. В туалетной комнате не закрывается дверь и нет лампочки; оконные рамы разбухли от дождей, грязные, толстые, подоконник тоже весьма нечист; обшарпанный холодильник небольшого размера трещит и грохочет не хуже нашего гигантского парома. Впотьмах пройдя к предполагаемому шкафу, наступила обожженной босой ногой на куски штукатурки, преспокойно валявшиеся на полу! Боже мой, я знала, что культурный шок будет, но помилуйте, в такой степени!! Крошечная душевая на четверых; я, конечно, в очереди последняя, со своей гривой волос (когда–то гордостью, когда –то наказанием). Ночь бездарно уходила, не принося отдыха, и только под серенькое дождливое утро мне удалось часа 2–3 поспать. Одно оказалось прекрасно: тончайший шелковистый хлопок лебяжье –белого белья был тот самый, корейский, видимо, импортный, ОТТУДА. Больше таких простыней мне нигде не встречалось, да теперь уже и не встретится.
Рано утром нас под бичами погнали на завтрак; я притащилась, невыспанная, в последних рядах, когда все уже было съедено. Ни хлеба, ни кофе, ни воды для чая, ни посуды, ни приборов. Остались на мятом алюминиевом поддоне какие – то невнятные хлопья типа капусты, и в соседнем чане – штук пять маленьких сосисочек, есть которые совершенно не хотелось.
Слева под руку подошел и встал, потягиваясь посмотреть на раздаточный стол, беленький – беленький мальчик, типично русский Ванёк, такой свой после черноголовых корейчат. Что? – ласково улыбаюсь и спрашиваю малыша, – что, маленький, сосиску хочешь? Молчит. Хочешь со – си – ску? Уи, мадам, отвечает. А за ним уже спешит папа–Андре, а с высокого подиума–ложи улыбается мама, Франсуаза…
ДВГУ, Дальневосточный государственный университет, мне в целом весьма понравился. Люди очень серьезно отнеслись к конференции: «Современная философия в контексте межкультурных коммуникаций». Она шла два дня; после первого пленарного заседания ко мне подбежало местное TV, и я давала 10–минутное интервью, которое, говорят, назавтра наши увидели в новостях. (А в Казани – нет, не давала интервью, поскольку те, кто подошли, запросили по–татарски… надо было их на Билалова и Барлыбаева перенаправить! Не сообразила…) В перерывах нас кормили на убой. Возили по захолодавшему, заветренному и намокшему городу на впечатляющую экскурсию; причем я боялась заболеть, поскольку замерзла на дождливой набережной под героические рассказы, а потому не вышла впоследствии на высокую смотровую площадку на Орлиной сопке, не сделала панорамных кадров, не полюбовалась Великим Тихим…
Зато проехаться на прогулочном пароходике по Золотому Рогу мимо острова Русский, до края то ли Амурского залива, то ли Петра Великого, я, конечно, не преминула. Интересно, что на эти короткие два часа почему –то выглянуло совершенно июльское жаркое солнце. Народ, вдарив по горячительному, поднялся на палубу, вертеть головами, общаться, слушать объяснения гидов… нет, я осталась сидеть в душном салоне, глазея в грязные заляпанные окна на серо–зеленые в барашках волны, опасаясь простудиться… о Санта Мария!
В какой–то момент женщина–капитан объявила 5–балльный шторм и посоветовала всем вернуться с палубы в кубрик: вода – соль с мазутом, плеснет на одежду – не отстираете никогда. Народ испуганно бросился в салон… я порадовалась, что не трогалась с места.
Вспоминаю, что радостнее всех – и в Сок–Чхо, и в Зарубино, и во Владике – выглядел Андрей Королев. Он родился, правда, в Перми; но оттуда его увезли годовалым младенцем родители–геологи, а вырастал он именно во Владивостоке. Так что в тех дальних краях был его дом родной. Я радовалась за него.
«Перестроечный» отток населения и финансов из тех мест, однако, весьма значительный. Там сейчас очень стараются удержать людей. Помню, проф. Кудрин сказал мне с немалым возмущением, что «они» выпросили у Москвы этим летом 72 миллиона на строительство моста с материка на о. Русский. Сами же владивостоковцы этому обстоятельству очень рады; они также с большим пиететом поизносят словосочетание «Федеральный Вуз». И как раз на Владивостокской конференции наш умный китаец Бай Чун, специалист по РУССКОМУ ПРАВОСЛАВИЮ, сказал именно вот что: вы плохо знаете свою философию. (А другой китаец, не помню имя, провозгласил: нам надо немедленно создать всемирную международную философскую организацию!! Прямо сейчас! Члены ФИСП, по–моему, дрогнули… А, нет, это случилось в Хабаровске. И потом еще раз, в Улан–Удэ).
Не считая культурного шока от гостиницы, холода и дождя, мне там понравилось. В принципе, в городе много красивых мест, одно даже напомнило Сеул (второго разряда), с развязками в форме дремлющего спрута. Все украшает гористый ландшафт: поставь все эти дома на плоскость – уже впечатляющего вида не будет. Около нашего местопребывания, а мы прожили там вечер пятницы, субботу и воскресенье, располагался внушительный памятник адмиралу Макарову, красивый фонтан, главный кинотеатр «Океан» и центральный парк вдоль дуги набережной, чуть похожей издали на геленджикскую.
4 сентября (в черновиках стоит – марта)
Хоть я не люблю военных мемуаров, – слишком мое поколение было перекормлено рассказами, песнями, фильмами, романами и воспоминаниями очевидцев о Великой Отечественной войне, – однако во Владивостоке, кроме военной, другой истории нет. Поэтому сквозь нелюбовь, усталость, недомогание и плохую погоду все же в мое сознание пробились и остались в нем некоторые суровые и строгие картины: часовня–арка, многоярусная лестница к заливу с кораблями на рейде, у берега простая яхта Николая I, поднятая подводная лодка–Щука, стена с именами героев Великой Отечественной, и более ранние победы русского оружия, начиная с петровских времен, отраженные внушительно и разнообразно. Серо–сиреневая вода, серо–стальной день, с моросящей кисеей подступившей непогоды… потом асфальтово–серая дорога по серпантине вверх, вверх, на Орлиную сопку; автобус встал на середине, выше шла крутейшая и длиннейшая лестница, вела на смотровую, и наши покорно туда стали взбираться, некоторые довольно быстро. Помню, там был странный тип вроде первобытного айни, весь обволошенный и в подчеркнуто–черном, и второй, примерно такой же, но в цивильном; они оказались местными самородными философами (типа Фана), а второй, вдобавок, и скульптором. Говорят, на вершине Орлиной сопки воздвигнута какая–то его статуя. Бог с ней и с ними со всеми.
Некоторые пункты намеченной программы так и не были выполнены: всегда, чем больше группа, тем длиннее опоздания. Перед экскурсией я как обычно забыла фотоаппарат, причем забыла, где забыла… или нет… то было… в Чите, что ли?
Вот уже спутались воспоминания…
Короче говоря, запланированная во Владивостоке конференция, двухдневная, серьезная, интересная, поистине понравилась мне, одна–единственная за весь путь. На второй день я выступала на заседании Круглого стола под названием «Современная философия: теоретический, образовательный и коммуникативный потенциал», которым руководил Вяч. Ив. Кудашов. Привлекательный на вид мужчина, военно–спортивного склада. Выступила я, по–моему, очень здорово; но, подводя итоги, он только упомянул, что, мол, Эмилия Тайсина из Казани сильно радела о философском образовании…
Ладно, пусть так и останется. На самом деле Володя и Вадим понравились мне гораздо больше.
…А в то же самое время на Круглом столе, руководимом Зинаидой из Вартовска, выступала бабушка Кучуради, и вообще тема «межкультурные коммуникации» была мне, конечно, близка! Но – но, опять я не там где–то, неудачница…
…Сейчас почему–то вспоминаю, как в Чите – или то было в милом Хабаровске? – в большом и богатом здании, полу–музее, полу–библиотеке, им. Пушкина, для нас играл какой–то местный прославленный ансамбль народных инструментов, лауреат многих премий… Будашкина, да. Человечек, дергавший струны контрабас–балалайки, руководитель ансамбля, имел лицо если не самого Ротбара, то уж Нушрока точно. Играли они очень хорошо, и классику, в том числе аргентинскую, и попурри русских песен. А после концерта, пока наши медленно рассеивались, покидая зал, я сняла с витрины книжку детских сказок для четырех – пятилеток… Никогда не забуду эвенкийскую сказку о незадачливом шамане, пьянчужке –жене и обратившемся (необратимо) в золотоносную гору её муже–бывшем–богатыре… (Внуку такую книжку?! Оборони создатель!) Да, наверное, это было в Чите. Ну и зачем я наткнулась на эту сказку?!
…Но сначала после Владивостока был Хабаровск.
***
Что я о нем предварительно знала?
Ничего, кроме приятного обещающего названия. Правда, вот еще песню «У высоких берегов Амура…» только там были самураи–японцы, а тут мирные китайцы. В 10 км или меньше.
Город оказался приятный, живописный, зеленый, милый и человечный. 600 тыс. жителей. Основан в 1858 г. Встретили нас замечательно. Погода тоже быстро налаживалась. На привокзальной площади меня весьма впечатлил монумент мужественного казака–первооткрывателя здешних (правда, достаточно давно и плотно заселенных эвенками и монголами) мест. Памятная надпись гласила, что это именно и есть Хабаров. Сделав несколько внеочередных снимков (а пленку уже надо было экономить, потому что в Корее произошел сильный перерасход), удовлетворенная, я побежала в экскурсионный автобус, и первое, что я там услышала, – Хабаров в этом месте именно что никогда не бывал. Он со своими казачками дошел только до какой – то эвенкийской деревни километрах в 100 отсюда, которую мудро нарек Хабаров-кой. А острог заложил, тем обозначив будущий город, совсем другой мужественный казак, в накомарнике на затылке, забыла его украинскую фамилию. У высокого берега Амура ему тоже высится памятник; правда, нам сказали, что сходство с оригиналом весьма условное, поскольку дагерротип сего аристократического запорожца, в отличие, видимо, от хабаровского, как–то не сохранился.
А в парке, прямо на самой смотровой площадке над рекой возвышается и доминирует еще один памятник: всеобщему тамошнему любимцу бывшему губернатору края графу Муравьеву–Амурскому. Его нам благожелательно поминали еще во Владивостоке. Залив там именно его увековечивает, а не реку. На другой же стороне Амура, довольно далеко, но все же и близко, виднеется плоский остров, по которому теперь проходит российско–китайская граница. Самих китайцев сверху не видно, но какие–то постройки уже есть, успели, черти. На нашей половине острова – ничего. Ну и ладно.
В Хабаровске весьма красивая и очень длинная набережная. Говорят, сравниться может только с Ярославлем. Вообще я раньше, до этой поездки, любила при знакомстве с новыми людьми представляться так: Я с Волги! Из Казани! Волга, магическое имя, его свет и звучание сразу придают значительности и шарму тем, кто прибыл с ее берегов.
Но Амур! Он оказался ничуть не плоше Волги, и даже похожим на нее: в нижнем течении, в районе Волгограда. И вообще, когда в ответ на мое «я с Волги» звучало: а мы с Амура, с Ангары, с Енисея, с Оби, – как–то я становилась скромнее… Все великие сибирские реки проплывали перед окнами нашего поезда, и разворачивалась, расстилалась или дыбилась хребтами, неохватная и необъятная, на тысячи и тысячи километров в лесах, горах (наверняка полезных) и чистых быстрых водах, невероятно огромная и богатая Россия.
Мы такие богатые!!
Почему мы такие бедные?!
Почему Барыбинская степь, по которой, как сказал профессор Кудрин, бродили миллионы овец и тысячи конских табунов, стоит пустая? Почему население быстро и драматично покидает Дальний Восток и Сибирь, а те, что остаются, надеются нимало не на Москву, а больше на Китай и Японию?! Почему все так?
Не дает ответа Русь…
На конференции очень мне понравилось выступление Юрия Михайловича Сердюкова. Ко всему, он еще редактор хорошего журнала. Умный, грамотный, современный, красивый, несколько сумрачно, но довольно патриотично настроенный человек. (По – моему, хороший политик). Запомнилось, как он отозвался о своем пребывании в Америке: там давно решили то, что у нас проблематично, а потому предлагать свои новаторские решения проблем западной философии им не надо. Я тоже так ощущаю ситуацию. Ну, поеду я в Америку. Ну, скажу им, что я в наших местах специалист по современной западной философии. Что я услышу? «Прекрасно, но у нас много специалистов по нашей философии… а вот не расскажете ли о ВАШЕЙ чего–нибудь нового и прогрессивного?»
Прогулка на катере по Амуру, очень напомнившему родные края, понравилась мне в основном благодаря общению с Тими.
О нем следует сказать особо.
Prof. Dr. dr.h.c., Timi Ecímović, огромного роста плотный седой чернобровый красавец, на вид лет за шестьдесят, точнее сказать не могу; родом из Любляны, живет не то в Малайзии, не то в Африке, где обожающие его негры зовут его «мзе», а это обращение к королю. (А по–грузински «солнце»). Член Европейской Академии Наук и Искусств. Автор и хозяин стеклянного «Экодома»: я его видела на нашем ТV. Проповедник философии жизни, философии природы и экоэтики. Его английский очень прост и понятен, хотя говорит он о сложных вещах: например, почему в Малайзии не следует открывать такой–то нефтеперерабатывающий завод (он плюс ко всему экономист и математик). Прибыли не будет, одни убытки. Это все с точными цифрами до сотых долей. Тими, отправляясь в эту поездку, задумал доклад из четырех частей, хотел сделать выступления во Владивостоке, Улан–Удэ, Иркутске и Новосибирске. Насколько я знаю, он сделал только два. Иркутск ему, как и мне, не понравился, однако мне он ПРОСТО не понравился, а Тими заявил: я не чувствую, что здесь мне рады. Очень точно.
Слушать Тими – одно удовольствие. Вежливый, но не навязчивый, с огромным чувством собственного достоинства, он присматривался ко мне и улыбался еще в порту Сок–Чхо. А тут, на Амуре, мы как–то сели рядом, и он безраздельно завладел моим вниманием… Я подумываю о дальнейшем сотрудничестве. Посмотрим, что можно сделать. Он сам попросил перевести его книгу на татарский. А что? Зайду в какой–нибудь Магариф… чем тот не шутит! Да и к тому же мой интерес к географии найдет применение.
Итак, поплавав туда–сюда по Амуру, – «до моста и обратно», – мы возвернулись к обычному своему режиму: роскошный обед в ресторане «Суриков», украшенном его, Сурикова, знаменитыми картинами, в том числе и по потолку; прощание, посадка на поезд, отправление. (Нет; Суриков вроде в Иркутске был). За обедом меня опять не полюбил Виктор Тоевич, хотя я старалась сказать что–то лестное типа уж мы–то с Вами понимаем, сейчас не помню. Вот теперь и не важно. Хороший Хабаровск! Даром что там нет своего отделения РФО.
Зато в принимавшем нас Дальневосточном государственном университете транспорта обучаются чуть не 25 000 студентов! Круглый стол, прошедший днем, был посвящен проблемам развития российского Дальнего Востока.
***
Тринадцатое августа, день смерти мамы, я встретила в Чите. Не зная, как себя вести, перед этим тоскливо спрашивала соседок в купе – что мне делать, как быть? Ольга сказала: надо накормить конфетами трех детей. Наутро, когда прибыли в Читу, я раздала все конфеты, и еще корейские, и уже поездные, трем студентам, что ехали с нами. Не помогло. Тогда во время экскурсии, на смотровой площадке, откуда открывается вся Чита и прекрасный вид на Яблоновый (и еще какой–то Казачий) хребет, в часовенке Александра Невского, я купила и поставила за упокой души моей незабвенной матушки Людмилы восковую свечу. Не помогло…
В ту ночь я ее видела во сне. Она не говорила со мной, а хлопотала вокруг папы, который, невесть почему, выглядел очень молодо: кудрявый и черноволосый…
Ах, теперь уже все равно.
…Никто не любит говорить о смерти. Эти страницы люди, даже ближайшие, тоже, наверное, будут пропускать, не читая. Было бы сказано, неволить грех. Удивительно, что только один из всех участников поездки, Чжан Бай Чун, сказал на одном из Круглых столов, что самый важный философский вопрос – это вопрос о смерти. Да еще слепой Вишев несколько раз на семинарах заводился о бессмертии… я не была.
***
Чита – 307 тыс. жителей, Забайкальский край – один из самых благополучных в России. 126 национальностей. Прекрасные дороги. Нас приветствовали: министр образования Забайкальского края Киселев; председатель думы Зеньков; ректор ЧитГУ Резник; председатель местного отделения РФО Крылов. (Все эти детали я вычитала постфактум, из какого–то отчета). Кстати, это отделение было открыто по инициативе И.Т. Фролова, он тогда председательствовал и на учредительном собрании.
Читинцы считают оз. Байкал своим. Береговая линия в Забайкальском крае длиннее, чем в Бурят–Монголии; озеро мельче, вода теплее, много песчаных пляжей. Туда мы не попали, только видели снимки.
