Эмиль Золя
Доктор Паскаль
Наследственность – какая это сложная проблема! Какой неисчерпаемый материал для бесконечных размышлений! Сколько неожиданного и чудесного в том, что сходство с родителями не абсолютно, не математически тождественно! Паскаль составил сначала родословное древо своей семьи, построенное чисто логически, поровну распределив влияние отца и матери из поколения в поколение. Но живая действительность почти на каждом шагу опровергала его теорию. Наследственность была не сходством, а только тенденцией к сходству, встречавшей противодействие со стороны внешних обстоятельств и среды. И тут Паскаль пришел к тому, что он назвал гипотезой недоразвития клеток. Жизнь есть только вид движения, а наследственность – это восприятие сообщенного движения, при котором клетки, делясь и размножаясь, сталкиваются, теснятся, располагаются в определенной последовательности, проявляя каждая наследственный импульс; наиболее слабые клетки погибают во время этой борьбы, что ведет к резким изменениям и рождению совершенно новых организмов. Не на этом ли зиждется врожденность, та неослабная изобретательность природы, которая все время преподносила Паскалю неожиданности. Может быть, именно благодаря этим сдвигам и сам Паскаль так отличается от своих родителей? А может быть, здесь сказывается влияние скрытой наследственности, в которую он одно время уверовал? Поскольку корни всякого родословного древа уходят в глубь веков – к первому человеку, не следует сосредоточивать внимание на каком-то одном предке, всегда возможно сходство с другим, еще более далеким и неизвестным прародителем. Между тем Паскаль ставил под сомнение атавизм и, несмотря на пример, обнаруженный в его собственной семье, придерживался мнения, что через два-три поколения сходство неминуемо должно угаснуть вследствие случайностей, вмешательств извне, вследствие тысячи возможных комбинаций. Таким образом, в процессе передачи потомству наследственного импульса – этой силы, этого движения, которым жизнь наделяет материю и которое и есть сама жизнь, – перед нами происходит непрерывное становление, постоянное превращение. И снова у Паскаля возникло множество вопросов. Осуществляется ли с течением веков физический и духовный прогресс? Увеличивается ли мозг по мере того, как растут научные познания? Можно ли надеяться, что со временем мир станет разумнее и счастливее? Затем перед Паскалем вставали частные проблемы, и в их числе та, которая долго волновала его своей загадочностью: какие факторы определяют при зачатии пол будущего ребенка? Смогут ли когда-нибудь ученые научно предсказывать пол или по меньшей мере объяснять его возникновение. Он написал по этому вопросу очень интересную статью, подкрепленную многими фактами, но она свидетельствовала, в сущности, о том, что, несмотря на упорные изыскания, он все еще находится в полном неведении. Без сомнения, проблема наследственности так увлекала Паскаля, потому что эта обширная область оставалась по-прежнему темной и неисследованной, как и все находящиеся в младенческом состоянии науки, где ученый идет на поводу у воображения. А длительное изучение наследственности туберкулеза вернуло Паскалю поколебавшуюся было в нем веру во врача-целителя, благородную, но безумную надежду возродить все человечество.
По существу, доктор Паскаль исповедовал только одну веру – веру в жизнь. Жизнь – единственное проявление божества. Жизнь – вот бог, вот великий двигатель, душа вселенной. И у жизни нет иного орудия, кроме наследственности. Наследственность определяет лицо мира; поэтому если бы удалось ее изучить, овладеть ею, подчинить себе – мир можно было бы создать по своему усмотрению. В душе Паскаля, близко видевшего болезни и смерть, пробуждалось воинствующее сострадание врача. Хорошо, если бы люди больше не болели, не мучились и умирали как можно реже! Его заветной мечтой было оздоровить человечество, ускорить наступление всеобщего счастья, создав будущее общество, прекрасное и благоденствующее… Когда все станут здоровыми, сильными, разумными – возникнет новая, высшая, бесконечно мудрая и счастливая порода людей. Разве в Индии за семь поколений не превращают судру в брамина, возвышая, таким образом, последнего из отверженных до самого совершенного человеческого типа? В своем исследовании о туберкулезе Паскаль пришел к выводу, что он не передается по наследству, но что организм ребенка чахоточных родителей представляет собой благоприятную почву для развития болезни, и поэтому доктор был одержим одной мыслью – обогатить эту истощенную наследственностью почву, чтобы дать ей силы противостоять паразитам, или, вернее, разрушительным ферментам, о существовании которых в организме он догадывался задолго до возникновения теории микробов. Придать организму жизненные силы – вот в чем была задача, а это означало придать ему также и волю, развить клетки мозга, укрепляя все прочие органы.
Как раз в это время, читая старую медицинскую книгу XV века, доктор натолкнулся на поразивший его способ лечения – так называемое «врачевание по прописям». Для исцеления больного органа рекомендовали взять такой же, только здоровый орган барана или быка, приготовить из него отвар и дать выпить больному. Эта теория основывалась на излечении подобного подобным, и, по свидетельству автора старинного медицинского труда, лекарство, в особенности при заболеваниях печени, действовало почти наверняка. Воображение доктора разыгралось. Почему бы и ему не обратиться к этому методу? Если он хочет возродить людей, ослабленных наследственностью и поэтому испытывающих недостаток в нервном веществе, – он должен ввести в их организм экстракт нервного вещества, только здорового, нормального. Но метод отвара показался доктору примитивным, и он придумал толочь в ступке бараний мозг и мозжечок, добавляя дистиллированной воды, сцеживая и фильтруя затем полученную таким образом жидкость. Он испробовал это снадобье на своих пациентах, прописывая его внутрь с малагой, но не достиг сколько-нибудь заметного результата. Он уже совсем было отчаялся, но однажды, когда он впрыскивал больной, страдавшей печеночными коликами, морфий из маленького правацовского шприца, его вдруг осенила мысль. А что, если он применит полученную им жидкость для подкожных впрыскиваний? И, вернувшись от пациентки, он тотчас ввел себе жидкость в ягодицу, а затем продолжал делать впрыскивания утром и вечером. Первые дозы – всего по одному грамму – не дали никакого эффекта. Но, удвоив, а затем и утроив дозу, он, поднявшись однажды утром с постели, к своему восхищению, почувствовал себя бодрым, словно двадцатилетний юноша. После того как он увеличил дозу до пяти граммов, он начал дышать легче и так спокойно, уверенно работать, как не работал уже многие годы. Паскаль почувствовал небывалый прилив сил, ощутил радость жизни. Получив заказанный в Париже шприц на пять граммов, он был поражен блестящим результатом лечения – больные вставали на ноги несколько дней спустя, словно он влил в них новую животворную струю. Но его метод был все еще эмпирическим и примитивным. Паскаль предвидел, что он чреват всевозможными опасностями, и, в частности, если раствор не будет безукоризненно чистым, можно вызвать закупорку сосудов. Кроме того, он подозревал, что вспышка энергии у выздоравливающих отчасти объясняется лихорадочным состоянием, которое возникает под действием впрыскиваний. Но ведь Паскаль был только зачинателем; метод лечения со временем усовершенствуется. Однако разве не чудесно уже то, что паралитики, которых он лечил, начинали ходить, чахоточные выздоравливали, а у сумасшедших появлялись проблески сознания? Этому открытию алхимии грядущего века предстояло громадное будущее. И Паскаль поверил, что в нем заключается панацея от всех зол, что этот жизненный эликсир устранит единственную реальную причину всех болезней – одряхление человеческого организма, что этот источник молодости, открытый наукой, наделит человечество силой, здоровьем, волей, обновит его, сделает более совершенным.
В то утро Паскаль уединился в своей комнате, которая выходила на север и была затенена густой листвой платанов; ее скромная обстановка состояла из железной кровати, секретера красного дерева и большого письменного стола, где доктор держал ступку и микроскоп. Паскаль с бесконечными предосторожностями заканчивал сейчас изготовление очередной порции своей жидкости. Он уже истолок нервное вещество барана, развел его дистиллированной водой, и ему оставалось только сцедить и профильтровать полученный раствор. Наконец Паскаль получил маленькую бутылочку мутноватой жидкости опалового цвета, отливающего голубым, которую он долго рассматривал на свет, словно у него в руках была кровь, предназначенная для обновления и спасения всего мира.
Легкий стук в дверь и настойчивый голос оторвали доктора от его раздумий.
– Что же это, сударь, уже четверть первого, разве вы забыли, что пора завтракать?
Внизу, в прохладной столовой, его давно ждал завтрак. Все ставни, кроме одного, были закрыты. В столовой, светлой комнате с жемчужно-серыми деревянными панелями, оживленными синим бордюром, стояли обеденный стол, буфет, стулья, вероятно, составлявшие когда-то часть той обстановки в стиле ампир, которая была разбросана теперь по другим комнатам; светлые стены еще резче подчеркивали густой цвет красного дерева. Всегда тщательно начищенная висячая лампа из полированной меди горела как солнце; а на стенах цвели четыре огромных букета – левкои, гвоздики, гиацинты, розы, нарисованные пастелью.
Вошел сияющий Паскаль.
– А, черт побери! Я совсем заработался, мне не терпелось кончить. Но зато я добыл ее наконец совсем свеженькую и на сей раз идеально чистую! С ней можно творить чудеса!
И он показал пузырек, который захватил с собой в пылу работы. Только сейчас он заметил, что Клотильда держится натянуто, молчит и не улыбается. Глухая досада, что ей пришлось так долго ждать Паскаля, вновь пробудила в ней враждебность, – она еще утром сгорала желанием броситься ему на шею, а сейчас замкнулась в себе и стояла неподвижно, словно окаменела.
– Так, так! – сказал он, не утрачивая бодрого расположения духа. – Мы все еще дуемся! Нехорошо! Значит, тебя не приводит в восторг мое колдовское зелье, воскрешающее мертвых?
Он уселся за стол, и девушка, заняв место напротив него, ответила нехотя:
– Ты знаешь, учитель, я всегда восхищаюсь тобой… Только мне хотелось бы, чтобы и другие разделяли мое восхищение… Но смерть бедняги Бутена…
– Знаю, знаю, о ком ты говоришь, – воскликнул он, не дав ей кончить, – об этом несчастном эпилептике, умершем от внутреннего кровоизлияния. Ладно, раз ты не в духе, не будем больше касаться этого: ты только сделаешь мне больно и испортишь весь день.
К столу были поданы яйца всмятку, котлеты, сливки. Снова наступило молчание, и хотя Клотильда продолжала дуться, она уписывала еду за обе щеки. Она любила поесть и не считала нужным это скрывать кокетства ради. Доктор волей-неволей рассмеялся и заметил:
– Меня успокаивает, что у тебя хороший аппетит… Мартина, подбавьте-ка барышне еще хлеба!
Мартина, по установившемуся обычаю, прислуживала им, без церемоний наблюдая, как они едят, иногда даже вступала с ними в беседу.
– Сударь, – сказала она, нарезав хлеб, – мясник принес счет. Оплатить?
Подняв голову, Паскаль взглянул на нее с удивлением.
– Почему вы меня спрашиваете? Вы ведь всегда оплачиваете счета без моего ведома.
Деньгами и в самом деле распоряжалась Мартина. Капитал Паскаля, помещенный у плассанского нотариуса, г-на Грангийо, приносил кругленькую сумму в шесть тысяч франков. Каждые три месяца на руках у служанки оказывалось полторы тысячи франков; она расходовала их с наибольшей выгодой для семьи, делала все покупки и сама за все платила, наводя при этом строжайшую экономию; и скупость Мартины служила поводом для неистощимых шуток. Клотильда тратила очень мало, да и к тому же не располагала собственными деньгами. А доктор брал на карманные расходы и на опыты из тех трех-четырех тысяч франков, которые все еще зарабатывал ежегодно. Таким образом, в ящике его секретера скопилось немало золота и банкнот, но точной цифры он и сам никогда не знал.
– Конечно, сударь, плачу по счетам я, – возразила служанка, – но лишь в тех случаях, когда сама покупаю продукты; на этот же раз сумма очень велика, и все из-за этих ваших мозгов, которые поставляет мясник…
Доктор резко ее прервал:
– Только этого не хватает! Неужели и вы тоже ополчились против меня? Нет, нет, это уж слишком! Вчера вы обе очень меня огорчили, и я не на шутку рассердился. Пора положить этому конец, я вовсе не желаю, чтобы наш дом превратился в ад… Две женщины против меня одного, да вдобавок вы ведь единственные, кто меня любит! Право же, хоть беги от вас куда глаза глядят!
Он не сердился, он шутил, хотя дрожь в голосе выдавала его волнение. Со свойственным ему веселым добродушием он добавил:
– Если вы, голубушка, опасаетесь, что в этом месяце не сведете концы с концами, скажите мяснику, пусть пришлет мой счет отдельно… Будьте спокойны, я не попрошу вас добавлять из своего кармана, ваши неприкосновенные сбережения останутся целы.
Это был намек на маленький личный капитал Мартины. Получая ежегодно в течение тридцати лет четыреста франков жалованья, она заработала двенадцать тысяч, ограничивая собственные расходы самым необходимым. И сумма ее сбережений, почти утроенная благодаря приросту процентов, составляла теперь около тридцати тысяч франков, которые она не поместила у г-на Грангийо из какого-то каприза, из желания держать свои деньги отдельно. Впрочем, они приносили ей солидный доход.
– Мои неприкосновенные сбережения – это честно заработанные деньги, – сказала она с важностью. – Но вы правы, сударь, я попрошу мясника посылать вам отдельный счет, ведь мозги, что он поставлял, не для моей, а для вашей кухни.
Эта перепалка вызвала улыбку Клотильды, – ее всегда забавляло подшучивание над скаредностью Мартины, и завтрак закончился более весело. Доктор предложил пить кофе под платанами, говоря, что хочет подышать свежим воздухом после проведенного взаперти утра. И кофе подали на каменный столик возле фонтана. Как там было хорошо, в тенистом уголке, у прохладной журчащей воды, меж тем как повсюду кругом – в сосновой роще, на току, в комнатах – стояла нестерпимая духота.
Паскаль, удовлетворенно поглядывая на склянку с нервным веществом, которую он поставил на стол, начал притворно ворчливым тоном:
– Итак, сударыня, вы не верите в мой животворный эликсир, а верите в чудеса!
– Учитель, – ответила Клотильда, – я верю, что нам не дано постичь всего.
Он сделал нетерпеливое движение.
– Но нам надо все постичь… Пойми же, маленькая упрямица, что наука не знает ни одного нарушения незыблемых законов, управляющих вселенной. Только человеческому разуму удавалось до сих пор вторгаться в них. Укажи мне чью-то разумную волю, чье-то преднамерение вне реального мира. Все – здесь, и нет другой воли, кроме силы, побуждающей все к жизни, жизни, которая непрестанно развивается и совершенствуется.
Энергично взмахнув рукой, он встал, и в нем чувствовалась такая внутренняя сила, что девушка смотрела на него, дивясь, как моложаво его лицо под шапкой седых волос.
– Хочешь, я изложу тебе мой символ веры, если уж ты обвиняешь меня в том, что я отвергаю твой… Я верю, что будущее человечества – в завоеваниях разума, вооруженного наукой. Я верю, что научные поиски истины и есть тот единственный высший идеал, к которому должен стремиться человек. Я верю, что вне сокровищницы истин, добытых шаг за шагом, однажды навсегда, все – иллюзия и тщета. Я верю, что, познавая все больше и больше, человек приобретет безмерную власть и если не счастье, то, по крайней мере, ясность духа… Да, я верю в конечное торжество жизни.
И жестом еще более широким он обвел безграничные светлые дали, будто хотел призвать в свидетели озаренные солнечным пламенем поля, где бурлили животворные соки.
– Пойми же, дитя, что жизнь – это непрестанное чудо. Раскрой глаза, погляди!
Она покачала головой.
– Они раскрыты, но я не вижу всего… Это ты, учитель, упрямец, если не хочешь признать, что там, по ту сторону жизни, есть что-то неведомое, чего ты никогда не постигнешь… Я знаю, ты слишком умен, чтобы не понимать. Только ты не хочешь воздать должное непостижимому и отстраняешь это непостижимое, чтобы оно не мешало твоим исследованиям… Сколько бы ты ни твердил, что не надо принимать в расчет таинственное, что следует идти от известного к завоеванию неизвестного, я… я этого не могу! Таинственное тотчас заявляет о себе и непрестанно меня волнует.
Он слушал ее, улыбаясь, счастливый, что она оживилась, и погладил ее белокурые локоны.
– Да, да, я знаю, что ты такая, как все, и не можешь жить без иллюзий и обмана… Ну, ничего, в конце концов мы все же поймем друг друга. Только береги свое здоровье, в здоровье залог мудрости и счастья.
Затем, переменив тему, добавил:
– Послушай, идем все-таки со мной, ты поможешь мне в моем чудотворном походе… Сегодня четверг – день, когда я навещаю больных. Лишь только спадет жара – мы отправимся вместе!
Сначала она отказалась, опасаясь, чтобы он не принял ее согласие за уступку, но, увидев, как он огорчился, сдалась. Она всегда сопровождала Паскаля, когда он отправлялся к больным. Они еще посидели под платанами, а потом доктор ушел к себе переодеться. Вернувшись в сюртуке и в атласном цилиндре с широкими полями, он сказал, что хорошо бы запрячь Добряка – лошадь, на которой он уже четверть века ездил к пациентам. Но бедный старый коняга ослеп, и из любви к нему и в благодарность за его верную службу его теперь почти не беспокоили. Глаза у него стали мутные, ноги скрючило ревматизмом. В этот день Добряк совсем расхворался. Доктор и Клотильда, зайдя в конюшню, громко чмокнули его в морду и пожелали ему хорошенько отдохнуть на охапке свежей соломы, принесенной служанкой. Сами же они решили отправиться пешком.
Клотильда так и осталась в белом с красными горошинами полотняном платье и только надела белую соломенную шляпку, украшенную букетиком сирени; ее большие глаза, нежное розовое лицо, затененное широкими полями, были полны очарования. Они шли под руку: Клотильда, тоненькая, стройная, юная, и сияющий Паскаль в ореоле своих седин, которые, казалось, подчеркивали моложавость его лица, Паскаль, еще настолько сильный, что поднимал девушку на руки, если приходилось перепрыгивать через ручейки. При виде их все улыбались, оборачивались, провожая их взглядом, так они были красивы и веселы. И сегодня, когда они подходили к Плассану по Фенуйерской дороге, кумушки у городских ворот примолкли. Можно было подумать, что это шествует один из тех древних царей, которых изображают на картинках, могущественных и добрых царей, не знающих старости, ибо их сопровождает прекрасная как день девушка, чьи цветущая юность и покорность придают им силы.
Они повернули на широкий, обсаженный деревьями проспект Совер, чтобы выйти затем на улицу Банн, как вдруг их остановил молодой брюнет лет тридцати.
– Вы совсем забыли обо мне, учитель. А я жду не дождусь вашей статьи о чахотке.
Это был доктор Рамон, два года тому назад обосновавшийся в Плассане, где приобрел отличную практику. В расцвете лет, красавец и баловень женщин, он, к счастью, обладал здравым смыслом и достаточной рассудительностью.
– А, это вы, Рамон! Здравствуйте… Совсем я вас не забыл. Виновата эта гадкая девочка, я дал ей еще вчера переписать мою заметку, а она до сих пор к ней не притронулась.
Молодые люди обменялись искренним дружеским рукопожатием.
– Здравствуйте, Клотильда.
– Здравствуйте, Рамон!
Когда за год перед тем девушка заболела тифозной горячкой, к счастью, оказавшейся неопасной, доктор Паскаль совсем потерял голову, начал даже сомневаться в собственных познаниях и призвал молодого собрата, чтобы тот помог ему, вселил в него уверенность. С тех пор между всеми тремя установились непринужденные товарищеские отношения.
– Вы получите заметку завтра утром, обещаю, – сказала Клотильда, улыбаясь.
Рамон проводил их еще немного, до угла улицы Банн, где начинался старый квартал и жили пациенты Паскаля. И в том, как Рамон с улыбкой склонился к Клотильде, чувствовалась медленно созревавшая и еще не высказанная любовь, которая терпеливо ожидает часа, назначенного для самой благоразумной из всех развязок. Впрочем, Рамон почтительно слушал и доктора Паскаля, работами которого восхищался.
– А знаете, друг мой, я как раз направляюсь к госпоже Гирод. Помните ее? Она вдова, ее муж-дубильщик пять лет тому назад умер от чахотки. У них двое детей: Софи, которой скоро исполнится шестнадцать, – к счастью, за четыре года до смерти ее отца по моему настоянию девочку отправили в деревню, к тетке, – и сын, Валентен, двадцати одного года. Из любви к сыну мать заупрямилась и оставила его дома, несмотря на то что я пугал ее всевозможными страшными последствиями. Вот и судите, прав ли я, утверждая, что дети наследуют от чахоточных родителей не самую болезнь, а только предрасположенность к ней, когда ребенок становится особенно восприимчив к заражению чахоткой? Что же мы видим? Валентен, который жил в ежедневном общении с отцом, сейчас поражен чахоткой, а Софи на деревенском воздухе обрела цветущее здоровье. – И он добавил с торжеством: – Все же, быть может, мне удастся спасти и Валентена; с тех пор как я делаю ему впрыскивания, он прямо на глазах возвращается к жизни, прибавляет в весе. Вот увидите, Рамон, вы тоже придете, неизбежно придете к моим впрыскиваниям…
– Я и не спорю! Вы же знаете, я разделяю ваши взгляды, – сказал, прощаясь, молодой человек и пожал руки обоим.
Оставшись одни, Паскаль и Клотильда прибавили шагу и вышли на улицу Канкуэн – одну из самых узких и тесных улочек старого квартала. Даже в этот жаркий солнечный день здесь стоял синеватый сумрак и было сыро, как в погребе. В нижнем этаже одного из домов жила Гирод вместе со своим сыном Валентеном. Худая, истощенная вдова открыла им дверь; она страдала медленно развивающейся болезнью крови. С утра до вечера она огромной бараньей костью колола миндаль на большом камне, зажатом между колен. Это занятие кормило всю семью, так как Валентен давно был вынужден бросить работу. Но сегодня Гирод все же улыбнулась, завидев доктора, ее сын только что с большим аппетитом съел котлету, а уже многие месяцы он не позволял себе подобного пиршества. Сам пациент, чахлый, с редкими волосами и бородкой, с выдающимися скулами и восковым лицом, окрашенным болезненным румянцем, так же как и мать, устремился навстречу доктору, чтобы показать, какой он молодец. Клотильду тронул прием, оказанный Паскалю, которого встречали как спасителя, как долгожданного мессию. Эти бедные люди пожимали руки доктору, готовы были целовать ему ноги, и глаза их светились благодарностью. Стало быть, доктор все может, он – добрый бог, воскрешающий мертвых. Паскаль тоже смеялся ободряющим смехом, видя, как успешно проходит лечение. Конечно, больной был далек от выздоровления, может статься, лечение только подстегивало его, так как от доктора не укрылось, что Валентен возбужден, что его лихорадит. Но продлить ему жизнь хоть немного – это тоже чего-нибудь да стоит! Пока Паскаль делал больному очередное впрыскивание, Клотильда, отвернувшись, стояла у окна; когда же они уходили, она заметила, что Паскаль оставил на столе двадцать франков. Ему часто случалось платить своим больным, вместо того чтобы получать от них за визиты.
Навестив еще трех пациентов в старом квартале, они зашли затем к одной даме в новом городе. Когда же они снова очутились на улице, Паскаль предложил:
– Послушай, если ты еще в силах, девочка, прежде чем заглянуть к Лафуасам, давай пройдемся до Сегирана и проведаем Софи, она живет у своей тети. Вот было бы славно!
Оставалось пройти всего три километра – чудесная прогулка в эту солнечную погоду. Клотильда охотно согласилась и, забыв о ссоре, чувствовала себя счастливой, что идет под руку с Паскалем, что он рядом. Было пять часов, косые лучи солнца золотым покрывалом окутывали все вокруг. Но как только доктор и Клотильда вышли за пределы Плассана, им пришлось проделать часть пути по обширной выжженной равнине на правом берегу Вьорны. Недавно прорытый канал, воды которого должны были преобразить изнывающий от жажды край, еще не орошал этой равнины; в тусклом солнечном мареве до самого горизонта простирались участки красноватой и желтой земли, засаженной только хрупкими миндальными деревьями и карликовыми оливами. Оливы, которые постоянно подравнивали и подстригали, словно в знак протеста, страдальчески раскинули в разные стороны свои кривые ветви. Вдали, на невозделанных склонах виднелись только белесые пятна бастид, прятавшихся кое-где за ровной шеренгой черных кипарисов. И все же огромная безлесная равнина, вся в широких складках резко окрашенной, бесплодной земли, сохраняла прекрасные классические очертания и строгое величие. А на дороге лежала пыль толщиной в двадцать сантиметров, белая, как снег, пыль, которая при малейшем дуновении ветерка вздымалась большими клубами, оседая белым налетом на фиговых деревьях и кустах ежевики по обе стороны дороги.
Клотильда забавлялась, словно ребенок, прислушиваясь к тому, как под ее маленькими ногами скрипит эта пыль; желая уберечь Паскаля от солнца, она заботливо раскрыла над ним зонтик.
– Солнце светит тебе прямо в глаза! Иди левее!
Но он выхватил у нее зонтик и понес его сам.
– Дай лучше мне, у тебя рука устанет! Но вот, кстати, мы и пришли!
На выжженной солнцем равнине уже виднелся зеленый островок – настоящая большая роща. Это и был Сегиран – поместье, где выросла Софи у своей тетки Дьедонне, жены сыромятника. Везде, где только пробивался какой-нибудь источник, какой-нибудь ручеек, на этой раскаленной почве разрасталась пышная зелень – густая тень становилась еще гуще, а чудесные уединенные дорожки еще прохладнее. Здесь росли могучие платаны, каштановые деревья, молодые вязы. Паскаль и Клотильда углубились в чудесную дубовую аллею.
Когда они подошли к ферме, крестьянка, ворошившая на лугу сено, бросила вилы и подбежала к ним. Это была Софи, узнавшая доктора и «барышню», как она называла Клотильду. Она боготворила их обоих и теперь стояла, смутившись, не спуская с них глаз и не умея высказать благодарность, переполнявшую ее сердце. Небольшим ростом, выдающимися скулами и бесцветными волосами она походила на своего брата Валентена; но в деревне, вдали от чахоточного отца, она расцвела, обрела уверенную поступь, щеки ее округлились, волосы стали гуще, а красивые глаза утратили болезненное выражение и светились сейчас признательностью. Подошла и тетушка Дьедонне, также ворошившая сено. Она еще издали приветствовала гостей с провансальской грубоватостью:
– А, это вы, господин Паскаль, а вы нам совсем и не нужны! У нас нет больных!
Доктор, который затем и пришел сюда, чтобы полюбоваться этим радующим взор здоровьем, ответил ей в тон:
– Надеюсь! И все же эта девица должна поставить за мое да и за ваше здоровье толстенную свечу!
– Что верно, то верно! Она знает это, господин Паскаль, и каждый день твердит, что, не будь вас, она была бы сейчас похожа на своего брата, бедняжку Валентена.
– Ба! Мы и его вылечим. Валентену уже лучше. Я только что был у него.
Софи схватила доктора за руки, крупные слезы показались у нее на глазах. Она только прошептала:
– О, господин Паскаль!
До чего же его любят здесь! И Клотильда почувствовала, как от этой всеобщей любви к Паскалю растет и ее нежность к нему. Они пробыли в Сегиране недолго, непринужденно болтая в живительной тени зеленых дубов. Затем направились обратно в Плассан; по пути им нужно было навестить еще одного пациента.
Это был хозяин захудалого, побелевшего от дорожной пыли кабачка, стоявшего на скрещении двух дорог. Напротив кабачка незадолго перед тем соорудили паровую мельницу, использовав старинные постройки Параду – владенья, сохранившегося от прошлого века. И кабатчик Лафуас умудрялся сводить концы с концами благодаря рабочим мельницы и крестьянам, привозившим на помол свое зерно. По воскресеньям у него бывали еще другие клиенты – немногочисленные жители соседней деревушки – Арто. Но его преследовала неудача: уже три года он еле волочил ноги, жалуясь на боли, и доктору постепенно стало ясно, что это начало паралича. Лафуас продолжал упрямиться, не желал нанимать служанку, ходил, держась за стулья, но все-таки сам прислуживал посетителям. Ему стало несколько лучше после десяти впрыскиваний, и он уже кричал повсюду, что выздоровел.
Теперь он стоял в дверях, большой и сильный, его красное лицо пылало под шапкой огненно-рыжих волос.
– А я вас поджидаю, господин Паскаль! Подумайте только, вчера я разлил две бочки вина по бутылкам и совсем не устал!
Клотильда присела на каменную скамейку во дворе, а Паскаль вошел в дом, чтобы сделать Лафуасу впрыскивание. До Клотильды долетали их голоса: кабатчик, крайне чувствительный к боли, несмотря на свою крепкую мускулатуру, жаловался, что впрыскивания болезненны: но, конечно, всякое вытерпишь ради того, чтобы быть здоровым. Потом он начал просить доктора выпить стаканчик вина, да и барышне не следует обижать его отказом, пусть она отведает сиропа. Он вынес на улицу столик, и им пришлось чокнуться с хозяином.
– За ваше здоровье, господин Паскаль! И за здоровье всех несчастных, которые могут благодаря вам снова радоваться жизни!
Клотильда улыбалась, вспоминая сплетни, переданные ей Мартиной о папаше Бутене, которого будто бы погубил доктор. Выходит, что Паскаль убивает не всех своих пациентов, даже напротив, его метод лечения совершает настоящие чудеса. Она вновь обретала веру в своего учителя, и ее сердце наполнялось горячей любовью к нему. Когда они покинули Лафуаса, она уже не рассуждала больше. Паскаль мог схватить, унести ее, располагать ею по своему усмотрению.
Но за несколько минут до ухода, сидя на каменной скамье и глядя на паровую мельницу, она припомнила одну полузабытую историю. Не здесь ли, не на этой ли мельнице, ныне потемневшей от угля и запорошенной мукой, разыгралась некогда драма великой любви? В памяти Клотильды воскресали подробности, рассказанные Мартиной, случайные намеки самого доктора – все перипетии трагической любви ее двоюродного брата, аббата Сержа Муре, тогда священника в Арто, и прелестной дикарки, обитавшей в Параду.
Вот почему, когда они снова вышли на дорогу, Клотильда остановилась, указав рукой на унылую пустошь, где торчало жнивье, стелились сорняки, рядом чернели невозделанные участки.
