Эмиль Вейцман
Как взрыв сверхновой
Клон
1
Моя двоюродная сестра Алевтина терпеть меня не могла. Я прекрасно чувствовал это, чувствую и сейчас. До сих пор не могу понять причину ее неприязни ко мне. Ничего плохого я ей не сделал, скорее наоборот, помогал, как мог; правда, не столько ей, сколько ее матери, моей тетке Александре. Тетя Саша очень меня любила, и я отвечал ей полной взаимностью.
Алевтина (Алевтина 1) была старше меня почти на пятнадцать лет, а это накладывало определенный отпечаток на мое к ней отношение – достаточно почтительное в детстве и юные годы и весьма сдержанное в годы зрелые, когда я понял, что сестра откровенно глупа и самое лучшее это поменьше с ней разговаривать и спорить. Все равно ей ничего не докажешь, если твое мнение противоречит ее взглядам. Ну а консенсуса, выражаясь по-современному, у нас почти никогда не наблюдалось.
Наши жизненные обстоятельства сложились, однако, таким образом, что мы оказались крепко привязанными друг к другу. Но разрешите сначала несколько слов о себе самом.
Я биолог, доктор наук, в прошлом сотрудник одного из московских академических институтов. Наука вообще и академическая наука в частности, переживают сейчас в России тяжелые времена. Наш институт исключением не являлся. Но лаборатория, которой я руководил, была на плаву – благодаря жирному иностранному гранту, присужденному нам при условии: в разрешении проблемы должны участвовать американские исследователя, направленные на работу в Россию на время осуществление проекта. Вы, вероятно, удивляетесь – американцы? В Россию? Они что, у себя не могли исследования провести? Да, не могли. Дело в том, что мы занимались клонированием, а в США с некоторых пор эксперименты по клонированию запрещены законом. По крайней мере клонирование людей. В России же и тогда и теперь можно если не все, то очень многое. Иными словами, не запрещено, стало быть, разрешено. Закона, запрещающего клонировать людей, насколько я знаю, в самом конце прошлого века не было. А как сегодня обстоят дела с подобного рода законом, мне не известно.
Проблем, конечно, оказалось навалом. Ну, во-первых, кто согласится стать донором? Ведь мало кому захочется увидеть своего двойника. В конце концов, человек-то не овца. Понимает, что к чему. Но не это главное. Главное в другом – каковы окажутся последствия для донора после рождения существа полностью генетически ему подобного? Во-вторых, кто согласится вынашивать этот самый клон?
Игорь Кац, сотрудник моей лаборатории, (снс и кбн), остряк неугомонный, как-то, еле сдерживая смех, предложил нашей лаборантке Наде Овечкиной, сто процентной девице двадцати девяти лет, взять на себя роль инкубатора. Но это, так сказать, первая половина предложения, была еще и вторая. Похлеще. На вопрос разъяренной девицы, уже не его ли иудейский клон она будет вынашивать, Игорек, нимало не смутившись, ответил:
– Саму себя вынашивать будешь, а девочку назовем Долли.
Улавливаете параллели: мама Овечкина, а дочка Долли – в честь первой овцы, рожденной на свет в Англии путем клонирования.
С Надюшей случилась истерика, наши дамы отпаивали ее чем-то, а с Кацем потом два месяца не здоровались. Впрочем, Игорю на это было глубоко наплевать… Сейчас он профессорствует в Америке. Большая знаменитость.
Ну так вот: кого клонировать? И кто вынашивать станет? В России, конечно, многое дозволяется, да только надо еще и согласного найти, даже за деньги. Кстати, много предложить мы не могли. Заплатишь больше, останется меньше на собственную зарплату, на оборудование, препараты и прочее, и прочее. Грант-то не резиновый, хоть и от дяди Сэма. Хочется побольше себе оставить и поменьше другому заплатить. А вообще-то он, как говорилось выше, жирный. По нашим российским понятиям.
Итак, надо было найти донора и, так сказать, подходящий инкубатор. Об инкубаторе я расскажу потом, а вот донором решила стать… моя двоюродная сестра Алевтина. Случилось все так.
Однажды она позвонила мне на работу и попросила заехать к ней вечером. Собственно, тон у сестры был такой, что просьба больше смахивала на приказание.
– Михаил! – сказала она. – Мне надо белье в прачечную отнести. Зайдешь сегодня вечером.
Алевтина замолчала, но чувствовалось, сказано не все. Я не ошибся.
– Сможешь?
Это «сможешь» прозвучало не столько просительно, сколько раздраженно – дескать, пока тебя допросишься о чем-нибудь, так и надобность отпадет в помощи твоей.
Услышав подобную просьбу-приказ, я поморщился, выдержал небольшую паузу и, сдерживая раздражение, спросил:
– Обязательно сегодня?
– А тебе что, тяжело? – последовал ответ.
– Было бы удобней завтра или послезавтра.
Новый ответ был вполне в духе моей сестрицы:
– Если не хочешь, так и скажи!
Я, конечно, был не совсем в восторге от перспективы тащить грязное белье в приемный пункт прачечной, но человеку надо было помочь, тем более, что я обещал тете Александре не бросать Алевтину, если она окажется вдруг в затруднительном, а то и вообще в беспомощном состоянии. Так что хочешь-не хочешь, а нести надо. Но на этот вечер у меня имелись другие планы, и менять их не хотелось. Пришлось, однако.
Прямо с работы я приехал к двоюродной сестре. Отнес грязное белье в приемный пункт прачечной, после чего принес назад пустую сумку и отдал Алевтине квитанцию.
– Когда готово будет? – спросила кузина.
– Через две недели.
– Долго канителятся. Ты что, не мог им сказать, чтобы поскорей сделали?
– Разговаривать с ними бесполезно.
– Такому, как ты, конечно. Непробивной ты, Михаил! Удивляюсь, как кандидатскую с докторской защитил! Удивляюсь!
В последние годы своей московской жизни Алевтина всему удивлялась. Оно и понятно. Уже несколько лет она почти не покидала своей квартиры из-за сильного ослабления зрения – глаукома обоих глаз, – а потому представление о жизни в России складывались у нее преимущественно из радиопередач. Но ведь одно дело информация, полученная по радио и по телевидению, и совсем другое дело текущая, ежедневная информация, почерпнутая из самой жизни.
Между тем, Алевтина принялась дальше развивать свою мысль относительно диссертаций:
– … Хотя чему тут удивляться. Вот моя подруга, Пушкина Ирина, ну ты знаешь ее, врач…
Я, конечно, знал.
– Так кáк она свою диссертацию сделала? Переписала несколько десятков историй болезни, вот тебе и научный труд.
– Как это переписала? – сказал я, стараясь не выдать своего раздражения. – Надо ведь материал проанализировать, обобщить его, выводы сделать.
Сестра с ходу завелась:
– Да какие там выводы и обобщения! Я что не знаю, как диссертации пишутся!?
Она, разумеется, знала, поскольку сама являлась кандидатом наук… педагогических. Одна моя знакомая, кандидат филологических наук, желая подчеркнуть некую значимость своей ученой степени, говаривала: «Есть еще и педагогические с политическими в придачу!». Науки, разумеется. Тем самым давалось понять – уровень «диссертаций», представленных на соискания ученой степени кандидата филологических наук, еще не самый низкий, не самый халтурный. Так вот, Алевтина была кандидатом педагогических наук. Не знаю, может быть, в сей дисциплине и вполне достаточно описать десять трудных детей и методы воздействия на них, хотя. полагаю, и тут бы анализ, обобщение и выводы не повредили бы делу.
«Да какие там выводы и обобщения!»
Да уж…
Я сидел и слушал разглагольствования моей родственницы, готовый задать вопрос, который традиционно задавал ей перед свои уходом:
– Тебе что-нибудь надо еще сделать?
И тут вдруг последовала просьба, услышать которую я уж никак не ожидал:
– Михаил! – сказала она. – Я тут намедни передачу по радио слушала… Про клонирование. Да как-то не очень поняла. Ты биолог вроде бы («вроде бы!» Как это вам понравится?!), не объяснишь ли, что к чему.
Услышав эту просьбу, я внутренне передернулся. И было от чего. Начну рассказывать, объяснять, а Алевтина станет перебивать меня своими дополнительными вопросами, доставать своими соображениями и, что самое неприятное, своими дурацкими гипотезами. Да-да, гипотезами из области клонирования. Моя сестричка весьма педагогично считала себя компетентной во всех областях человеческих знаний, по крайней мере в тех, о которых когда-то читала или же узнала из радиопередач. Но делать было нечего. Я принялся в популярной форме объяснять Алевтине суть клонирования, постепенно увлекся несмотря на бесконечные реплики кузины и сам не заметил, как начал рассказывать о собственной работе. И тут повествование мое было прервано вопросом, которого уж я никак не ждал:
– Михаил! – перебила меня Алевтина. – А почему бы тебе не клонировать меня?!
Вопрос двоюродной сестры поверг меня в тихое изумление.
– Чего молчишь? Слышал, что я сказала?
– Слышал, – подал я голос.
Алевтина между тем принялась развивать свою мысль:
– Ты же сам сказал: нужен донор и человек, согласный выносить и родить этого самого клона. Так или не так?
– Так.
– Да о чем ты думаешь?
Наверное, вид у меня был довольно отсутствующий, раз она задала мне подобный вопрос. А размышлял я вот о чем.
Конечно, донор нам очень был нужен, впрочем, и так называемый «инкубатор». Но в качестве донора моя двоюродная сестра?!… И так-то не ясны последствия нашего эксперимента, но неясность эта не носит никакого избирательного характера. Тут же неясные последствия касаются лично меня. Как прикажете относиться к Алевтине-прим, или как там еще ее называть? И потом, появится она на свет, и мне могут заявить: она же твоя родственница, вот и возись с нею. Возиться с нею будет мне малоприятно, поскольку любить меня она скорей всего не будет. Но с другой стороны «донорство» Алевтины имело и свои положительные стороны. Любит она меня, не любит, но я свою кузиночку знаю, как облупленную, а, стало быть, сравнение характеров «донора» и его клона представляло колоссальный научный интерес. И не только сравнение характера, но и сопоставление судеб. Последнее особенно завораживало меня, очень склонного к разного рода мистике и оккультным дисциплинам. Ну посудите, с одной стороны, у Алевтины-старшей (на древнеримский манер я именовал ее Алевтина-мажор) и у клона, Алевтины-младшей (Алевтины-минор), должны быть полностью идентичны так называемые линии рук, то есть линии на ладонях. С другой же стороны, сестра моя родилась «под одними звездами», а ее дубль должен появиться на свет совсем под другими светилами. Получается, согласно линиям рук у человека должна быть одна судьба, а по натальной карте (гороскопу) – совсем другая. Словом, было, о чем подумать…
Фраза сестры «Да о чем ты думаешь?» прервала мои размышления относительно житейских и научных перспектив клонирования родственницы, позволившей ей снова овладеть моим вниманием.
– Да о чем ты думаешь? – повторила Алевтина.
– О твоем предложении клонироваться, – ответил я.
– Ну и что надумала твоя умная головушка? – последовал новый вопрос, причем слово «умная», судя по тону сестрицы, прозвучало как бы в кавычках.
И тут, наверное, сам черт дернул меня за язык:
– Кажется, я согласен…
2
С «инкубатором» проблем у нас тоже не оказалось. Им согласилась стать… Надя Овечкина. Да-да, та самая девица-перестарок, которой наш лабораторный остряк Кац и порекомендовал выносить клона. Случилось все так.
На очередном рабочем совещании в лаборатории я поставил сотрудников в известность относительно желания моей двоюродной сестры клонироваться. Никто не возражал против ее кандидатуры. Закончив вопрос с донором, мы приступили к вопросу, связанному с так называемым инкубатором. Перед сотрудниками была поставлена мной генеральная задача: как можно скорей и во что бы то ни стало подобрать человека, согласного и способного выносить клон. Проблема вынашивания вроде б существенно упрощалась, так как фонд Кларка присудил нашему проекту дополнительный грант при условии, что бòльшая часть его пойдет на денежное вознаграждение рецепиенту. После совещания в мой кабинет зашла Надя Овечкина и сказала, что хочет поговорить. Я попросил ее присесть и вопросительно посмотрел на девицу, дескать, слушаю Вас.
В ответ на мой немой вопрос Надя разрыдалась.
Я с досадой подумал про себя:
«Наверное, снова этот Кац что-нибудь брякнул ей!».
Но на этот раз я ошибся – наш остряк был тут совершенно ни при чем.
Проплакав минуты три, Овечкина неожиданно выплеснула мне в лицо:
– Михаил Арсентьевич! Я согласна выносить клон!
Помнится, я хотел задать Овечкиной какой-то вопрос, да не успел: она снова разрыдалась, а между всхлипами объяснила мне генеральные причины своего решения:
– Я некрасивая… Никто не глядит на меня… Никому я не нужна… А так у меня ребеночек будет… Дочка… И деньги будут… А то порой на хлеб не хватает… И одеться хочется… Жизнь-то проходит… Я крепкая, сильная…
Надя с собачьей надеждой глядела на меня.
«А почему бы и нет, – подумалось мне. – Сбита девица действительно крепко, а, главное, этот самый клон, если он, конечно, появится на свет, не свалится на меня одного».
– Хорошо, Надежда Ивановна, – сказал я. – Над вашим предложением стоит подумать. И серьезно.
Лицо Овечкиной осветилось радостью:
– Михаил Арсентьевич! Да что тут думать? Я крепкая, сильная. Буду любить ребенка всей душою. Честное слово! А то я давно хотела из детдома взять… Девочку… На воспитание… Да боязно немного: Бог его знает, кто у нее родители. Может, пьянь какая. А тут все ясней ясного. Да и вы ребенку не посторонним будете.
Это уж точно. Посторонним ему я никак быть не мог. То ли двоюродный брат, то ли… что-то вроде двоюродного дяди. Пойди разберись. Может, и не кисель, но уж никак не седьмая вода.
– Хорошо, Надя, – ответствовал я. – Подумаем.
Впрочем, чего тут думать было – вариант казался идеальным. Или почти таковым. О доноре известно все. Рецепиент физически вполне подходящий, более того, согласна взять будущего ребенка на воспитание, а главное – сотрудница нашей лаборатории. Стало быть, и в семье ребенок будет, и научные исследования, с ним связанные, получат режим наибольшего благоприятствовавния. Короче, я недолго думал. Сотрудники, включая американских коллег, Надину идею приняли на ура. С каждым из членов нашей лаборатории относительно предложения Овечкиной я переговорил. В подробности вдаваться не стану, скажу лишь, что самым серьезным образом предупредил нашего остряка Каца – отныне никаких шуточек в Надин адрес: как-никак речь идет не только об удаче или неудаче всего научного эксперимента (и какого!), но и о здоровье будущего ребенка и его… Господи! Как же Надю величать по отношению к Алевтининому клону? И мать и не мать! Не инкубатором же! Буду звать матерью – ведь если Овечкина удочерит ребенка, значит, она ему мать… Словом, Игорь был серьезно предупрежден:
– Кац! – сказал я. – Чтоб никаких шуточек ни в адрес Овечкиной, ни в адрес будущего ребенка!
– Дочери полка, или, точнее, лаборатории, – не удержался Игорь.
– Вот именно, – сказал я в ответ. – И пусть это будет твоя последняя шуточка по данному поводу. Это приказ!
– Слушаюсь, шеф!
Кац щелкнул каблуками, взял под козырек некой воображаемой фуражки и, повернувшись кругом, покинул мой кабинет…
Надо дать ему должное – Игорь честно выполнил мой приказ, вернее, настоятельное пожелание…
3
События далее развивались с одной стороны в полном соответствии с законами природы (во всяком случае, как мы их понимаем), с другой же стороны… если и логично, то исключительно с точки зрения эзотерического буддизма и оккультных дисциплин.
Когда Надя Овечкина была где-то на конце второго месяца, внезапно ушла из жизни Алевтина-мажор. Ее ухода ничто вроде бы не предвещало… Да, тут я должен оговориться. Учитывая чрезвычайную важность эксперимента, нами были поставлены под особый медицинский контроль как Надя Овечкмна, так и моя двоюродная сестра. Наша лаборатория пополнилась еще двумя американскими специалистами – врачами. Они-то и контролировали состояние здоровья будущей матери и донора. Из Соединенных Штатов были доставлены все необходимое медицинское оборудование и все нужные лекарстственные препараты, включая самые дорогие. Учитывая ситуацию в России, было решено: рожать Надежда будет в Америке…
Так вòт, ничего не предвещало ухода Алевтины из этого мира, Накануне своего ухода она подверглась очередному медицинскому обследованию, которое не обнаружило никакого ухудшения здоровья, имело место даже некоторое его улучшение. И вдруг на следующий день сестра позвонила мне на работу и потребовала:
– —Михаил! Приезжай немедленно! Слышишь, немедленно! Мне очень плохо.
– Когда я приехал, то есть я и двое американцев, она была скорее без сознания, чем в сознании. Собрав последние свои силы, Алевтина прошептала:
– Завещание… завещание… Я распорядилась…
На большее ее уже не хватило. Израсходовав остаток душевной и физической энергии на эти несколько слов, сестра полностью потеряла сознание и вскоре испустила дух. Как ни старались американские медики, но вернуть ее к жизни не удалось. Осталось констатировать смерть. Сначала это сделали американцы, потом врачи скорой помощи, вызванной мною…
Итак, похоже, имелось завещание. Вообще-то ничем особо ценным, кроме квартиры, Алевтина не владела. Квартира же была недурна – двухкомнатная, в кирпичном доме и в хорошем районе, – и стоила изрядных денег. Но кому же она была завещана?
Впрочем, этот вопрос стал волновать меня потом, а на первых порах меня волновали вопросы погребальные и… научные. С погребальными, полагаю, все ясно. А вот о науке требуется сказать пару слов.
Ну, конечно, провели вскрытие, которое установило смерть от острой сердечной недостаточности. Американцы, присутствующие при вскрытии в морге, сказали мне потом, что не поручились бы за подобный диагноз. Подозреваю, «острая сердечная недостаточность» была своего рода дежурным диагнозом, то есть настоящей причины смерти установить не удалось, но патологоанатому что-то ведь надо написать в справке относительно этих самых причин. Вот и написали – острая сердечная недостаточность. Дальше – больше. Требовалось снять рисунок линий с обеих ладоней усопшей. Собственно, сделать это надо было еще при жизни Алевтины-мажор, но сестра была настроена категорически против всей этой чертовщины, так она даже и взглянуть на свои ладони не позволила. В ответ на мою просьбу разрешить сделать это, она обычно не без яда говорила:
– Ты кто? Ученый или нанайский шаман?! Если шаман, поезжай за полярный круг!
Так вот, после ухода моей двоюродной сестры обнаружилось: линии на обеих ладонях исчезли; их словно стерли, как стирают с магнитного диска компьютерную программа, ставшую ненужной. Я неспроста сравнил линии на ладонях рук с компьютерной программой. Согласно моей гипотезе, эти линии являются своего рода жизненной установкой для данного индивида. Но установка эта носит не фатальный характер, когда со стопроцентной вероятностью все должно произойти именно так и не иначе. В большинстве случаев могут иметь место варианты с разной степенью осуществимости тех или иных событий. К тому же в течение жизни линии на ладонях рук могут и претерпевать изменения, порой и очень заметные. А это означает: жизненный путь человека корректируется.
Могут спросить: а кто же предопределяет программу человека? Кто предопределяет его судьбу? Я затрудняюсь с ответом на подобный вопрос, хотя мог бы прочесть курс лекций на эту тему, изложив взгляды различных религиозных философов на бытие человеческое. Беда только в том, что один говорит одно, а другой – другое. Пойди тут разберись…
Как-то в голову мне пришла интересная мысль после прочтения библейского сказания о Вавилонской башне. Бог, как вы помните, не желая, чтобы она была закончена и люди достигли неба, поразил строителей башни многоязычием. Так вот, может быть, высшая сила, управляющая миром и не желающая, чтобы люди дошли до понимания сущности своего бытия, специально ниспослала им несколько мировых религий, каждая из которых по-своему трактует как судьбы рода человеческого в целом, так и каждой личности в отдельности? Скажу лишь одно. Я не думаю, чтобы судьба человека была строго предопределена от его первого до его последнего вздоха. Не думаю. Конечно, может иметь место и такое, но это скорее исключение, чем правило. В основном же существует некий баланс, для каждого человека свой, между жесткой предопределенностью и неопределенностью, так сказать, соотношение между «сделай так» и «делай, что хочешь». И это соотношение в процессе жизни человеческой может меняться, иногда и весьма существенно…
Но я, кажется, очень уж сильно ударился в бытийное философствование, хотя куда от него денешься, если занят клонированием человеческого существа.
Итак, Алевтина-мажор умерла, а Надя Овечкина через семь с небольшим месяцев после смерти физического тела моей двоюродной сестры родила… ее вновь. Я сознательно пишу «родила ее вновь», ибо жизнь новорожденной оказалась в какой-то степени естественным продолжением жизни умершей, если только тут возможно говорить о смерти в полном смысле этого слова. Но об этом после…
Конечно, после рождения клона много чего случилось, и я расскажу об этом, но сначала о том, что предшествовало рождению Алевтины-минор. Начну с Алевтининой квартиры. Квартира была приватизирована, но кто ее унаследовал? Кому она завещана? Сестра же так и не успела сказать мне главного – где завещание. Его требовалось отыскать во что бы то ни стало и не поздней, чем через полгода после смерти завещателя. В противном случае наследства можно было и лишиться – ведь у моей двоюродной сестры самым близким родственником являлся я, но в совсем недавние времена в России по закону двоюродные братья и сестры наследниками по закону не являлись, если, конечно, не упомянуты в завещании.
Так вòт, где же оно? Я принялся обшаривать квартиру. Да пойди найди лист бумаги формата А4, если он как следует припрятан. Ничего с наскоку не обнаружив, я приступил уже к тщательным поискам документа. Перелистал все книги (а в доме их находилось сотен пять), перерыл все бумаги в письменном столе и книжных шкафах, перевернул сверху до низу все старое барахло в чулане и на антресолях. Ничего!
В процессе поисков я много чего нашел, в частности, стопку толстых тетрадей в дерматиновых обложках, перевязанных бечевкой. Я, конечно, все их перелистал. Завещания в них не обнаружилось, но обнаружилось нечто, лично меня касающееся. Тетради оказались дневниками – вот бы никогда не подумал, что Алевтина вела дневник. Поначалу его содержимое мало меня интересовало, но, когда в поисках проклятого документа я вконец выбился из сил и решил передохнуть, мне вдруг пришла в голову интересная мысль; а в дневниках могут быть зафиксированы разного рода события, в которых действующим лицом выступаю и я. Интересно, как Алевтина осветила их. В конце концов я приступил к чтению дневников моей сестры. Много интересного узнал я из них и много для себя неприятного. При жизни своей Алевтина-мажор почти не скрывала своей неприязни ко мне, но я никак не думал, что неприязнь эта была столь сильна. Правильней было бы сказать, сестра меня не переваривала, терпеть не могла, и свое отношение ко мне сдерживала из последних сил, но полностью сдержать не могла. В результате ее отвращение выплескивалось наружу заметно ослабленным и воспринималось в качестве всего лишь неприязни…
Временами очень хотелось прекратить знакомство с дневниками, собрать все тетради, крепко перевязать их бечевкой и засунуть куда-нибудь подальше с глаз долой. Иногда я прерывал чтение – на несколько дней, а то и на пару недель, – но в конце концов не выдерживал и вновь принимался читать, читать…
Странное чувство владело мной при этом. Возможно, оно было сродни в какой-то степени с ощущением одного моего знакомого, ныне давно покойного, при виде… Владимира Владимировича Маяковского, явившегося в Политехнический музей, чтобы читать свои стихи. Во-первых, одежда поэта. Нет, нет… времена оранжевой кофты и морковки в петлице остались в прошлом. На смену им пришли шикарный костюм, надраенные туфли, яркий галстук и трость. Но все это, во-первых… А, во-вторых,.. Во-вторых, манера поведения – вызывающая, почти наглая…
– Понимаешь, Михаил! – говорил мне мой рассказчик. – И противно и оторваться не можешь. Как от порнографической открытки.
Сдается мне, Алевтина-мажор была чем-то вроде Маяковского, конечно, без его поэтического дара. Владимир Владимирович работал, разумеется, на публику, а моя сестра на саму себя и, возможно, на будущего читателя своих дневников. И как великий поэт публично громил с эстрады своих противников, не очень стесняясь в выражениях, так и моя кузина время от времени громила меня на страницах своих дневников. Я что-то сделал, что-то сказал, а она высказывалась по этому поводу письменно, откровенно… несправедливо… И почему-то всегда при этом касалась наследования своего имущества, жилья, в частности. Вот, например, запись от июля 1975 года:
«Воскресенье. Вечер. С утра чувствую себя плохо. Некстати. Поехать к дяде с тетей не смогла. Пришлось весь день сидеть дома.
В два часа дня, как всегда по воскресеньям, заявился Михаил и начал разглагольствовать относительно положения в стране. Заспорил с мамой. Господи, до чего же он мне осточертел! Я заперлась в своей комнате, заткнула уши ватой и попыталась заснуть. Куда там. Его голос мертвого разбудит. Прямо-таки труба Архангела в день Страшного суда.
Часов в пять ушел наконец-то. А вскоре позвонила Надежда Викентьевна. Старушки долго беседовали по телефону. Надежда Викентьевна рассказала маме, что написала завещание. Ее квартира, как и наша, кооперативная. Из родни у нее осталась только внучка, живущая в Тбилиси. Ей она и завещала свой пай. Интересно, а мне как быть? После смерти мамы из более или менее близких родственников у нас остался один Михаил. Вот ведь повезло!»
Словом, о завещании Алевтина подумывала уже давно. Она, судя по всему, и было составлено. Но где же проклятый документ?!
Пока я искал его, беременность Нади Овечкиной шла своим чередом. Протекала она вполне нормально, без осложнений. Клон обещал появиться на свет в установленные природой сроки. Будь Алевтина… отцом ребенка, тот унаследовал бы согласно нашему законодательству имущество покойной. Конечно, кому-то пришлось бы стать опекуном новорожденного младенца. Но двоюродная сестра не являлась будущему ребенку ни отцом, ни матерью. Она была для него чем-то вроде… Господи! И слова-то подходящего не найдешь! Короче, Алевтина и ее клон соответствовали друг другу примерно так же, как растение и отросток, взятый у растения. Растение-донор по каким-то там причинам погибло, а отросток дал корни, растет и развивается. Словом, клон – это та же Алевтина. Физически. Он по идее должен унаследовать все ее имущество, но… юридически подобная ситуация не оговаривалась ни в одном законодательстве ни одной страны мира. Ни один российский нотариус не выдал бы свидетельства о наследстве клону, верней его опекунам. Но если в завещании указано, что наследником квартиры является будущий ребенок Нади Овечкиной, то все в порядке. Наследником по завещанию может быть кто угодно. Даже еще не родившийся младенец, клон он или не клон, лишь бы факт беременности его матери был официально установлен. Вот только где чертов документ?!
Я пустился в дальнейшее изучение дневников Алевтины, получив параллельно очередную порцию пощечин от… как я тогда считал,,, покойной, словно мстящей мне из могилы. Но за что?! За что?!
Вот еще одна запись, уже от начала 1980 года:
«Мама пишет мемуары. Ей есть, что вспомнить. В своих воспоминаниях она уже дошла до до 1937 года. Тридцатые годы в жизни нашего государства она сравнивает с эпохой Тиберия (императорский Рим), когда составлялись так называемые проскрипции. Людей, включенных в эти списки, казнили, а их имущество отходило императору. В прошедшее воскресенье, как всегда, заявился Михаил и начал спорить с мамой. Он стал утверждать, что проскрипционные списки были еще в Риме в эпоху поздней республики, например, при Корнелии Сулле и при втором триумвирате. У мамы с Михаилом завязался спор. С кем спорит этот интеллектуальный дурак?!…»
Ну вот, уже и дурак, однако надо было читать дальше:
«Но мама его почему-то любит…»
Ничего себе заявочка: «почему-то»?!
«Она считает – наш квартирный пай должен быть завещан Михаилу. И совсем не потому, что больше некому завещать его (я так решительно не согласна, что больше некому. А государству?!)…»
О-ох!
«… а потому что он, хотя и контрик, а все-таки близкий нам человек и впридачу в трудную минуту всегда придет на помощь. Подумаешь, на помощь придет. А как же иначе. Любой советский человек обязан придти на помощь, если тебе трудно…»
М-да! Читать было тошно, но надо: авось Алевтина догадалась написать, куда спрятала завещание. Если же я его не найду, то уж точно квартира достанется государству – наследников по закону нет, наследников по завещанию, получается, тоже, и все движимое и недвижимое имущество должно отойти государству – теперешнему, которое так же мало стоит того, чтобы ему что-то завещали, как и его предшественник – СССР.
Дневники Алевтины приходилось читать досконально и регулярно при чтении получать пощечины…
Приведу еще одну запись из дневника. Впрочем, сначала небольшое признание. Есть у меня одно хобби – писательство. Можно это увлечение и графоманством назвать в худшем смысле этого слова, именно в худшем, потому как лаже самые великие поэты и писатели – графоманы! Да-да! Графоманы: ведь их неудержимо тянет писать. Какой-нибудь сумасшедший, марающий без конца бумагу и воображающий себя великим автором, отличается от Александра Сергеевича Пушкина исключительно степенью одаренности. Один одарен исключительно, гений, а другой антиодарен, он даже не бездарь, ведь бездарность подразумевает нахождение ее в точке ноль на шкале таланта, он же, этот антиодаренный, вне этой шкалы, он вне сравнения. Но оба, и Пушкин, и этот сумасшедший, графоманы. Обоих неудержимо тянет сочинять, но одного на сочинительство толкает гений творчества, а другого гений зла, гений хаоса. Тáк вот. Можно меня графоманом назвать в худшем смысле этого слова, но, надеюсь, я не заслуживаю такого определения. Шекспиром себя не считаю, просто временами меня очень тянет описать то, что я вижу вокруг. И не просто описать, а что-то и добавить к увиденному, чего никогда не было, что-то от него отнять, а в результате, глядишь, получена совершенно иная реальность. Время от времени я относил свои опусы в редакции толстых и тонких журналов. Кое-что даже напечатали. Как-то опубликованный рассказ я имел неосторожность показать Алевтине – думал, хоть эта публикация пробьет броню ее неприязни ко мне. Какое! Впрочем, вот запись, сделанная месяца за полтора до смерти Алевтины-мажор, когда ее ДНК была уже введена в яйцеклетку Нади Овечкиной:
