Эми Ньюмарк
Куриный бульон для души. Прощение исцеляет. 101 теплая история о том, как оставить прошлое и начать двигаться вперед
Акт третий
Нам не дано разорвать кровные узы.
И даже, если порой они натягиваются до предела, они все равно скрепляют нас на века.
– Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье
Большинство моих детских воспоминаний об отце сводятся к тому, что почти каждую ночь я засыпала под стук его печатной машинки. Отец мечтал опубликовать роман и на протяжении многих лет неустанно работал над ним. Судя по тому, как долго и вдумчиво он над ним трудился, роман должен был получиться основательным и глубоким, как и сам автор – исключительно серьезный и напрочь лишенный сентиментальности человек. Именно таким представлялся мне отец, когда я была ребенком.
Я побаивалась его. И с большим почтением относилась к его занятию, наблюдая за тем, как с суровым видом, яростно, двумя пальцами он долбит по клавишам машинки, словно вбивает гвозди: так-тактак-тактактак-так…
Пока я была маленькой, я вела себя вполне мирно. Но став подростком, обнаружила, что во мне живет настоящий дьявол, который то и дело заставлял меня восставать против чрезмерной опеки родителей. Я или бунтовала, или игнорировала их. Отец, желая показать мне, что тоже способен меня игнорировать, обычно садился за свой роман и уходил с головой в работу.
Оглядываясь назад, я понимаю, что наше взаимодействие развивалось вполне закономерно – так и должно было быть. И даже то, что сама я начала потихоньку сочинять (но никогда не признавалась в этом отцу), тоже было закономерным. Под стук папиной печатной машинки прошли мои подростковые годы, а когда мне исполнилось двадцать два, после очередной стычки с ним я уехала из дома и не появлялась в нем долгих четыре года, в течение которых не обмолвилась с отцом ни единым словом.
Жизнь моя шла своим чередом – за то время, пока я пребывала в добровольном «творческом отпуске» вдали от родителей, моя судьба складывалась вполне успешно. Я была стабильна, карьера шла в гору. Но на душе, тем не менее, скребли кошки. Все чаще я просыпалась по ночам, ощущая тоску и странную меланхолию. А когда мне снился отец – это еще больше усиливало мое беспокойство.
В конце концов, мама призналась, что папа очень скучает по мне, хотя ни за что не признается в этом. Но для нее было очевидным, что его беспокоило наше противостояние, – он плохо спал, а иногда даже плакал во сне.
Я с недоверием отнеслась к маминым словам. Допустить, что отец способен тосковать, да и вообще испытывать какие-либо эмоции, – мне было странно. Он всегда казался сухарем – человеком, не способным на сентиментальность. И уж совсем верилось с трудом, что он может лить слезы! Даже если бы я и приехала навестить родителей, я все равно не представляла, о чем мы могли бы говорить с отцом. Мы были слишком разными, существовали в абсолютно противоположных мирах. Во всяком случае, я была уверена, что у нас нет общих точек соприкосновения.
И все же меня разрывало на части от противоречий. Я не переставала копаться в себе, ища ответы на внутренние вопросы. Я смотрела на свою жизнь под разными углами, анализируя чувства, взвешивая на весах поступки отца и спрашивая себя: что у нас общего, что нас объединяет? И, наконец, во мне произошел ошеломляющий прорыв: я обнаружила, что у нас действительно немало общего! Более того – мы очень похожи! И нас выталкивает на разные полюса именно потому, что мы наделены одинаковыми качествами. Мы оба волевые и гордые, оба упертые и несгибаемые. А самое главное – мы оба храним свои истинные чувства под замком и не желаем открываться. Не желаем признаться, что смертельно соскучились друг по другу. Я осознала, что не папа, а я должна была сделать первый шаг. Не ему следует проявить понимание – а мне. И тогда все встанет на свои места. Если я приму отца таким, какой он есть, то и он примет меня.
Удивительно, как все оказалось просто! Дорога к нашему примирению всегда была открыта – мне лишь нужно было сделать первый шаг.
Поборов свою гордыню, я совершила этот прорыв – положила конец нашей молчаливой войне, длившейся четыре долгих года. Наше противостояние окончилось примирением. И все прошло потрясающе! Отец просто обнял меня – и с того момента мы больше никогда не возвращались к обсуждению причин нашей размолвки. Как и не обсуждали того, что послужило толчком к примирению. Отец принял меня без назиданий и упреков – всем своим сердцем. Как и полагается любящему родителю, не требуя от меня извинений, не ожидая покаяния. Он просто простил меня.
Так началось наше золотое время. Время душевного сближения. Папа делился со мной мыслями о романе, который он все еще писал. И я, как и когда-то в детстве, слушала по ночам успокаивающий стук его пишущей машинки: так-тактак-тактактак-так… Мне очень хотелось признаться отцу, что и меня тянет сочинять истории, придумывать свой мир, излагать его на бумаге. Но я боролась с собой – и со своим призванием. Я говорила себе: «Забудь о писательстве. Вряд ли у тебя есть талант. Ты – не папа. Этим делом ты никогда не заработаешь на жизнь».
К тому же мне было страшно разочаровать отца.
Тем не менее, мы все сильнее и сильнее сближались. Мне казалось, с каждым годом я узнаю его все лучше. Я была уверена, что теперь-то он для меня – открытая книга. Но как же сильно я ошибалась!
Папе все-таки удалось удивить меня.
Когда мне исполнилось тридцать два, я получила известие о его кончине. Случилось это как раз накануне празднования Дня отца. После похорон, приводя в порядок его рукописи и документы, я наткнулась на черновик – незаконченный рассказ в форме любовного письма, посвященный моей маме. Я была поражена, сколько теплоты, сколько чувств и сколько нежности было в этом незавершенном творении! Это было настоящее признание в любви – романтический портрет моей матери. И было трудно поверить, что все это написал мой отец. Такой суровый, такой сдержанный и скупой на проявление чувств человек. Оказалось, он был безнадежным романтиком! Сентиментальным, переполненным нежными чувствами мужчиной, надежно прятавшим свои эмоции за броней внешней суровости. Я не могла в это поверить! Да и никто бы не поверил.
Когда я спросила маму, знает ли она что-нибудь об этой рукописи? Она сказала, что впервые слышит. И это навело меня на мысль, что отец при жизни никому и никогда не показывал этого сочинения. И, вероятно, я была первым человеком, кто узнал о его сентиментальных чувствах по отношению к маме. Я была первая, кто узнал его сокровенную тайну (словно папа решился открыться мне после смерти).
И это заставило меня скучать по нему еще больше.
Ирония в том, что, когда папа умер, я увидела его с совершенно незнакомой стороны. Возможно, все так и должно было быть – именно по этим правилам следовало развиваться нашим взаимоотношениям. Большую часть жизни я не понимала отца. И лишь когда он умер, мне предоставилась возможность познакомиться с ним по-настоящему и узнать, каким он был человеком, – оценить его скрытую романтическую натуру.
Возможно, не случайно я нашла эту рукопись после его смерти. Думаю, так он подал мне знак, чтобы я следовала своему призванию и выбрала то, что мне по сердцу. А мне всегда хотелось сочинять истории. Писать, как папа. И как он, склонившись над рукописью, выстукивать по ночам: так-тактак-тактактак-так… И сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую, что мой отец рядом – он заглядывает мне через плечо и читает написанное.
Когда я обучалась ремеслу сценариста, меня научили излагать сюжет, следуя композиции из трех частей, характерной для большинства фильмов. История моих взаимоотношений с отцом тоже выстраивалась по классической схеме любой трехактной драмы. В первой части я не понимала его. Во второй – боролась с ним. А в третьей – по-настоящему узнала и полюбила.
Кристен Май Фам
Я прощаю тебя, мама
Прощение означает, что человек, причинивший обиду, тебе намного важнее, чем сама обида.
– Бен Гринхол
Мы стояли с мамой у кинотеатра и ждали, пока мой муж купит билеты. Сегодня в наших планах было посмотреть новую экранизацию «Золушки», и я очень надеялась, что совместный уик-энд нас не разочарует. Мама благосклонно приняла мое приглашение сходить в кино и сейчас выглядела вполне довольной. С тех пор как она переехала в наш городок, я всячески старалась ей угодить, хотя глубоко внутри постоянно задавала себе вопрос: не совершила ли я ошибку, настояв на том, чтобы она бросила Калифорнию и перебралась к нам на Средний Запад.
Мама все еще тяжело переживала потерю своей квартиры из-за пожара. Ей и в самом деле пришлось несладко. Она не только потеряла все имущество и неделю жила в придорожном мотеле, но и вынуждена была отдать чужим людям любимого кота, Перки. Мамина адаптация в новых реалиях проходила тяжело – она все еще чувствовала себя одиноко и грустила по старым друзьям. Я ее хорошо понимала – мало кто в свои восемьдесят готов кардинально поменять жизнь и оторвать корни от мест, в которых прожил три десятка лет.
Поскольку мой брат умер несколькими годами ранее и я осталась одна у мамы, я сама и инициировала ее переезд к нам. Однако сейчас я тяготилась этим решением. Меня не столько угнетала ответственность, сколько ощущение, что из-за мамы я постоянно нахожусь в ограничениях – я зависела от ее настроения, от ее самочувствия, от ее капризов. Мне хотелось дать ей уверенность в том, что со мной она будет в безопасности и не почувствует себя брошенной. Но я и сама хотела быть защищенной, а не испытывать постоянный стресс от общения с ней.
К сожалению, наши отношения всю жизнь, с самого моего детства, были нелегкими. Мама никогда не замечала, как ранила меня и нарушала мои границы. Ни в моем детстве, ни сейчас она не проявляла ко мне деликатности и великодушия – не принимала в учет моих жертв, уступок, попыток ее порадовать и обеспечить комфорт. Я терпеливо сносила ее упреки, мирилась с тяжелым характером и закрывала глаза на самодурство. Раз за разом, когда мама отрывала меня от работы, чтобы поболтать по телефону (хотя я многократно объясняла, что не могу говорить во время рабочего дня), это напоминало мне о том, что даже в детстве, пока я жила в родительском доме, она игнорировала мои просьбы и, если и спрашивала о том, чего я хочу, как правило, не учитывала мои желания и действовала только в соответствии со своими планами и намерениями. Если я пыталась намекнуть ей на это, она ужасно злилась. А когда я вспоминала обиды и разочарования прошлого – она довольно жестко давала понять, что я сама виновата в своих ошибках и неудачах.
Постоянное мамино недовольство меня расстраивало. Выглядело все так, будто я была виновата во всех ее бедах – в том, что еда в дорогом ресторане, куда мы ее с мужем пригласили, недостаточно вкусная, мясо плохо прожарено, а от кондиционера дуло прямо ей в спину. Дом престарелых, в который мы ее поместили, – отвратительная богадельня, постели должным образом не заправляют, обслуживающий персонал плохо обучен, еда никуда не годится, и кормят там одной только брокколи. Мама умудрялась ворчать даже в церкви, раздражаясь на прихожан, которые разговаривали во время службы. Но самое главное ее недовольство состояло в том, что люди, по ее мнению, вечно на что-то жаловались и не умели быть благодарными!
«Господи, – думала я, – помоги мне быть терпимее, помоги относиться к маме с должным уважением. Сделай что-нибудь, чтобы она не изводила меня несносным характером и чтобы я научилась принимать ее такой, какая она есть!»
Я пыталась обозначить границы – иногда это помогало, а иногда нет. Если я старалась мягко объяснить маме, что некоторые ее слова и поступки меня расстраивают, она обычно сразу извинялась и говорила: «Прости, что обидела тебя». Я не сомневалась в ее искренности. Конечно же, она не специально досаждала мне и портила настроение – она просто не задумывалась о том, как ее суждения и капризы сказываются на мне.
И я сама была с ней совершенно искренна, когда в ответ на извинения говорила: «Я прощаю тебя, мама». Но ситуация повторялась снова и снова, принося мне очередную порцию боли. Дошло до того, что я перестала шутить и выражать радость в присутствии мамы, несмотря на то что по жизни я очень веселый человек. Все мои шутки она высмеивала, мечты – обесценивала, предложения, – подвергала сомнению. С какой-то фанатичной настойчивостью мама старалась ткнуть меня носом в мои неудачи и ошибки, давая понять, насколько я несостоятельна и глупа. Рядом с ней я постоянно чувствовала упадок духа и уныние хотя эти качества мне совершенно несвойственны! Я подавляла гнев и гнала обиды, говоря себе, что раз я уже не ребенок, то могу справиться с чем угодно. Я бодрилась, накачивала себя искусственной веселостью, только бы замаскировать боль, которую испытывала, общаясь с мамой.
И вот пришел этот день, когда мы вместе оказались на «Золушке». Весь сеанс мама молчала. (Иногда я посматривала на нее, чтобы убедиться, что она не спит, но она не спала и с большим интересом смотрела на экран, впитывая каждое слово!) Она была захвачена происходящим. И только в самом конце истории, когда прекрасный принц нашел Золушку, запертую на чердаке, и повел вниз по лестнице, спасая от злой мачехи, мама, не расслышав слов Золушки, которые та произнесла, обращаясь к своей мучительнице, наклонившись ко мне, переспросила:
– Что она сказала?
Ее вопрос на мгновение привел меня в ступор – я вцепилась в подлокотники кресла, почувствовав, как в горле застрял ком. Даже здесь, даже на сеансе этого фильма, мама пропустила самые важные слова! А слова эти были: «Я прощаю тебя, мама».
Я могла бы отмахнуться от вопроса и произнести: «Не важно, скажу после сеанса». Но мне захотелось воспользоваться моментом и повторить слова героини, точно я сама была Золушкой.
– Я прощаю тебя, – сказала я, наклонившись к маминому уху, и в то же мгновение слезы брызнули из моих глаз, а в душу хлынул поток любви.
Мне не нужно было, чтобы мама что-то отвечала. Я не ждала заготовленной фразы: «Прости, что обидела тебя». Достаточно было того, что я сама ее простила. Я сделала это не для нее – для себя. Чтобы освободить свое сердце от гнева и ощутить легкость. Чтобы давние обиды отвалились от меня, как куски застарелой грязи, налипшей на башмаки. Чтобы я могла расправить плечи и идти по жизни с высоко поднятой головой.
После сеанса мы повезли маму в ее дом престарелых. По дороге я спросила, понравился ли ей сегодняшний вечер.
– Да, – сказала она, – и вечер хороший, и фильм. Только звук чересчур громкий.
Скрыв улыбку, я подумала: «Как же забавно!..» Но не стала напоминать маме о единственной реплике, которую она не расслышала несмотря на то, что звук был чересчур громкий. Главное – что я сама произнесла эти слова.
С тех пор сказка «Золушка» всегда напоминает мне о том походе в кинотеатр и о важности прощения. Потому что, прощая, мы приносим благо себе.
Пэм Кеннеди
Та, что разбила мне сердце
В обидах застревают те, кто считает, что все перед ними в долгу. Прощение выбирают самодостаточные люди – и это помогает им двигаться вперед.
– Крисс Джами
– Джо, это ты? – окликнула меня женщина, показавшаяся мне смутно знакомой. Мы сидели с ней на соседних рядах на бейсбольном матче.
– Марси? – удивился я.
– Боже, это и правда ты! – воскликнула Марси, широко улыбнувшись. – Как же я рада тебя видеть! Вот не ожидала!
Мне тоже было приятно встретить мою давнюю подружку, в которую когда-то я был по уши влюблен. Сколько лет прошло. Я даже ее не узнал. А ведь когда-то я безуспешно пытался ее разыскать через наших общих знакомых. То было нелегкое для меня время. Восьмидесятые годы. Сколько воды утекло с тех пор… И вот теперь – надо же! На бейсбольном матче я ее встретил – и, если бы она меня не окликнула, даже и не узнал бы. Поистине случайная встреча!
В перерыве матча мы задержались на несколько минут в холле, чтобы поболтать, вспомнить былое. Разговаривали как ни в чем не бывало, словно расстались только вчера. Обсудили вскользь бывших знакомых; рассказали об успехах детей; похвастались домами и личными достижениями; упомянули супругов; поделились впечатлениями от последнего семейного отпуска. (Удивительно, как легко умещаются двадцать лет жизни в несколько стандартных фраз!) «А ты видел?..» «Ты знал, что?..» Старый добрый пинг-понг. Так и мы с Марси за несколько минут рассказали друг другу обо всех значительных событиях, произошедших в наших жизнях за прошедшие годы. Мы вспоминали былые времена, как старые добрые приятели, которых просто время развело по сторонам. Вспоминали без печали и без надрыва – смеялись, щедро одаривали друг друга комплиментами, отпускали шуточки… Неожиданно Марси на мгновение замолчала, глядя на людей, снующих в холле.
– Знаешь, Джо, – произнесла она задумчиво. – Я очень рада, что мы встретились сегодня. Я давно хотела тебе сказать… Я очень сожалею, что так некрасиво поступила с тобой. Прости меня, пожалуйста.
Почувствовав неловкость, я откашлялся. Признание Марси смутило меня. И не только потому, что оно прозвучало неожиданно. А потому что мало кому понравится, если ему напоминают, как его бесцеремонно бросили несколько лет назад.
– Да ладно, не бери в голову! – сказал я, пожимая плечами. – Все в порядке. Ничего особенного не произошло.
Про себя же подумал: «Сейчас – да. Сейчас я в норме. Но тогда с трудом собрал себя по частям».
– Я была такой дурой, – печально промолвила Марси. – Мне так стыдно.
«Да уж, – подумал я, – поступила ты со мной некрасиво, сбежав от меня к другому».
Но вслух сказал:
– Да все мы были дураками – в молодости-то. На то она и молодость – чтобы совершать глупости.
– Что верно, то верно, – согласилась Марси. – Но, если честно, все эти годы меня не оставляло чувство вины. Я поступила подло с тобой, даже несмотря на молодость.
Помолчав некоторое время, она взглянула на меня. В глазах ее блеснули слезы.
– Я повела себя очень жестоко с тобой. Я не ценила тебя. Мне очень жаль. Все двадцать лет, что мы не виделись, я хотела тебе сказать об этом, – добавила она, улыбнувшись тепло и искренне.
– Хорошо, – ответил я и тоже улыбнулся. – Извинения приняты. Я не держу на тебя зла.
Из ее глаз брызнули слезы, и она порывисто обняла меня. Я обнял ее в ответ и почувствовал, как глубоко запрятанная обида покидает меня. Когда-то Марси разбила мне сердце. Но я и не догадывался, что ранен был не только я. Все эти долгие годы она страдала от боли, причиненной мне. Но наши объятия нам обоим принесли облегчение.
Как раз в этот момент объявили, что перерыв окончен, и люди из холла двинулись обратно на трибуны. Мы с Марси вернулись на свои места и с головой ушли в игру.
Через некоторое время, когда я обернулся посмотреть назад, я обнаружил, что Марси покинула место – ушла с матча, не дождавшись конца. Но несмотря на то, что она снова сбежала, не попрощавшись, я ощущал на сердце тепло. Наш краткий разговор растопил мою давнюю боль – и теплое чувство к Марси, вернувшееся в тот день, я ощущаю и сейчас.
Нам постоянно кто-нибудь наносит сердечные раны. Одни раны тревожат нас недолго. Другие – мучают всю жизнь. Но любые раны способно исцелить прощение. Прощение – заживляющий бальзам. И этот бальзам может принести мир страдающей душе и успокоить растревоженную совесть. Даже спустя годы.
И даже на баскетбольном матче.
Джозеф Уокер
Замок из песка
Иногда нужно отпустить, чтобы понять, что держаться было ни к чему.
– Автор неизвестен
Тем летом, когда мне исполнилось двенадцать, все указывало на то, что это будет худший период моей юной жизни. Однако, благодаря чудесам природы и мудрости моей дорогой тетушки, это время придало мне сил на всю жизнь.
Хотя начиналось все более чем грустно. Мои родители решили развестись после пятнадцати лет брака. Дом моего детства собрались продать, с отцом я теперь виделась только по выходным, а в довесок ко всем переменам мне предстоял переход в новую школу. Но больше всего меня волновало то, что мы нарушим семейную традицию и не поедем в июне на отдых в горы. Вместо того чтобы проводить лето в прохладном лесу с пышной зеленью, следующие десять недель мне придется жить с престарелой тетушкой в тихом городке на морском побережье. Общаться мне там можно будет разве что с чайками.
Короче говоря, ехать я не хотела. Мне никогда не нравился колкий песок и соленое море, и хотя тетю я любила, мы не виделись уже девять лет. Я почти не помнила ее и искренне сомневалась, что она составит мне веселую компанию. Но выбора не было. Родители расстались не только друг с другом, но и с нашим домом. Жить пока было негде.
Поэтому, несмотря на мои протесты и дурные предчувствия, я оказалась в поезде, направляющемся на юг. Рядом со мной лежали две холщовые сумки с моей летней одеждой, книжками и дневником, который я завела, как только узнала о надвигающемся разводе родителей. Еще я везла с собой сердце, переполненное обидами, горечью и чувством утраты настолько, что мне было трудно дышать.
Когда поезд подъехал к станции, я вышла из вагона последней. Проводник словно почувствовал мое отчаяние – он похлопал меня по плечу, будто пытаясь уверить, что все как-нибудь само собой наладится. Но я-то знала, что моя жизнь уже никогда не будет прежней.
На платформе меня ждала тетя Оливия – старшая сестра моей бабушки. Как и проводник, она улыбнулась мне и похлопала по плечу. Видимо, я выглядела очень уж несчастной.
Последний раз я видела тетю Оливию, когда мне было три года, и, конечно, совсем ее не помнила. Поэтому, забыв на время о своих переживаниях, я осторожно начала ее рассматривать. Она выглядела словно маленькая девочка, одетая в вещи своей матери. Мне вспомнился старый журнал моды из моего детства. Темой номера в нем было «Сочетая несочетаемое». Даже случайный прохожий сказал бы сейчас, что, стоя на той платформе, тетя Оливия совсем не сочеталась с тем, что ее окружало.
Я подумала: бедная тетя Оливия. Она в этой ситуации – такая же жертва, как и я. Ее планы на лето вряд ли включали долгосрочное совместное проживание вместе с малознакомым подростком. Поэтому ради нее я попыталась выдавить улыбку.
Я тащила свои холщовые сумки к стоянке такси вслед за Оливией, которая шла с удивительной легкостью и скоростью для женщины в годах. К счастью, очередь оказалась недлинной, и уже через несколько минут мы с тетей уселись в старомодное такси с шашечками, которое направилось на восток, в сторону побережья. Прижавшись лицом к оконному стеклу, я следила, как высокие городские здания, машины и люди потихоньку исчезают.
Через полчаса я почувствовала дуновение соленого воздуха и увидела ряд ветхих бунгало с вывесками вроде «Наживка и оснастка», «Будка чаудера[1]» и «Лодочные принадлежности».
В трех кварталах от океана тетя Оливия велела водителю остановиться перед маленьким розовым коттеджем. Волоча свои сумки по выложенной ракушками дорожке к входной двери, я подумала, что дом похож на карету Золушки, сотворенную из тыквы. И в этой карете-тыкве мне предстояло поселиться на ближайшие десять недель.
Но обустроиться у тети Оливии оказалось намного проще, чем я ожидала. К ее чести, она уважала мое личное пространство и чувствовала мою потребность побыть одной. Она не пыталась отвлечь меня бесполезными занятиями или завязать со мной бессмысленный разговор. Тетя жила очень просто – именно то, что мне было нужно в то время. В этом маленьком доме спальное место для меня отыскалось только на открытом чердаке. Каждую ночь я забиралась по лесенке в свою спальню под звездами и чувствовала себя Хайди[2]. Но, в отличие от моей любимой книжной героини, мне открывался вид не на привычные мне горы, а на океан.
Днем я повсюду разъезжала на ржавом велосипеде, который когда-то принадлежал моей маме. Первые несколько дней я активно избегала океана и пляжа, до изнеможения крутя педали по городу. В то время я об этом не задумывалась, но сейчас понимаю: во мне тогда было столько злобы, что я не могла даже увидеть, не то что оценить красоту побережья.
Но на четвертое утро я все-таки покатила на пляж. Был прекрасный рассвет ясного дня, и хотя я всегда предпочитала горы, не могла не оценить уникальную красоту открывшегося передо мной морского пейзажа. На берегу было практически пусто, не считая двух фигур – одна кормила чаек, а другая возводила замок из песка на пути надвигающегося прилива.
Оставив велосипед на дощатом настиле, я направилась к морю. По пути я рассматривала женщину, которая кормила чаек. В ее позе было что-то смутно знакомое. Природная грация, плавные движения практически в такт с морем. И тут меня озарило – это же тетя Оливия! Одетая в потертые джинсы, выцветшую футболку и кепку, издалека она выглядела как подросток. Меня поразило, насколько она была не похожа на ту нервную и напряженную женщину, которая встретила меня на вокзале. Здесь, на фоне моря, бурунов и песка, она была в своей стихии.
Даже не оглядываясь, она почувствовала мое присутствие. «Вот, возьми хлеб», – протянула она мне половину лепешки, не отводя взгляда от птиц. Я крошила хлеб, слушала крики чаек над головой, вдыхала соленый воздух и смотрела на мальчика, который защищал свой песочный замок от волн. Впервые с тех пор, как я узнала о грядущем разводе родителей, я наконец-то почувствовала спокойствие.
Наш хлеб давно закончился, но мы с тетей все продолжали наблюдать за мальчиком. Наконец, Оливия тихо сказала: «Посмотри, какой он упрямый. Он так старается защитить свой замок. Даже украсил его прекрасными ракушками. Он всю душу в это вложил. Но какими бы высокими ни были стены, каким бы глубоким ни был ров, океан сильнее».
Пока она говорила, я смотрела на мальчика. Чем ближе подбиралась вода, тем больше он метался. Он копал с маниакальным упорством, с каждой волной на его лице отражалось дурное предчувствие. Тетя Оливия протянула мне руку, и мы вместе подошли к кромке океана, где отчаянно защищал свое детище маленький зодчий.
Мальчик поднял голову. Поначалу он выглядел озадаченным, но потом улыбнулся. Оставив свой замок, он поднялся на ноги и взял тетю Оливию за протянутую руку. Втроем мы смотрели, как волна разрушила замок, разровняла его, уничтожила стены и затопила ров.
Пока вода уносила прочь ракушки, которыми были укреплены стены, тетя Оливия отпустила наши руки. «Давайте соберем побольше этих красивых ракушек, – сказала она. – Они были лучшей частью замка. С их помощью мы построим новый в более безопасном месте».
Так мы и сделали.
Всю жизнь слова тети Оливии направляли меня в непростых ситуациях. Тот день на пляже не раз выручал меня, пока я старалась заново построить свою жизнь после того, как неподвластные мне силы разрушали ее. Много лет спустя, когда я переживала собственный развод, сокращение на работе и гибель лучшего друга, тихие слова тети Оливии успокаивали мое сердце. Стараясь заново построить свою жизнь, я следовала ее примеру – брала лучшую часть своей прежней жизни, чтобы каждый новый замок, который я возвожу, был чуть-чуть лучше предыдущего, чуть-чуть богаче и чуть-чуть крепче.
Барбара Э. Дэйви
